Сказка о графе и сыне кухарки

Владимир на новости о бестолково просроченной арендной плате даже не морщится. «Одна голова хорошо, а две лучше, – говорил он, помнится, каждый день, пока уставший от ночлежек и лавок на набережной Дмитрий не перетащил единственные пижамные штаны под общую крышу, – вот теперь заживем...», но дела на лад у них так и не пошли, ни одна из голов почему-то не додумалась взять на себя планирование бюджета. Или хотя бы присобачить к стене бумажку с размером суммы, которая к концу месяца у них обязательно должна оставаться. Владимиру все равно, что вокруг суетятся затраханные работой люди и их маленький с Дмитрием мир готов рухнуть уже где придется, то ли у аптеки в четверг вечером в очереди за обезболивающим, то ли у Зимнего дворца в пятницу. Вычеркнув из записной книжки несколько слишком уж дорогостоящих планов на Рождество, он нарезает в салат выращенную на окне петрушку, а Дмитрий смотрит с негодованием, которого на двоих бы с лихвой хватило, и жесты у него тоже все на подбор раздраженные: беспокойные шаги от окна до порога, сердитое шарканье ботинок, недовольные руки в недовольных дырявых карманах. Последив немного за его мельтешением, Владимир хмыкает себе под нос – не останавливает его, не говорит ему раздраженно «ну и чего ты здесь шастаешь?», потому что у печки жарко и сонно, а Дмитрий принес с собой тающие на пальто снежинки и так очаровательно бесится на дыру в штукатурке, на зиму, на революцию, на свою нескладную жизнь и попавшийся под горячую руку заплесневелый кусок хлеба – не стыдно ему плесневеть, пока на улицах черт-те что творится? Дмитрий нервничает с таким упоением, что поддерживать его в трудную минуту одно удовольствие. – Ты про копилку в спальне забыл что ли? – интересуется Владимир, цепляя его, проходящего мимо, за локоть и силой усаживая перед собой на стул, – за квартиру заплатим, а на разницу Новый год нормально отпразднуем. Ему хочется поделиться с ним своим мудрым умиротворением, а Дмитрий рвется из его рук обратно в свои проблемы, усталость и злобу. – Ты меня слышишь? – повторяет Владимир в теплую пустоту между ними, выпуская из пальцев его рукав не потому, что держать его уже без толку, а чтобы очки поправить, – у нас есть все, что нужно. – На эти деньги мы собирались уехать! – Дмитрий со стула вскакивает как ошпаренный и возвращается на прежнюю траекторию расхаживания туда-сюда, включив в нее на этот раз кусок кухни. – Как же Иван? Он же прямо сейчас делает нам с тобой фальшивые документы! Как же Франция? – А зачем тебе во Францию? – отвечает невозмутимо Владимир, как будто общие планы все это время были шуткой, – ты не знаешь французского. – Un malheur pire que la mort, – цедит Дмитрий сквозь зубы. И Владимир улыбается ему, чувствуя горькую и тяжелую, неприятную почти нежность. – Не в счет это, Дим, – его ласковое «Дим» прикасается сквозь рубашку к озорной вдохновленной душе, путается в подтяжках, скользит мурашками по лопаткам, – ты ведь учишь не язык, а любимые цитаты Гастона Леру. Владимир сидит напротив и терпеливо ждет. Хватит пока этого удерживания за руку. Его сейчас лучше не трогать, никаких взъерошиваний волос и, упаси господь, объятий за плечи – одно неверное движение, и можно порезаться. – Если к черту Париж, то к черту и эту квартиру, – присев на угол стола, Дмитрий спускает подтяжки с плеч, и Влад лихорадочно утыкается обратно в блокнот. – Проклятье, — продолжает ворчать он, перемещаясь по своему запутанному клубку недовольства на бытовое и наболевшее, — мне еще пиджак новый нужен. Как я могу вызывать у людей доверие, если выгляжу как оборванец? Замечательное притворство. На старом всего одна заплатка, да и та пришита мастерски, не разглядишь. Влад делает молча у себя в ежедневнике какую-то пометку – наверное о том, что Дмитрий дурак в этом году триста шестьдесят второй день подряд и снова не говорит прямо, что хочет. Не видит, как сильно его в этой теплой квартире любят. Не рассиживается в свое удовольствие в общественных банях, а действительно там просто-напросто моется и бежит по своим придурошным делам дальше. А еще сто лет играет с ним в шахматы, но с каждым разом проигрывает все бездарнее. Когда наступает двадцать девятое декабря, морозное и уже ну-вот-почти-что-предпраздничное, подхвативший простуду Дмитрий врывается с улицы прямо на кухню и пьет сладкий компот из половника, шуруя им по кастрюле мимо плавающих на поверхности ягод и утонувших яблочных долек, улыбается в него всем своим существом, надеждами и мечтами так, что течет по подбородку. Глянув украдкой на Влада все в той же склоненно-черпательной позе, он тянется к раковине умыть лицо, и половник идет ко дну. Владимир к нему добирается сквозь утомительное надевание тапок и нежелание отрывать зад от уютного кресла – вот настолько любит, а Дмитрий, от болезни своей на редкость покорный, позволяет увлечь себя в комнату, пристраивая по дороге верхнюю одежду очень аккуратно куда не надо. – Ложись. Поспи. Пожалуйста, ложись и поспи. Владимир с умом использует старые связи, занимает немного денег, потому что копилка, так уж и быть, неприкосновенна, и отпаивает его два дня наваристым куриным бульоном, не забывая шутить, а чего это Дмитрий не готовил для них ни разу в жизни ничего изысканного, не научился что ли у мамы кулинарному мастерству. Дмитрий на него злится и стремительно выздоравливает, чтобы больше подобного не выслушивать. Тридцать первого вечером они гуляют. Вернее выходят на улицу перед домом, Владимир по-человечески из парадной, а Дмитрий с чердака, постояв немного с запрокинутой головой, держась за оконную раму и глазея на звезды. Как печальный поэт, он спускается по пожарной лестнице, и Влад, весь из себя граф такой – бывший, но все же граф, вместо того, чтобы подать на последнем метре Дмитрию руку, хватает его, как девчушку нежную, за пояс, не оставив времени возразить и не спрашивая, а можно ли в общем-то, ставит перед собой на землю в глубокий снег. Дмитрий тогда совершенно не меняется в лице, сует обожженные холодом руки в карманы поглубже, к отсыревшим спичкам и неотправленным письмам. А новогодняя ночь наступает незаметно. На столе водка, шпроты – залюбуешься. Салфетки, свечи. Коробка с большим белым бантом, Дмитрий от нее чуть не шарахается, настолько она не вписывается. – Ты свои часы продал? — У него в голосе что-то ломается вдребезги, когда он тянет за атласную ленту. Владимир молчит загадочно, хотя какая уж тут загадка с закатанными рукавами, и застегивает на нем вынутый из коробки пиджак на все пуговицы. Дмитрий тоже молчит и смотрит на него с пониманием, смотрит так, как будто мог бы спросить: «ну и чего же столь высокопоставленное лицо нашло в сыне кухарки?», но ни за что этот разговор не допустит. Владимиру остаются только эти тяжелые взгляды, замызганные пластыри на обвивших шею руках, две стопки водки на заваленном хламом столе, запах побитой морозом рябины у Дмитрия под рубахой, дрогнувшие губы с кровоточащей трещинкой и долгий-долгий, невыносимо долгий поцелуй в щеку. — Спасибо, — шепчет Дмитрий у Владимира над ухом. А на улицах счастливые люди пьют шампанское.