Justin Bar

      Утро наступило поздно и, неожиданно, в тёплой, мягкой кровати. Дин просыпался медленно, кутаясь в пушистое одеяло и даже не ощущая его присутствие чем-то странным, хотя заснул в коридоре, на полу у стены, под звуки скрипки. Только сев на постели и растерев лицо ладонями, Дин вдруг осознал, что что-то в его текущем положении совсем не вяжется с тем, где он вчера был. Тяжело моргая, пока горло вместо чуть болезненного стона выдавало только скрип телеги, омега глухо охнул и сполз с постели. Казалось, что одна часть его разума всё ещё искала пол, стену и музыкальную студию, когда вторая отчётливо понимала, что тут не может быть всего этого. — У меня до хера вопросов, — прошептал он, проводя по лицу сверху вниз ладонью.       Скорее приводя себя в чувство, Дин прошёл окну и распахнул его настежь, сразу сгибаясь над подоконником и высовывая нос на улицу. Утренний, промозглый воздух ударил по открытой коже, впился в неё мурашками, мгновенно отрезвляя и заставляя проснуться. Казалось, что окатило ледяной водой, что ударились кубики льда о плечи и голову, разлетаясь сразу во все стороны. Тяжело дыша, вздрагивая, Дин чуть выпрямился, складывая на подоконнике руки и глядя в сад.       Мысленно омега перебрал всех и каждого, кто мог быть как-то причастен к его перемещению в комнату, но каждый кандидат по тем или иным причинам тот час же отклонялся: Элами — не смог бы просто поднять такой вес, Андреас — разбудил бы, слуги — тоже бы разбудили, а отец? Дин нахмурился, тихо рыча и царапая по подоконнику аккуратными ногтями. — Он это был? Или не он? — обречённо предположил Дин, запрокидывая голову назад и закрывая глаза. — Что ж такое! Да конечно это он был! Но почему?!       Выдохнув, омега вновь взглянул на сад. Почему-то яблони ему чудились украшенными тёмной листвой, крупными завязями плодов, но одновременно и густыми, розовыми цветами, будто лето вдруг наложилось на весну, плотно сплелось с ним, разрушая грани разумного; и почему-то чудилось, что вот-вот из-под какой-нибудь яблони выбежит смеющийся мальчик с рыжими волосами, в голубенькой, очень маркой курточке, уже испачканной травяным соком, а за ним выйдет замученный гувернёр, чьё лицо будет наморщено так, будто он съел пару лимонов. Захотелось почему-то самому, прямо в пижаме выскочить в сад через окно, спрыгнуть босиком со второго этажа и как беглец уйти на долгую прогулку в сад.       Задаваясь множеством вопросов о собственном отце и его действиях, Дин неохотно прикрыл окно, зябко вздрагивая. Он растёр плечи, быстро накинул халат, плотно его запахивая и подвязывая поясом, и покинул комнату. Странное, очень бурное желание узнать напрямую у Алистара, что им двигало, оказалось таким сильным, что не дало трезво подумать самому, не дало вспомнить о гостях, что показываться им в таком виде не слишком красиво. Потому, без стука зайдя в кабинет отца и неожиданно там обнаружив ещё и Андреаса, Дин невольно зарычал сам на себя, хотя это рычание глухо осело на горле, а всё негодование омеги выразилось лишь в том, что он поднёс пальцы к переносице. — Видишь, только о нём заговорили, как сразу явился, — с удовольствием отметил Андреас. — Ты что-то хотел? — Алистар неохотно взглянул на сына.       Дин стоял молча, чуть-чуть бледный. Мысли полностью покинули его голову, забрав с собой все слова, которые могли бы хоть как-то выразить то, что омега собирался сказать по ту сторону двери. — Я, — заговорил омега, но тут же снова поднёс руку к лицу, сказав: — Нет, лучше позже.       Не дав старшим ничего ответить, Дин махнул рукой и покинул комнату, спешно закрывая дверь и прижимаясь к ней спиной. Слуха коснулся смех Андреаса и его слова: — Он догадался! Какая неожиданность!       Улыбаясь, омега вслушался с большим усилием, но слов отца разобрать не смог, хотя следующие слова явно принадлежали ему. Это немного огорчило, хотя улыбка всё равно не сходила с лица. Почему Дин ощутил себя таким счастливым, получив подтверждение очевидно правильной догадке. Молоденький слуга, несущий поднос с квадратным графином, где мягко перекатывалась золотая рябь виски, и стаканами, с настороженностью взглянул на Дина, который, будто жеманный мальчик, стоял у двери и подслушивал. Осознав, что его заметили, омега не сдержал тихого смешка и развёл руками. — Ну а кто мне запретит? — спросил он и подмигнул. — А, ну... — запинаясь, заговорил слуга, поглядывая то на виски, то на Дина. — Никто? — Вы покраснели, — тихо засмеялся Дин, вставая у двери к стене.       