Кармин

Если на чистоту, то Аль-Хайтам – мудак! И, если еще честнее, и отбросить в сторону гнев, Кавех, вообще-то, так не считает. Ну, может совсем немного. Вообще, говорить так про любимого человека не стоит. Но, благо, Сумеру – не царство Архонта любви – иначе Хайтам просто родился бы где-то в другом месте! – поэтому никто его не покарает. По крайней мере, Кави на это очень надеется. Аль-Хайтам...человек интересный – правда интересный, это не тот случай, когда так говорят, чтобы мягко раскритиковать – хороший в какой-то степени. Степени очень высокой и длинной, а еще обязательно уравнением с двумя неизвестными, чтобы мозг сломать, пока высчитывать будешь на другом краю листа от основного примера. А еще надежный. Здесь уже без колкостей и исключений. Просто Хайтам не в состоянии дать Кави то, в чем тот так нуждается. В силу личностных особенностей. И речь сейчас не о крыше над головой, деньгах и еде. Кавех – архитектор, художник. Человек искусства всецело. И пища людям, таким как он, нужна несколько иная. Список позиций в меню огромный, но для Кави достаточно было бы лишь эмпатии и внимания. Внимание он выбивает ссорами. Эмпатией в этом доме едва ли пахнет. – Сколько раз я тебе говорил прекратить истерично хлопать дверью?! – Приглушенно из коридора. И злобная обида, успевшая слегка угаснуть, разгорается с новой силой. Аль-Хайтам будто нуждается в том, чтобы в ссорах оставить последнее слово за собой. Даже если слово будет про бедные-несчастные дверные петли. Кавех берет свои слова обратно. Все-таки Хайтам – мудак. Но, все же, отчего-то, Кави его иррационально любит. И, возможно, взаимность стоило бы внести в перечень блюд. *** Кавех просыпается посреди ночи от сильной судороги. Вскрикнуть бы и дернуться, но мышцы – цельная горная порода. Без возможности шевельнуться. Повернись – увидишь черную тень с горящими белым глазами. И та обязательно будет смотреть, не мигая, дышать хищно и шумно. А после будет красться все ближе, красться своим, хтоническим, шагом – метр за долю секунды, только моргни. И, в конце концов, накинется, чтобы исчезнуть вместе с сонным параличом. Кави крепко жмурит глаза – удивительно, что выходит! – чувствуя, как его прошибает холодный пот от картинки, рисуемой воображением. Проходят секунды, минуты, возможно, и, окостеневшие от судороги, мышцы наконец расслабляются. В комнате все так же темно и пусто, без малейшего намека на ужасающие галлюцинации. Может, он их избежал, а, может, то и не паралич вовсе был. Кави принимает полусидячее положение и устало проводит ладонью по лицу, вытирая выступившие слезы – и когда только успели? А о мягкую ткань скомканного одеяла что-то тихо шлепается, разбиваясь темной, почти черной в ночи, крошечной кляксой. Юноша испуганно вскидывает взгляд к потолку – мысли о монстрах еще свежи, он почти верит, что увидит наверху одно из порождений Бездны. Однако потолок пуст, как и прозрачный палантин, обрамляющий сверху кровать. Причудилось. Устал за день. Кавех усмехается, касаясь верхней губы. Касается и чувствует густую влагу, которая просто не может быть слезами – не та консистенция. Он стирает жидкость размашистым движением снизу вверх. Пальцы в разводах, таких же темных, как и пятно на одеяле. А губы, сомкнутые в тонкую нить, противно жжет кровавым железом. Страшно. И страх завязывается в давящий узелок где-то в центре груди, аккурат между легкими. Крошечный, но мешающий сделать вдох. Страшно. Сегодня Кави больше не сомкнет глаз. Он сидит тихо. Будить Аль-Хайтама не хочется – хочется! еще как! лишь бы не в одиночестве! – ему в Академию рано утром. И нет смысла даже выходить, чтобы умыться и достать вату. Вода найдется