Письмо

      В канун Нового Года, проснувшись после полудня, Люциус обнаружил, что к празднику у него готово всё — от подарков друзьям до игрушек, повешанные по всему периметру замка — всё, кроме ёлки.       Не то, чтобы Люциусу был интересен Новый год как таковой. В кругу семьи он не отмечался — по крайней мере не так, как это делают здесь, в Даливарике: без пира на всю семью, без огней, подарков, без громкой пиротехники посреди ночи, и, конечно, без ёлки.       Эта ёлка успела вытрепать все нервы сначала Люциусу, потом Пимпаджонам, Воланду и даже Лололошке.       Сперва Люциус хотел очень просто и по-быстрому притащить в замок ёлку — так, чисто для галочки. Воланд же с этим не согласился — сразу после предложения залез на ближайшую гору и срубил там пихту метров под двадцать. Люциус застал её верхушу, тщетно протискивающуюся сквозь холл, в одной спальной рубахе и встрёпанными белыми локонами: прижатые ветки мёртвой ели лысели буквально на глазах, а она всё никак не протискивалась в замок. Убирать это, конечно, Воланд приказал Пимпаджонам, что послушно выполняли все его прихоти, но запах хвойной смолы не выветривался ещё дня три, а в ковре до сих пор находили иголки.       Второй раз ёлку выбрали поменьше, и Воланд даже притащил её аккуратно, стараясь ничего не задеть. Та встала посреди библиотеки, как влитая — только Люциуса, видно, стоило предупредить, что всего за неделю ёлка будет готова осыпаться полностью.       Выяснили это сегодня, когда в девять вечера Люциус вышел встречать Лололошку с уже въевшимся в подкорку вопросом «помощь нужна?», и Воланд, от чего-то очень радушно принявший появление Лололошки, помчал к выходу и повалил ёлку вслед за собой. Высокие книжные шкафы задрожали, кирпичные стены, казалось, тоже — Воланд вовремя схватил один из особо шатающихся библиотечных стеллажей и вклинил на место.       Тогда, к счастью, никого не прибило — ель была слишком мала, чтобы достать до Люциуса с Лололошкой, Воланд в момент падения остался у её основания, а Пимпаджоны разбежались, как тараканы, в укромные места. Лололошка, казалось, весь засветился при виде сотен тысяч осевших иголок, распластавшихся по всей библиотеке, и глубоко вздохнул полной грудью, готовой снова предложить свою помощь, но Люциус, громко хлопнув его по плечу, посмотрел строго, разъярённо, как за всю зиму никогда не смотрел — последний раз он так злился, кажется, ещё во времена Джодаха.       — Даже не думай!       Но отвязаться от Лололошки просто невозможно. Люциус, весь напряжённый, обеспокоенный, слоняющийся из стороны в сторону, лишь в одной фразе, словно случайно, обронил про запорошённые дороги вокруг замка, из-за которых не пройти ни ему, ни друзьям — и Лололошка, конечно, тут же ушёл разгребать эти сугробы, не внимая брошенным вслед словам.       Ещё Люциус помнил речь отца — строгую, выверенную, от его голоса хотелось спрятаться, упереться взглядом в пол, а не держать серебряный стакан, обитый белым золотом, от которого неприятно несло железом — вернее, кровью, — и забродившим алкоголем.       Впрочем, Люциус был уверен, что к этому он не вернётся — по крайней мере верить так очень хотелось. Даливарика не была похожа на его родину, и за это Люциус был безмерно благодарен — особенно сейчас, когда Бастиан с упоением рассказывал ему о традициях Нового года, который, оказывается, был посвящён Акве, и невзначай подсовывал ему книжки; когда Катрина, уже успевшая привыкнуть к мирной, семейной жизни, решила под конец года отложить все свои громоздкие проекты на потом и отдохнуть за чашкой кофе и кучей проводов, пытаясь соорудить гирлянду; когда Лололошка, не умаляя своего трудоголизма, казалось, был готов на коленях выпрашивать себе работу, лишь бы не сидеть без дела.       