Слуга, мягко хмурясь, неловко помотал головой, будто бы омега говорил неправду, и поспешил к кабинету, локтем открывая дверь, хотя Дин дёрнулся, чтобы ему помочь. С улыбкой проводив мальчика, он лишь плечами пожал и побрёл обратно к себе, с удовольствием думая о Нейтане и мгновенно успокаиваясь, стоило только вспомнить образ маленького принца. С некоторой грустью осознавая, что сейчас младший омега должен был быть у него на лекции, Дин тихо вздохнул. Казалось, что старший работает только для Нейтана, читает материал только ради него, а другие буквально перестали существовать. Эта мысль показалась такой абсурдной, но и в тоже время такой правдоподобной.       Задумавшись, Дин врезался лбом в открытую дверь. Удар был совсем несильный, омега больше испугался. Отшатнувшись и прикладывая руку ко лбу, он улыбнулся, настолько спокойный, что не было желания злиться на себя и на того, кто бросил дверь открытой. А из комнаты тут же выглянул Элами. Напуганный, он прижимал к себе толстенькую книгу. — Дверь открылась из-за сквозняка! — забормотал он. — Я... я не заметил! Простите! Я! — Успокойся. — Дин махнул рукой. — Вы... улыбаетесь, — прошептал младший омега. — Я не умею улыбаться, по-твоему? — Нет! Умеете, конечно, умеете, просто только что дверь, — продолжил бормотать Элами, но затем помотал головой и закрыл лицо ручками. — Простите! — Успокойся, — вновь повторил старший.       Он взял мальчика за плечо, уводя его в комнату и сразу закрывая дверь, чтобы никто более по собственной невнимательности не врезался в неё. Усадив Элами на кровать, Дин взял стул, ставя его спинкой к младшему, и присел, сразу складывая на ней руки. Халат пришлось распахнуть, чтобы он не стеснял дыхание и было удобно сидеть. Элами, взглянув на позу старшего, мгновенно смутился ещё сильнее, стараясь смотреть только в глаза Дину, а не через перекладины спинки стула. — Вы хотите у меня что-то спросить? — тихо заговорил он. — То есть, ты думал, что навёл вчера шороху, поплакался мне, а я сегодня не буду беспокоиться, как прошла ночь? — А, ну, — забормотал младший омега, краснея гуще алого, — между н-нами ничего не случилось. Хозяин стал приставать, потом, наверное, ему что-то не понравилось, и он спросил, что случилось. Я постарался сказать, что всё хорошо, но он перебил и велел мне сказать, хочу ли я заняться сексом. И... я не знал, что мне ответить, потому промолчал. Тогда он велел мне ложиться спать и лёг сам. — Вау, Андреас позаботился о твоих чувствах, как мило, — саркастично отметил Дин и засмеялся. — Вот вы смеётесь, а я переживаю! — воскликнул Элами. — Переживаешь? Что вы вернётесь в бордель и он тебя накажет как-нибудь? — Ну, что мы приедем и он оставит меня, — едва слышно сказал младший, — и я просто буду одним из товаров.       Дин нахмурился. Что он мог противопоставить словам, которые являлись чистейшей правдой, которая свершится рано или поздно, сопротивляться которой можно было лишь невообразимым чудом или безрассудной мечтой? Он тяжело поджал губы. Даже защипало в носу. Дин сам не мог сказать почему, но что-то очень крохотное, очень детское внутри него отчаянно хотело помочь Элами, словно бы вместе с этой спасённой судьбой "нечто" в душе старшего омеги обретёт исцеление, наконец-то упокоится, позволяя ему с теплом и улыбкой встретить дальнейшую жизнь и дальнейшую дорогу, полную трудностей и счастья.       