и здесь, а марли у Кавеха куры не клюют – десятки мотков уходят на растушевку графита по шершавой поверхности ватманов. Кровь из носа – бывает, нормально, дело обычное, вон, скоро сезон дождей! Изменение давления часто губит сосуды, капилляры, если точнее. Судороги уж тем более бывают и у здоровых людей, а давление в груди объяснить тоже можно. Чем-нибудь дурацким, но абсолютно научным. Психосоматика, почему нет? Однако, Кави – эмпат. Что к другим людям, что просто к атмосфере и обстановке. Он сидит, пока темнота не сменяется светлыми сумерками, а те не уходят, испугавшись рыжих рассветных лучей. Пока не зашумит вода где-то в дальней части квартиры, пока не стихнут шаги и утренняя рутинная суета человека, уходящего на работу. Пока не хлопнет входная дверь, погрузив мир, ограниченный стенками дома, в комфортную тишину. Сидит, чувствуя, как кончики пальцев колет от напряжения – крохи электричества в воздухе перед грозой. Будто ночной инцидент – те серые птицы, что чуют своим крохотным сердцем шторма. Взлетают высоко в небеса, когда все живое прячется, боясь бури, а ветер стихает. И даже детям известно, что, если в небе над морем замечены буревестники, то грядет ужасающий шторм. *** Шторма начинаются с редких, но четких капель дождя. Не та робкая морось, когда погода и сама не уверена, стоит ли одаривать землю влагой. Уверенный шепот небес, убеждающий все живое бежать во всю прыть. Прятаться в норки и гнезда. И, возможно, молиться, пока буря не стихнет. И, когда первая капля касается земли, где-то, высоко в небе, свинцовые тучи уже вовсю льют свои слезы. Первая капля уже была. Тогда, той ужасающей ночью. Последующие не заставляют себя долго ждать. Когда глубокий кармин окрапывает ватман с чертежом новенького заказа, Кави грязно ругается сквозь стиснутые зубы. Бранит на чем свет стоит и хрупкость сосудов, и погоду, и собственную неосторожность. Рука с пером, так и продолжающая лежать на бумажном полотне, дрожит. А тремором архитектор никогда не страдал, даже на утро после сильнейших попоек, даже после пяти чашек крепчайшего кофе, когда сроки проектов наперегонки сгорали вместе с нейронами. Дрожь усиливается с каждой секундой, порождая судорогу, от чего наконечник пера жалобно скрипит, выводя уродливую каракулю. Чертеж окончательно испорчен, Бездна его дери. В следующий раз капли проливаются на белоснежную рубашку и светлый паркет. И отмывать, отстирывать их ужасно трудно. Особенно с этим мерзким давящим чувством в груди. Он болен? Аль-Хайтам крови не видел. Зато видел тряпки, отмокающие в ванной. – Кровь из носа. Хлещет и хлещет, – про судороги и удушье Кавех не говорит, – Уже несколько дней. Дожди, думаю, будут сильнее, чем в прошлый сезон. Кави говорит это с видом эксперта. Упор делает именно на свое мнение о дождях, будто те, привычной завесой тропического ливня, скроют жалобный тон. Он жалуется, да, именно так. Хотя клялся себе этого не делать. Потому, что писец – не тот, кто одарит лаской в ответ, кто даст проплакаться, тихо гладя по голове. Он оборвет слезливую тираду советом. Призывом к действию. Возможно, дружеским, но достаточно грубым, пинком. Концепт жалоб и нужды в том, чтобы выслушали, ему не понятен. Хайтам в ответ лишь хмыкает – вот! О том речь и идет! – и лишь архонтам известно, выражает он несогласие с мыслью о сезонных дождях – слышал, быть может, прогнозы синоптиков, где обещали что-то другое – или же это новый способ проявить сочувствие к чужим проблемам. А еще смотрит, смотрит, смотрит. Взглядом долгим, тягучим, как засахаренный мед. И вновь не понять, что же там у него на уме. А после бросает что-то вроде: «Спать надо ночами, а работать