Лололошка, пусть со стыдом, не скрывал: было в охоте за Джодахом что-то «эпичное», трепещущее, такое экстремальное — ни дня измученное тело не могло найти себе покоя, и было в этом для него что-то привлекательное. Лололошка, опуская взгляд вниз, признавался:       «Наверное, некрасиво так говорить, но… Хочется, честно, как раньше. Погонь, коварных планов, сражений… Приключений…»       Лололошка отпивал из гранёной чашки кофе, оставляя только черноватую гущу, и чуть поджимал губы от горького привкуса. Глядел томно, словно выискивая на дне грима.       «Я знаю, всем будет лучше, если этого не повторится, но такая спокойная жизнь, наверное, не по мне».       Лололошка поднимал взгляд, замечал тревогу в глазах Люциуса — беспокойную, суетливую, и тут же начинал улыбаться.       Тем временем длинная стрелка неумолимо стремилась к цифре «9» на механических часах, стоящих на стене библиотеки — подарок от Катрины. Катрина, вообще, много чего за последний сезон успела смастерить и раздарить: иногда это было что-то новое, не всегда нужное, но очень интересное, а иногда и «велосипед» — те же часы для неё были эдакой отдушиной после двенадцатичасового мозгового штурма над шестерёнками и схемами.       Лололошка появляется на пороге с железной лопатой на перевес, весь помятый, тяжело дышащий — и сияющий, словно полярная звезда, с улыбкой до ушей. Щёки и руки его были красными, уши холодными, лоб мокрым, а волосы, укрытые от снегопада, совсем белыми. На ходу Лололошка стягивал с носа клетчатый шарф и увесистое пальто из овечьей шерсти и кожи, от снега намокшее и от того влажной тяжестью тянувшее носителя к полу. Не раздеваясь, он плёлся в библиотеку, навстречу виновнице торжества — ёлке, конечно, — таща за собой грязь и слякоть с ботинок, утонувших ранее в снегу, прямо по красному ковру, совсем того не стесняясь. Лололошка, прерывисто вздыхая, только улыбался и бегал взглядом по сверкающей ёлке: и думать и ни о чём больше, казалось, не мог.       Та, конечно, была прекрасна: большая ель, верхушкой явно доставшая бы в холле до второго этажа, вся увешанная свечами — пока ещё незажжёнными — и конфетами, ветками ягод, где-то даже яблоками (бутафорскими, конечно), наряду со стеклянными игрушками и бумажными звёздами. Ствол был подпёрт парой досок, и выглядела конструкция очень уж хлипкой, но держалась она явно не первый час и даже не шаталась. Запах хвои и смолы был тягучим, застывшим в библиотеке даже с открытыми настежь воротами: аромат тяжёлый, но невероятно свежий, ледяной, ещё отдающий зимним морозом и инеем.       — Могли бы сразу срубить ёлку до потолка, чего ж мелочиться? — Усмехается Лололошка, перетянув тяжёлый рюкзак со спины на пол: тот громко хлопнул чем-то металлическим внутри и нелепо перевалился на бок.       — Привет, — Люциус неспешно подходит к Лололошке и прилегает рукой к вороту пальто, словно невзначай смахивая с него налетевший снег. Под ладонью, увитой золотыми кольцами, сердце стучит бешено — Лололошка был тем ещё трудягой. — Мы как раз закончили с ёлкой. Ну, как тебе? Знал бы ты, как муторно было вешать эти звёзды…       — Красиво, правда. Ты только не думаешь, что свечи лучше убрать?       — С чего бы вдруг? Это ведь традиция.       — Катрина же передала вам гирлянду, электрическую. Её подключить — и всё. А так вы и весь замок сжечь можете… Тем более, что многовато дерева рядом с ней. Да и ёлка не каменная. Книги хоть пожалей!       Люциус тут же нахмурился, оглянувшись на ёлку.       — Да что нам это гирлянда? Я полубог преисподней или кто?       — Давно уже эта преисподняя не твоя, — Доносится громкий смех Воланда из-за ёлки, усевшегося в кругу своих Пимпаджонов. — Здорово, болванчик!       Люциус шикнул в их сторону, но отвечать не стал.       — Мне огонь привычней. Тем более, что тепла Айко и так не хватает, а тут… С этим электричеством одна морока, сплошные провода, стёклышки, прутья, всё такое хрупкое… Да и по мне гораздо опаснее.       — Гораздо опаснее? Да ну, Люц, — Лололошка потёр холодные щёки и принялся расстёгивать пальто, — Катрина ведь мастер в своём деле. Может, ты просто не разобрался? Я, конечно, не спец, но, думаю, смогу чем-нибудь помочь.       — Уже помог. Ты весь мокрый и околевший. Проходи в библиотеку, я тебе чего-нибудь налью. Кхм… Пимпаджон! Поставь-ка воду!       Пимпаджон, чуть погодя, высунулся из-за ёлки, неуверенно оглянулся на Воланда, и, видимо, получив одобрительный кивок, коротким, но очень быстрым шагом направился в холл, обойдя стоящих.       — Спасибо, — Бросил Люциус то ли Пимпаджону, то ли Лололошке, и тоже скрылся в коридоре.       Лололошка послушно зашёл в библиотеку и уселся рядом с запретным сектором, перед этим обогнув ёлку по периметру, разглядев со всех сторон. Рядом, на столешнице — опрокинутая бутылка с выцветшей бумажной наклейкой винограда, ещё закупоренная, и потрёпанная «Скромность и непредвзятость», открытая на середине. Лололошка что-то мельком прочитал про тревожные мысли Луиза Беннета на счёт какой-то Дарсии, пока садился, но больше читать не стал: занялся верхней одеждой, в которой тот совсем запыхался и на стуле лишь растерянно трепал натянутую шерсть, случайно прибитую ножкой стула.       Спешно высвободив из петель круглые деревянные пуговицы, Лололошка складывает пальто вдвое, чуть откинувшись на спинку, и тут же оборачивается, чтобы расправить пальто на неё: ткань, правда, толстая, мягкая, сползает вниз и елозит приталенными рукавами по полу. Со стороны гремит оловянный чайник на открытом огне из-под лап Люциуса, последний лязг — и вода поставлена.       Лололошка только хлопнул по карманам, пошарил в них, нащупал завалявшееся огниво и какие-то семена, оглянулся за рюкзаком — Люциус тут как тут, с висящей на одной лямке бандуре. Скривив лицо похуже и зажмурившись, он с оглушающим грохотом ставит рюкзак на столешницу так, что даже книга закрывается.       — Спасибо, — Говорит Лололошка, налегке хватая свой рюкзак и усаживая на колени. — Тяжёлый?       — Ты носишь там… Не знаю даже… Просто кучу всего! Перед тем, как пойти убирать снег, говорил же, оставь этот рюкзак здесь, но нет, ты решил его лишний час его на спине потягать.       — Мне с ним привычней, — Коротко отзывается Лололошка.       Люциус садится напротив него: мычит, кажется, пододвигая стул к столу поудобнее, а сам мельком смотрит, как с характерным звуком Лололошка открывает рюкзак, гремит инструментами, всё нащупывая в поисках чего-то. Наконец достаёт: завёрнутую в крафтовую бумагу коробку, которую с невероятно хитрой улыбкой подсовывает Люциусу.       — Это тебе. Открывай!       Люциус аккуратно берёт её в руки — тяжёлая — но открывать не собирается.       — Ещё не полночь, — Коротко отзывается тот. Рассматривает аккуратные уголки ещё с пару секунд и тянет руку за плащ — оттуда, словно из воздуха, достаёт почти такую же коробку потоньше и письмо, опечатанное алым воском.       — Значит, откроем вместе?       Вопрос Лололошки остаётся без ответа.       Письмо из-под коробки высовывается словно невзначай, неказисто, всего-то половинкой, но Лололошка первым делом тянется к нему. Люциус взгляда от письма не отрывает; и даже так видно, как Лололошка, не сдерживая усмешки, смотрит прямо ему в глаза, словно выискивая там реакцию.       — Ты, видно, решил вспомнить старые времена…       Видя непонимание, Лололошка таки останавливается.       — Что, не помнишь? Я помог тебе с Айко, ты шмыгнул в «секретный отдел», а после вернулся, сказав, что там «какой-то ненужный тебе мусор». И там записка. «Спасибо». До сих пор её храню.       