И, кажется, Элами неохотно прошептал, что ему ужасно хочется сейчас заплакать, хочется внезапно сдаться и расправиться с собой, со своими чувствами. Дин его почти не слышал. Он резко поднялся, опрокидывая стул в сторону и скорее проходя ближе, вставая одним коленом на постель и крепко, отчаянно обнимая маленького мальчика. Мальчику было только восемнадцать, он дрожал весь, улыбался, не плакал, когда слёзы неудержимо скатывались с длинных, рыжих ресниц, падая на одежду и русые волосы. И Дин не знал, почему плачет именно он, почему ситуация, в которую попал этот маленький мальчик кажется такой параллельной, такой схожей с тем, что пережил Дин. В глубине, в самом подсознании, где ещё сидело крохотное "я", отделившееся от взрослого, жило знание, что его продали, что он был ненужным и им остался. — У Вас... так быстро бьётся сердце... — Оно болит! — сипло воскликнул Дин. — Оно ужасно болит...       Он внезапно отстранился, ребром ладони вытирая слёзы и вздрагивая, но сохраняя чуть строгое, исполненное неизвестной решительности лицо. Омега не знал, что собрался делать, но сейчас он был готов ухватиться за любую соломинку, за любую, самую тончайшую, даже заведомо порванную ниточку, ради одного только: Элами должен избежать всего этого, пока это окончательно не поглотит его. И сейчас этот мальчик растерянно смотрел на Дина, в его больших, очень добрых глазах читались отчаянный испуг и куда более ошарашенное непонимание. — Вы не должны, — заговорил, но внезапно замолк, сводя глаза в сторону и смотря на дверь.       Почувствовав перемену во взгляде, Дин сразу же обернулся, смотря на дверной проём. Там был Андреас. Он хотел было зайти и закрыть дверь, но мгновенно вглядевшись в чуть красное, опухшее лицо Дина, передумал. Златые, крупные кудри были собраны в низкий хвост, отчего лицо беты становилось ещё более выразительным и гордым, вызывающим некое благоговение. Это было выражение власти. Дин, чувствуя мурашки, идущие по спине, приподнял подбородок и не отвёл взгляда. — Уходи, Дин, — сразу сказал бета, не позволив тому даже рот открыть. — Но! — Не тебе судить о том, что происходит. — Это! — Дин отчаянно прижал руку к груди. — Это просто убивает!       Андреас нахмурился. Он вдруг взял омегу за плечо и буквально выволок из комнаты, закрывая плотно дверь, а омегу толкая к стене и не отпуская, придерживая за ворот халата. Кажется, что едва ли найдётся момент в жизни Дина, когда ему было настолько страшно. Так и не теряя гордого выражения лица, где только глаза выдавали весь испуг густым блеском, Дин быстро унял внешний страх и дрожь, смотря на бету. Их глаза из-за схожего роста были на одинаковом уровне — они почти одинаково сверкали, отражая весь переизбыток чувств. — Я понимаю, что тебе невыносимо видеть это, — глухо сказал бета, — но тебя это не касается. Ты слишком неопытен, чтобы самостоятельно на таком мизерном количестве фактов достраивать ситуацию. Взгляни на это трезво, Дин. — Он влюблён, ему больно. И всё это... разрушает изнутри. Прошу, отпусти его. Пусть он просто уйдёт и не будет так мучиться. — Не унижайся.       Андреас отстранился, холодно глядя на омегу, напоминая ему, какой человек стоит перед ним. Дин тяжело сглотнул и невольно закрыл глаза, с усилием приводя себя в чувство. Знание, что невозможно разжалобить человека, не привыкшего сострадать своему имуществу, ужасно скребло изнутри; знание, что таким жестоким путём этот человек дарит спасение тем, кому не повезло, просто убивало. Это знание было таким же тяжёлым, как чувство вины. — То, что ты выплачиваешь их долги, не значит, что ты можешь делать с ними всё, что вздумается, что они — твои вещи. — Дин тяжело сглотнул. — Это не значит, что ты можешь заставлять их отрабатывать именно так, а особенно... разбивать им сердца. Сердце — всё, что у них осталось. — Кроме сердца, у них есть жизнь, которую они тоже могут потерять. И если этот мальчик не понимает, что я его клиент, а он — мой эскорт, то это не моя проблема. В скольких ещё людей он влюбится так. С его сердцем всё кончено. И не надо по этому поводу плакать. Вместе со слезами выходит душа. Она тебе ещё понадобится.       Бета ничего более не сказал, только выдохнул медленно, убирая одну руку за спину и собираясь вернуться обратно в комнату, но вновь останавливаясь, чувствуя, что остался ещё один незаданный вопрос. — Он тебе совершенно безразличен? — Я не знаю.       