днем, тогда, может, и здоровье сдавать не будет» И поправляет перо в волосах архитектора. Невозможный. Вслед за сосудами и пучками нервов, сдается желудок. Еда пахнет, все еще, восхитительно. Только вот нет возможности толком ее переварить. И аппетита, впрочем, тоже. Аль-Хайтам женат на работе. Она – единственная его пассия, непревзойденная муза. Поэтому, конечно, скрывать как-то проще. И всегда, чуть что, можно съязвить, что проблема не в нем, а в еде. В кулинарных способностях Хайтама. А в ответ получить лекцию о том, что насильно его тут не держат, но, вообще-то, содержат, кормят и дают кров. План превосходный. Рабочий. Спасает из раза в раз. Зачем скрывать? О, здесь все весьма поэтично. Где-то, внутри, глубоко в грудной клетке, под костями и плотью, там, где, кажется, должна залегать душа, тлеет чувство, гласящее, что все, что с ним происходит – постыдная тайна. Что-то сакральное. Кави, если быть честным и мыслить хоть на каплю трезвее, назвал бы это другим словом. Бранным и похабным, как сальные шутки аристократов. Его право. Особенно с учетом того, что закрадываются мысли о том, что он скоро помрет. Какая сакральность и поэзия здесь может быть? А Хайтам не был бы Хайтамом, если бы не заметил. Зря носил бы свое звание, зря ел бы свой хлеб. Ну и, если бы не высказался грубовато и черство, тоже собой б не являлся. Писец? Нет, он палач. Рубит с плеча резким, но четким взмахом. Да так, что голова отлетит в сторону визжащей толпы. Человек-гильотина. Сам вынесет приговор, сам исполнит. – Выглядишь паршиво. Сходил бы к врачу – почти что волнение. Нектар для ушей. Амброзия, пища богов. Кавех отступает на два шага назад. Какое интересное слово Аль-Хайтам для него подобрал. Нет, он не может выглядеть «паршиво». Кави – дива. Кави – сумерская роза посреди бескрайних безликих песков пустыни. Цветастый шелк на плечах одалиски. Он – художник. Яркий кармин в бледно-желтой толпе. Кавех смотрит в зеркало. Почти с вызовом – были бы силы. И отражение – выцветшая под палящими лучами картинка. Болезненная усталость и тусклый взгляд. Он выглядит паршиво. И все мнимое таинство рушится в один миг. – Да пошел ты, – беззлобно, но с обидой, жгущей корень языка. И не ясно, отражению или Аль-Хайтаму. Хорошо. Он пойдет к Тигнари. *** Из всех врачей, Нари потому, что он друг. И что его компетентность неоспорима. А еще потому, что ему хочется доверять. Фенек внушает чувство уюта, комфорта. При виде него хочется вилять воображаемым хвостом, ласково, на собачий манер. Хотя насколько вежливо и толерантно так говорить про того, кто этот хвост в самом деле имеет? Тигнари – лис молодой, но ворчливый сильно уж не по возрасту. Слушая жалобы и симптомы, уши сосредоточенно жмет к макушке и подергивает хвостом. А глаза серьезные-пресерьезные. – Ты не ел ничего в лесу? Кавех моргает, а после делает лицо, возмущенное до комичности. Во-первых, с какой стати ему есть что-то в лесу? Во-вторых, он – городской житель. И ни дом Аль-Хайтама, ни Сумеру – город Сумеру – на лес не походят ни капли! – Симптоматика как при отравлении Кальмией. Пищевом при том, иначе была бы сыпь, – Тигнари явно не собирается слушать, что ему выскажут о его предположении. С грацией кошки Фенек спрыгивает на пол с высокого стула и идет в сторону стеллажа, уставленного книгами сплошь. Идет мягкой поступью и совершенно бесшумно – то, насколько много в нем лисьих черт, помимо ушей и хвоста, поражало всегда. Он берет толстую книжку с верхней полки, привстав на носочки – низенький, бестолку, что ушки выше макушки – и смешно дергает носом, чихая от пыли. Книгу не открывали давно – зачем, если все знания по ботанике надежно хранит в голове? – Кальмия. Вот