Люциус — может, Лололошке показалось, — чуть вздрогнул, весь приподнялся, услышав это, чуть не разинул рот, но тут же опомнился и недовольно поджал губы.       — Не помню такого.       Перевалившись на стол, он ловко выхватывает письмо из рук и оставляет поверх своей коробки: от беспокойства к тому времени на лице не остаётся и следа.       — Я же сказал, что ещё не полночь. Мы проводим старый год и уже тогда откроем подарки, все вместе. Воланд тоже подготовил для тебя подарок, знаешь ли.       — А письмо?       — Письмо тоже подарок! Но лучше открыть его после того, как откроешь этот.       — Ладно, ладно, мне и самому интересно, что Воланд вообще решил мне подарить.       — Даже я не знаю. Ну, если ты хотел спросить.       По библиотеке проносится свист — чайник закипел, а за ним и Пимпаджон загремел посудой. Люциус встаёт — осталось десять минут — спешно, чуть не вскакивая, Лололошка же сидит смирно, даже не паникуя.       — С твоего позволения я всё-таки заберу письмо. Чтобы не потерять.       Лололошка улыбается лукаво, и Люциус видит это, даже повернувшись лишь на секунду — он тут же подсовывает письмо себе в карман худи, чуть откидываясь на спинку стула.       Всего десять минут.       За десять минут в замке наводится такой шум, какого не было, казалось, за всю его историю: нужно было срочно накрыть на стол, который, очевидно, необходимо для приличия хотя бы подвинуть со склада поближе к ёлке и часам, ещё нужно было уссесться, налить всем то чаю, то вина, то воды, найти в закоулках Айко, аккуратно зажечь свечи на ёлке и ещё минуту отвести перешёптываниям перед отсчётом стрелок.       Длинная стрелка щёлкнула за двенадцать и затрещала громче. Воланд что-то прошептал Пимпаджону, тот ему — а Люциус, кажется, навострил уши; слушал внимательно, не отвлекаясь, и смотрел лишь на часы.       Первая секунда.       Вторая.       Третья.       Четвёртая, пятая, шестая…       — Лололошка, — Зовёт шёптом с левой стороны.       Ему требуется пару секунд, чтобы тряхнуть головой в поисках голоса и, наконец, осознать, кто и зачем его позвал.       — Что такое?       Люциус лишь на мгновение бросает взгляд в его сторону.       Десятая, одиннадцатая, двенадцатая.       — Спасибо тебе. За то, что помог. И что пришёл.       Опускает взгляд ниже — в гранёную чашку. Налита там, однако, не горячая, вязкая кровь, даже не вино из погреба — тот же чай, что и у Лололошки — да и сам бокал белым золотом не обит.       — Тебя ведь приглашали Бастиан с Аргусом. И Селести.       Семнадцатая, восемнадцатая.       — Пустяки.       Двадцатая.       — Я знаю, что для тебя это важно.       Люциус смотрит на часы: именно тогда все вдруг затихают, и, пусть даже шёпотом, больше он ничего не говорит.       Лололошке было здесь не место. Здесь — в этом замке. Лололошка не скрывал, что ему было скучно жить в покое, умеренной жизни, которая образовалась в Ордене и всех, так или иначе причастных к этому балагану с «Великим Древом» и Джодахом. Люциусу же было это по душе, и Лололошка, очевидно, этого и добавился — иначе бы ещё полгода назад отказал ему с помощью, да и в принципе не стал сотрудничать с Орденом.       — Тебе спасибо, Люц. За всё хорошее.       Лололошка приходил в замок часто, заставая повторяющуюся картину: Люциус сидел, обычно, в библиотеке или на втором этаже — с книжкой в руках и Айко на шее. Он потратил всю свою осознанную жизнь, тянущуюся сотни лет, на буйства, разбои, погони, жизнь, полную злобы и пакостей — сейчас она только вставала поперёк горла и быстро сметалась полуденным горячим чаем. Пить полубогу, конечно, не особо надо, но с уходом своих сил всегда было приятно заиметь вместо них хотя бы расплывающуюся по телу теплоту.       