Андреас зашёл в комнату, плотно закрыв дверь. Он ясно дал понять, что разговор окончен, но Дин чувствовал, что они так и не поставили точку. Зная, что не получит больше ни слова, омега побрёл дальше по коридору. Сегодня был последний день его пребывания в доме. Не было ещё обеда, но уже столько всего произошло. Совсем не было сил. Придя в свою комнату, омега вновь упал на кровать, обнимая подушку и прижимая к себе. Боли не было, но сердце тоскливо ныло, хотелось самому завыть от этого бессилия, от беспомощности. Казалось, что идут слёзы, но щёки были сухи и бархатны. — Мне так жаль, — прошептал омега, закрывая глаза и сжимая меж пальцев наволочку.       Ему казалось, что он лежал так целую вечность, пока мысли жутким роем барахтались в его голове, перекатывались чугунными шарами, вызывая ноющую боль, но на самом деле это длилось краткие минуты, предшествующие измученному, глубокому сну. Но и сон продлился недолго. Уже через час раздался стук в комнату. — Алистар хотел, чтобы Вы проводили гостей вместе с ним! — отчётливо сказал слуга. — Я иду, — неохотно ответил Дин и поднялся.       Тело отказывалось слушаться. Оно будто сошло с ума. Чудилось, что вот выйдет Дин за дверь — и его телу снова будет двадцать один, это тело снова попадёт в ситуацию, когда получило подсознательное клеймо товара. И Дин не знал, избавился ли от этого клейма. Он надел холодный, тонкий халат, не нашёл к нему пояса, хотя тот лежал на видном месте, потому вышел прямо так.       Острое желание увидеть Элами напоследок так сильно впилось в сознание, что становилось очень больно. Казалось, что за этот краткий час случилось столько всего непоправимого, хотя, конечно, ничего не произошло. Дин спустился в холл, где на софе сидел младший омега. Он сидел совершенно тихо, закрыв глаза и игнорируя альфу и бету, стоявших в прихожей и вновь что-то обсуждающих. Младший лишь вздрогнул, когда Дин присел с ним рядом. Их обоих окутывала странная, одинаковая усталость. Хотелось вернуться в спальню, забраться под одеяло и долго-долго спать, будто бы за время сна что-то в их жизни изменится, но оно, конечно, не могло измениться. — Всё хорошо? — спросил Дин. — Он тебе ничего не сказал после нашего разговора? — Нет, велел просто отдохнуть, — тихо ответил Элами. — Но я... переживаю ещё больше. Я сделал столько всего глупого. Почему я не согласился ночью? Почему позволяю себе делать глупости? Почему...       Мальчик не договорил, мгновенно замолчав, стоило старшим вернуться в прихожую. Дин, не отрывая от них взгляда, поднялся. С невероятной, ненормальной тщательностью он вглядывался в лицо Андреаса, надеясь увидеть там что-то, что хоть отдалённо напоминало бы изменения, но бета оставался спокоен, держа полуусмешку на губах, будто бы ничего не произошло. Видимо, ничего и не произошло. Дин тяжело сглотнул, осознавая, что для человека, годы живущего в этом, всё происходящее с Элами — норма. И для Дина это тоже было нормой! Он приходил в бордель, толком не задумываясь о настоящих ночных бабочках, многие из которых не хотели там работать. И сейчас, когда всё естество старшего омеги пробудилось под давлением родного дома, под гнётом ужасного знания о ненависти и любви, он полностью осознал всё их состояние. Он понял, что хочет помочь им всем, но не может.       Провожая Андреаса и Элами, старший омега буквально не слышал слов прощания. Его взгляд недвижимо лежал у ног младшего омеги, изредка поднимался к глазам, но вновь падал, словно бы ему обрубали иллюзорные крылья. Казалось, что вместе с этими крыльями что-то вырывают из оголённой, сейчас сверхчувствительной души самого Дина. И душа, что обрела знание о любви, сейчас отчаянно болела, будто бы второй раз обрела знание о ненависти. — Кто только вам дал право? Кто сказал, что можно распоряжаться чужой судьбой? — глухо спросил Дин, когда дверь наконец-то закрылась.       Он не смотрел на отца, спрашивал об Элами, но было ясно, что спрашивает и о своей жизни тоже. — Я понимаю ваши действия, ваши мотивы, но не могу понять, почему вам недостаёт совести?.. Да хотя бы жалости! Тут уже нет речи о человечности, — продолжил омега, — но хотя бы унизительную жалость вы могли бы проявить. — Я не обязан оправдываться перед тобой, — ответил альфа. — Не оправдывайся, объясни мне. Не ты один такой, и много в мире публичных домов, явно есть люди, похожие на Андреаса. Он... Я понимаю, что он не гнилой человек, что просто так он не будет издеваться над омегами, но... Вот эти его действия. Неужели нет способа лучше, чем это? Разве это не те благие намерения, которыми вымощена дорога в ад? — Я не буду объяснять тебе его действий. Об этом ты должен спросить сам или же самостоятельно понять позже, — неохотно сказал Алистар.       