этот цветок, – Нари показывает разворот с большим схематичным рисунком, – Они красные чаще всего. Нет, вот теперь Кави определенно точно до ужаса оскорблен. – Архонтов ради! Я похож на того, кто стал бы жевать цветы?! – Все мне так говорят, – Фенек тяжело вздыхает, протягивая атлас по ботанике Кавеху, – А потом выясняется, что «Но этот гриб был совершенно точно съедобным!» – Цветов я не ел. Я заболел еще дома. По возвращении из пустыни. – Я тебя понял, – Тигнари вздыхает вновь, дернув пушистым хвостом. Фенек задумчиво перестукивает пальцами по плечу. – С цветами действительно перебор... Извини, но уж попадаются мне всякие случаи. Но кроме кальмии сложно что-то представить. Может... Может быть, ты что-то съел, куда ее, по незнанию, уши бы таким неучам надрать, добавили? Мед из ее пыльцы? Использовал древесину для розжига мангала, когда мясо готовил? Хотя после такого мяса ты бы не пришел сюда... Ты бы никуда уже не пришел. – Нари прищуривается с подозрением, – А вот действительно же! Как ты сюда добрался при отравлении? Как ты прожил несколько дней вообще, имея симптомы одновременно и сильного поражения и легкого? – Оно идет волнами. Как синусоида на графике, – Кави тихо кашляет, прикрывая ладонью рот, – А мед я давно не ел, да и мясо не жарил. Исключено. Уши Тигнари дергаются, уловив звуки кашля. – Не говори мне, что, в добавок, ты еще и простыл. – Не должен. На сквозняках не сижу, ночами по пустыне не гуляю, а в самом Сумеру тепло и душно. – Кави, послушай, – Фенек подходит к столу и открывает один из нижних ящиков, – тебя бы оставить здесь и пристально наблюдать. Я, как врач, на этом настаиваю. Как твой друг тоже. Но сейчас я, даже стоя к тебе спиной, чувствую ярый протест с твоей стороны. Я не одобряю. И отпускать не хочу. Тигнари достает несколько мелких склянок, а после берет бумагу и что-то торопливо пишет. Почерком мелким и неопрятным, врачебным. Кави выдыхает. Это рецепт. Инструкция к применению. – Но, на твое сомнительное счастье, у нас сейчас все забито. Абсолютно все. Это даже смешно! А твое отравление, дай архонты, что я не ошибаюсь, не сильное.... Бездна, нет, симптомы прыгают как плесенники... – рука, бегающая по листу, оставляя смешной неровный чернильный след, замирает. Нари оборачивается всем корпусом, – Ты понимаешь, что сейчас я совершу, возможно, худшую ошибку в своей карьере? Кавех закусывает щеку изнутри, растянувшись в слабой, неуверенной, но вежливой улыбке. Это не будет виной Тигнари. Он болен не пойми чем и не пойми как. – Я... Отпущу тебя, дам тебе атропин. Напишу дозировки и как принимать. Отличный антидот от растительных ядов. От кальмии еще виски работает. Но не приведи архонты тебя пьянствовать или мешать препарат с алкоголем. Кави кивает, крепче сжимая ботанический атлас. Тигнари бывает пугающим, хоть об этом легко забыть. – Если тебе станет хуже, если атропин не поможет, ты летишь сюда быстрей, чем стрела, понял меня? И не сам, в одиночку, а просишь Аль-Хайтама. Или зовите меня. *** – Тигнари действительно так сказал? – Аль-Хайтам прищуривается и складывает руки на груди, – Если да, то это заставляет сомневаться в его компетентности. Кави крутит склянку меж пальцами, надеясь, что, если он сделает вид, что его тут нет, то Хайтам отстанет. Надо было, конечно, солгать получше. – И здесь два варианта. Либо ты обманываешь, либо Тигнари халатно относится к своей работе, что, конечно, сомнительно. Но если ты утверждаешь, что ты не врешь... Придется надрать Феньку его пушистые уши. «Тогда Махаматра надерет тебе задницу» – думается Кави. – Истощение организма и слабое пищевое отравление, Хайтам, не трогай Тигнари. Что он должен был