Лололошка не сдерживает смешок.       — Да и за плохое, честно, тоже…       Лололошка же был истинным приключенцем. Винить его в этом нельзя — просто человек такой, ищущий себе свободы, приключений, настоящих испытаний и загадок.       Люциус сначала думал, что Лололошке не место с ним — в одиноком расшатанном замке, где этих приключений по очевидным причинам нет от слова совсем. Даже времени поговорить по душам у них не было никогда — то Лололошка слонялся по делам, то Люциуса вообще выкрадут, то причины зайти и поболтать вовсе не находилось.       Только недавно Люциус вконец смирился: это от него не зависит. Лололошке нужны приключения, необходимы, словно воздух, и с этим ничего не поделаешь. Он Мироходец. Ему здесь в принципе не место.       Поэтому казалось дикостью то, что этот Новый год Лололошка справляет с ним. Бастиан был ему ближе, тем более, что праздновать он собирался с Аргусом и Катриной; и Селести была ближе, ведь эта телепатическая связь у них куда крепче и обоснованней, тем более, что даже на своём новом посту она про Лололошку никогда не забывала.       Было дикостью то, что Лололошка в принципе был с ними: Джейс говорил, что Мироходцам свойственно кочевать из одного мира в другой. Это напрягало и льстило одновременно, и всё-таки, больше настораживало — не может же он остаться тут навсегда?       Это была настоящая дикость, которой Люциус был безмерно благодарен.       — Спасибо.       Звенят куранты: все поднимают бокалы настолько высоко, насколько могут, за спиной поднимается шум — трещит обещанная Орденом пиротехника. Трещит далеко, слышится слабо, но даже так, далеко в небе, виднеются мелкие искры, взмывающие в небо и разлетающиеся там на сотни разноцветных огней. Все оборачиваются, смотрят через холл, в котором, конечно, ничего не разглядеть, и снова утыкаются взглядом в тарелки.       — Это фейерверк? — Произносит Лололошка, снова шёпотом: отчего-то он не находит себе места.       — Конечно фейерверк. — Отвечает Люциус тем же тихим тоном, отчего-то кажущимся обиженным. — Об этом же Катрина говорила, не помнишь?       — Просто не думал, что он до сюда дойдёт. Там ведь такое расстояние…       Люциус не отвечает: залпом выпивает из чашки всё до последней капли и тянет руки к чайничку неподалёку, оставляя на тарелке только сырое бёдрышко кролика, которое Айко, сидящая у того на шее, уже начала поспешно есть. Воланду в рот лезет всё — от целой тушки особо крупной перепёлки до каши с закатанным ещё осенью вареньем смородины. Пимпаджоны горделиво и очень оживлённо болтают между собой и, конечно, со своим мессиром, едва успевая хоть что-то пихнуть себе в рот.       У Лололошки тарелка тоже была заполнена — за пару минут до полуночи он в голодном бреду нахватал себе всего, до чего мог дотянуться, — но сейчас и кусок кроличьего пирога он не мог заставить себя проглотить.       — Люциус, ты не против, если я посмотрю? На фейерверк.       — Я не думаю, что там что-то видно. Но ты иди, если хочешь.       Лололошка смотрит назад, в протяжный холл, заваленный у стен товаром Пимпаджонов, затем в тарелку, до самых каёмок усыпанную едой. В коридоре эхом раздаётся хлопок очередного фейерверка — и Лололошка встаёт.       — Только мы сейчас поедим и будем подарки разбирать…       Не оборачиваясь, Лололошка уходит: тащится по ковру, на котором до сих пор виднеются влажные пятна от его ботинок, и холодный ветер здесь дует гораздо сильнее, пробиваясь сквозь лёгкое худи и лишь немного трепя письмо, ещё лежащее в кармане. Сейчас, без своего пальто, щёки, казалось, загорелись у Лололошки от мороза мгновенно.       — Возвращайся поскорее.       Люциус наконец-то оглядывается — напомнить тому, что вещи остались в библиотеке, на стуле, — но Лололошки, конечно, уже не было.