Дин так и не смотрел на него, но по одному только голосу уже понимал, что его лицо сейчас лишено спокойствия, что оно хмурое, с напряжёнными, гуляющими на висках желваками. Его сухой, полный желания уйти поскорее к себе голос отражал и густой, холодный блеск в тёмных глазах. Это были глаза человека, который внезапно обрёл знание, что не может объяснить своих действий. Это ощущалось так ярко, что Дин невольно весь сжался: его сдавило осознанием, что всё происходящее сейчас — странная чреда действий, не всегда обременённых холодной логикой. Нет! Наоборот, они были сдавлены ею, сдавлены так сильно, что лишились чувств. — Что касается твоей судьбы, то... если ты думаешь, что я получил очень много от твоего замужества, то ты сильно ошибаешься. Ни я, ни родители твоего мужа сильно не выиграли от этого брака, весь выигрыш у вас двоих, — вновь заговорил альфа.       Они стояли в холле, у входа в прихожую, где ещё теплился запах персика, принадлежащий Элами. Оказалось, что провожающий неплотно прикрыл дверь и сейчас она медленно отворялась под слабым давлением сквозняка, показывая дорожку, посаженные сбоку от неё яблони, лишённые цветов и листьев, показывая, как притворяет калитку слуга, наконец-то сопроводивший гостей. Он только в белой рубашке, без куртки, и, кажется, видно, что первые капли ледяного дождя оставляют на светлой ткани свои серые поцелуи. — Я надеялся, что Аллен будет для тебя таким мужем, каким я хотел быть для Лиама, а ты... будешь для него тем, кем Лиам был для меня, — продолжал Алистар. — И, узнав о тебе это, я должен был быть безжалостен... я сделал то, что было необходимо.       Дин не мог бы сказать, но почему-то глубоко в груди заклокотал ужасный смех, глубокий, утробный, полный дребезжащих гвоздей смех. И это гвозди старались заглушить натруженный, хриплый от напряжения голос отца в ушах. Само знание о мысли, что счастье должно было быть достигнуто таким способом, таким исправлением, внезапно сдавило так сильно, что не было сил смеяться. Смех ударялся о стенки лёгких, о горло, о плотно сжатые, бледные губы, но не находил выхода. — Чтоб ты знал: на таком пепелище, которое сейчас в моём доме, ничего нельзя построить, — бессильно прошептал Дин. — Какое "счастье" должно вырасти из всех моих лет, наполненных сначала твоей ненавистью, а потом моей — к моему мужу? Я не знал никогда своего папу, но я уверен, что его никто не заставлял любить, как и тебя. И он бы никогда тебя не простил.       Что-то внутри упало, когда на плечо легла рука отца. Кажется, хватка была достаточно сильной, чтобы там остался синяк. Кажется, что ранее Дин бы вздрогнул, но сейчас он стоял тихо, глядя через открытую дверь на улицу. Там шёл дождь, необычайно холодный, промозглый, яростно воющий, лишённый ветра. И, подняв лицо к небу, стоял молоденький слуга в белой рубашке. Было ужасно холодно, но он почему-то не спешил в дом, наслаждаясь ужасным холодом и тяжёлыми каплями, средь которых вот-вот и появится снег. — Знаю, сейчас уже поздно, — продолжил омега. — Меня держит только слепая вера и человеческая преданность. Я уважаю своего мужа. Но он мог бы сделать какого-нибудь мальчика действительно счастливым, теперь уже нет. Отпусти.       Дин дёрнул плечом, физически показывая, что пора его отпустить, но альфа держал крепко. Взглянув на него, на его холодное, будто безжизненное лицо, омега тяжело сглотнул и приподнял подбородок. Он силился понять, что сейчас чувствует его отец, но даже глаза Алистара казались просто стеклом, хотя должны были показать, что сейчас творилось в его душе. — Ты будешь ненавидеть меня всю оставшуюся жизнь, но будешь нормальным человеком, Дин. Я не чувствую вины, — глухо сказал он. — И может о чём я жалею, так о том, что потерял твоё детство и юношество. Но уже поздно.       