сказать? Что Нари уверен, что дело в каких-то цветах? Пищевое отравление – почти правда, если довериться опытному взгляду Фенька. А истощение... Надо же оправдать и другие симптомы. К тому же, последнее время Кави просто отвратительно спит, хоть и клонит в сон постоянно. Кашель усиливается. А вместе с ним и растет боль в груди. Иногда Кави кажется, что Тигнари ошибся. Кажется, что он болен чахоткой. Потому что, спустя несколько дней, кашель становится постоянным и дарит мерзкий металлический привкус во рту. Про чахотку книг, как сказок Шахерезады, красавицы из легенд, тысяча и одна, а может и больше. Домой их Кавех не тащит. Читает в библиотеке, спрятавшись в самом дальнем углу. Зря Нари дал ему книгу с цветами. Какие еще, Бездна дери их, цветы. Библиотекарша однажды мягко намекает, что, если Кавех подозревает туберкулез, то надо уйти в карантин, а не сидеть в Академии с книжками. А еще лучше сменить влажный тропический климат на что-то жаркое и сухое. Натлан? Ли Юэ? Кави фыркает. Он бы так и сделал, если бы полностью верил, что болен тем, про что он прочел. Только вот в груди снова недовольно что-то скребется, говоря, что, вообще-то, он сильно не прав. А это чувство никогда не подводило. «Хайтам, а если я умру?» Хайтам вздрагивает, но возвращает беспристрастное выражение лица слишком быстро: «Это вопрос из разряда "будешь ли ты плакать и скучать"?» «Нет, это просто вопрос» «Все однажды умрут. Но только, умоляю, не в моем доме» Вот как. «Я, кстати, тоже скучать не буду» Нет, все-таки, это не чахотка. Потому что наружу из груди что-то отчаянно рвется. Вся раковина забрызгана алыми каплями, какие-то меньше, какие-то до размера внушительных клякс – достойно произведения современного искусства. Будь это холст, а не холодная эмаль, ее могли бы повесить в музеях Фонтейна. А посреди этого пятнистого хаоса, будто нарочно, в самом центре, лежит измятый цветок. Багряный, ужасающий в своем великолепии. Пышущий жизнью, той, что, не стесняясь, воровал у хозяина. Кальмия – точь-в-точь как с картинки – россыпью рубинов закрытых бутонов соцветия, а раскрывшиеся лепестки – крошечные керамические чашки с диковинным орнаментом. Как окраска ядовитых тропических тварей. И на ней утренней росой, гроздьями рябины сверкает кровь. И Кавеху отчего-то кажется, что смерть – не старуха с косой, не сирена, пленительно зовущая в рев пучины, не молодая женщина, а цветок. Ядовитый цветок, цвета тканей, что доступны когда-то были лишь знати. И отныне кармин кажется самым уродливым из всей возможной палитры. Самым отвратным и тошнотворным из десятка тысяч цветов. Кави, может, и обдурен Дори, обведен вокруг пальца, погрязнув в долгах, но далеко не дурак. Ханахаки. Слово, на вкус и на ощупь странное, непривычное, так как родилось в стране с другим языком, столь отличным от родного сумерского. Болезнь, что записана в медицинские книжки карандашом. В самом конце глоссария. Недуг, причина которого – чувства. И чувства же антидот. Ее лечат, напрасно, но лечат, калеча бронхи и легкие, оставляя десятки шрамов посреди груди, сшивая поврежденные внутренности сухожилиями скота сквозь ушкó тонкой иглы. С ловкостью белошвейки, с хирургической точностью. И умельцев в Тейвате по пальцам одной руки. Иной выход – алхимия. Принимать внутрь яд, что с цветами, со временем, заберет и тебя. Но, хотя бы, то самое время подарит. Каждый, кто болен ханахаки, поставлен на таймер. И его часы бегут не вперед, а неумолимо, тикая мерзко, отсчитывают минуты, часы и дни до конца. И с каждым пройденным делением, с каждым тиком и сдвигом стрелок, человек меркнет, по капле теряя жизнь. Треснувший кувшин, полный вина. А отведенное время определит лишь фортуна. И то, что ей на ухо нашепчет злой рок. Тик-так. *** – И правда красные, как ты и говорил... – Кави держит растение за тонкий упругий стебель, с горечью во взгляде смотря на прекрасное пышное соцветие. Тигнари отходит, нет, отскакивает, на пару шагов, прикрыв нос руками. Нари – лис бóльший, чем человек. И об этом стоит прекратить забывать, вот серьезно! Для него цветок, наверняка, не легкий аромат источает, а заполняет комнату зловонным удушьем. – Зачем ты это сюда принес, – он почти что шипит, – они очень ядовиты. – Они мои. Ты был прав во всем. Ну, кроме того, что я их ем. Нет, травят меня они без моего ведома и согласия. – Ханахаки, – Тигнари клонит голову вбок и глядит исподлобья. Он, наверное, в Сумеру единственный, кому идет произносить это слово. С его уст оно не звучит неуместно и странно. А скорее как песнь из давно забытого языка пустынных лисиц. Но, конечно, оно все равно Инадзумское. – Кави, они не могут тебя травить. – Почему? Травят же! – Архитектор хмурится, – Твоей же версией были цветы, Тигнари, и вот, ты прав. Почему теперь говоришь, что не могут? – Я сейчас мог бы углубиться в общую биологию и прочитать лекцию про характер отношений «хозяин – паразит». Но я просто скажу тезисно, самую суть. Паразит хозяина убивать не должен. Иначе погибнет и сам. – Разве цветы внутри грудной клетки не смертельны сами по себе? – И да и нет. Не все существа паразитируют на протяжении всей жизни. Кому-то просто надо повзрослеть в благоприятных условиях. Многие молодые организмы так делают. Просто живут за счет другого и, при том, ничем, почти что ничем, ему не вредят. Вот как ты сидишь на шее Аль-Хайтама... – Тигнари! Избавь меня от колкостей, я и так слышу их чаще, чем хотелось бы! – Прости-прости! Так вот, убить хозяина имеет смысл тогда, когда он больше не нужен. Когда организм способен к размножению. А цветы опыляются ветром и насекомыми, поэтому наружу и лезут, когда пришло время продолжить свой род. Тогда хозяин не нужен. Цветок – это же половой орган растения. А вот травить тебя, пока они сами еще не созрели... Это идиотский поступок даже для цветка. Это... феноменально. Чтож... Аль-Хайтама можно поздравить. Он невозможен настолько, что сломал биологию. И остается гадать, знак это свыше, что Кави настолько не выносят, что даже цветы, рожденные чувствами, готовы сжить его со свету, или что-то еще. – Что... Ты теперь собираешься делать? – О, надо же, Тигнари знает, кто причина болезни. Поэтому и не задает напрашивающийся вопрос. – Насколько я знаю, выбор у меня не большой, – Кави зябко поводит плечами. – Хирургия, алхимия, мы в стране мудрости, Кави. – Нари... – А что говорить? Спросить, хотел бы на его месте Тигнари избавиться от цветов? Сказать, что в руках он держит свой приговор? Кубик сахара, щедро облитый ядом. И ведь знает, что съест. – Тогда признайся. – Это унизительно. – А, по-твоему, лучше быть гордецом, да так от гордости и подохнуть, превратившись в кальмиевую клумбу?! – Тигнари раздраженно дергает ушами, а хвост беснующимся волчком вьется по полу. Кави молчит. Обессиленный и пристыженный. – Если не скажешь ты, то это сделаю я. Кави, наши законы не чтят эвтаназию. – Я скажу, обещаю. Может однажды. *** Зрачки бегают по строчкам на тонкой желтой странице. Десятый раз за последний час. В сон клонит страшно. Кто-то заумный, и, наверное, дотошный и педантичный до ужаса, в этой книге сказал, что сонливость – один из симптомов. Кави не нравится мысль о смерти. Но он почему-то молчит. Растения тоже не нравятся. А его благословение от божеств лукаво сверкает зеленым, готовое к взрыву стихии, насмехается на каком-то своем, стеклянном