Он отпустил руку Дина. Больше нечего было сказать. Они оба молчали. Оба смотрели друг на друга, не в силах произнести ни слова. Точки так и не были расставлены, а Дину казалось, что в этом больше нет смысла. Вся его решимость вдруг разбилась о неприступную стену чужого убеждения, столь прочного, что его не могли сточить даже годы одиночества и разрыва. — Это всё, что ты хотел мне сказать? — отрывисто спросил Дин. — Я собираюсь уйти. Скоро за мной приедет мой муж.       Он плотно сжал губы, отводя взгляд, будто не хотел больше видеть своего отца, будто обратился к тому самому варианту, который бы выбрал в самом крайнем случае, при самом ужасном раскладе. Теперь это казалось ему не таким ужасным. Полностью расслабленный внезапным решением, Дин ещё несколько секунд стоял, ожидая ответа, которого так и не последовало. Тогда, более не задумываясь ни о чём, как в тумане, омега поднялся к себе в комнату, где быстро переоделся, быстро собрал вещи. Голова была пуста, и только мощный импульс неожиданного решения поддерживал тело. В окно с усилием барабанил неистовый ливень, а на подоконнике, по ту сторону, сидела мокрая, жалкая пустельга.       Покидая комнату, Дин взглянул на неё, посмотрел в её чёрные глазки-бусинки. Силы начали покидать тело, а немая просьба о большем времени напористо стала лезть в голову, но Аллен уже ждал у ворот. Дин скорее хотел вернуться к нему, вернуться к Нейтану, вновь выпить в баре. Он хотел окунуться в ту жизнь, которая стала привычной и с которой он собрался прощаться. Потому, идя возле провожающего, держащего зонт, по садовой дорожке, приближаясь к воротам, омега то сбавлял шаг, то, наоборот, торопился. Он видел машину своего мужа, кажется, видел за рулём его самого, хотя дождь усиленно скрывал очертания.       Дин взял зонт из рук провожающего, пока тот укладывал его чемодан в багажник автомобиля. Почему-то чемодан упорно не хотел туда лезть, хотя места было очень много. Жестом показав Аллену, что не нужно выходить под дождь, Дин и слуге сказал, что не стоит торопиться и нервничать. Сам он был невероятно спокоен, будто все чувства резко отхлынули от его души, оголяя её пепельным берегом. — Всё, наконец-то, — устало выдохнул слуга, закрывая багажник и беря зонт. — Спасибо, садитесь в машину, у вас немного промокло плечо. — Ничего страшного. — Дин покачал головой, открывая переднюю дверь автомобиля, собираясь уже поприветствовать своего мужа, но взгляд его чёрных, матовых глаз, направленный куда-то чуть в сторону, на что-то, расположенное куда дальше, чем Дин, не дал сказать и слова.       Омега выпрямился, обернулся, и его опустошённый взгляд внезапно наполнился невыразимым удивлением. Раньше, чем мальчик успел что-то сказать, Алистар взял его за плечо, неожиданно притягивая к себе и обнимая. Ливень прошил его одежду насквозь, выкрасил волосы во влажные, медные оттенки, обременил кожу брильянтами-капельками, но его руки были по прежнему очень теплы. Ощущая, как бьётся что-то, называемое сердцем в груди отца, Дин вдруг ощутил себя таким счастливым. — Возвращайся. — Низкий, смягчённый переживаниями голос прозвучал искренне.       Кивнув вместо ответа, будто бы заплачет, если произнесёт хоть слово, Дин с улыбкой отстранился. Без раздумий он взглянул в глаза альфы, не боясь увидеть в них холода или стали. Это были живые, очень строгие, но добрые глаза. Почему-то вновь кивая и расплываясь в ещё большей улыбке, Дин ещё несколько секунд глядел на отца, и лишь затем сел в машину. Они не попрощались. Это было их внегласной обязанностью встретиться снова, а затем ещё и ещё. Это было личным обещанием Дина больше не совершать необдуманных поступков.       Долго смотря через зеркало заднего вида, как отец не уходит, стоя под зонтом вместе с дрожащим слугой, пока машина удаляется, Дин не мог произнести и слова. Аллен предусмотрительно молчал. — Мне просто не верится, — тихо сказал омега, откидываясь на сиденье, когда дождь окончательно заслонил Алистара от его взгляда. — Мне тоже, — согласился Аллен. — Ты ни капельки не удивлён. — Почему-то Дин смеялся. — Тебе так кажется.