магическом языке. Почему носитель дендро не может иметь к ханахаки иммунитет? Крио же легче переносят морозы. Хотя, может, он поэтому только и продолжает жить. Дендро – жизнь. А кальмия – надежда с цветочного языка. И Кави действительно надеялся. Еще до того, как все началось. Сейчас... Наверное тоже? Сейчас ему слишком плохо, чтобы надеяться, формулировать планы действий. А Хайтам все суетится рядом, мешая кашлять, мешая померкнуть окончательно. Смотрит своим соколиным внимательным взором, будто пытается разгадать Кавеха как журнальный кроссворд. На свои места все поставить, додумав, заполнив раздражающие пропуски, словно архитектор – судоку. Видит, знает, догадывается, что от него скрывают что-то ужасно важное. Последний кусочек пазла, без которого картинка не может быть полной. Аль-Хайтам обволакивает своим незримым – или наоборот – присутствием. Замечает – обязательно замечает, это же Хайтам! – многочисленные наброски одного и того же цветка, покрывающие поля блокнотов и края ватманов – рука Кави предательски из раза в раз без спросу выводит их снова и снова. Увлечение ботаникой тоже видит, ровно как и серость лица. Как оставленную нетронутой пищу – если начнет есть, то, кажется, задохнется. Как охрипший от кашля голос. Связки, должно быть, разодраны напрочь. Сам кашель Кави ему не показывал. Ни кашель, ни лепестки. И не покажет. Аль-Хайтам скоро сам догадается. Догадается и спросит о том, кто причина болезни. Быть может, предложит найти хирурга. А Кавех будет молча качать головой. Вырезать из легких цветы бессмысленно – те разрастутся вновь. Скальпель не может быть соперником чувствам. А рассказывать боязно. Не хочется жалости или испуга в бирюзе чужих глаз. Заставлять, одаривать чувством вины. Болезнь ест Кави изо дня в день, разъедает как коррозия старый забытый металл. И он не допустит, что Хайтама в то же время пожирали противоречивые чувства. Кавех некогда похож был на солнце. Слепящее солнце пустыни. Аль-Хайтам всегда в их дуэте являлся луной. Солнце и луна не встречаются никогда. Луна вызывает шторма и отливы. И, по древним легендам, именно оттуда родом драконы, чьи перепончатые крылья красят небосвод в черный цвет. Солнце же гонит ночных тварей прочь, переглядываясь с прекрасной стражницей тьмы лишь с противоположных сторон горизонта. А если встреча и случится, то солнце меркнет. От него остается лишь былой ореол. Кави вздрагивает, когда на стол перед ним опускается кружка с травяным чаем, а рука Аль-Хайтама аккуратно касается его плеча. В комнате темно – фитиль масляной лампы давно догорел. – Пей чай. Он с твоим лекарством. Его же дважды в сутки нужно принимать? Надо же, Хайтам помнит. Слабый кивок. Из коридора в комнату тянется рыжая полоса света. Хайтам стоит к двери спиной, поэтому лица его не разглядеть. Но голос отдает горечью десятка настоек и болью скользящей. Кави послушно берет горячий фарфор двумя руками и делает осторожный глоток. – Оно ведь совсем тебе не помогает? – писец опускается рядом с ним, отчаянно вглядываясь в чужое лицо. Кавех поднимает взгляд. Кави – эмпат. Что к другим людям, что просто к атмосфере и обстановке. Так было всегда. Без шага в сторону и исключений. А потом появился Аль-Хайтам. Как глухая стена. Он – волнорез, Кавех – десятибалльный шторм. Его никогда не удавалось прочесть – книга на языке странном и незнакомом, но полная дивных картинок, пленящая. Кальмия означает надежду. И, быть может, эти цветы совсем не о Кави. И не о Хайтаме. Не о недопониманиях, страхе и безнадеге. Не о яде и боли. Кальмии красные как закат. Время, когда солнце с луной небосвод делят поровну. Кальмия означает надежду. Которая, кажется, есть.