***
— Ну что, где твоя девушка? Почему один? — Денис широко раскрыл входную дверь, чуть не вывалившись в подъезд. — Сегодня отсутствует, — Илья закатывает глаза, но улыбается. Вот уже более полугода у них есть «девушки». Более полугода продолжается эта уже безобидная шутка, которая надоела настолько, что хотелось блевать. Но они продолжали еë разгонять, продолжали каждый день вспоминать об этом. Кашин до сих пор думает, что Илья встречается с Ксюшей, а Денис с Ариной, и им приходится играть роли, обжиматься друг с другом, но выходить из школы и целовать совершенно другого человека. Парни заварили кашу и втянули туда девочек, которые, впрочем, особо и не возникали. Если бы не Ксюша, то всего этого бы и не было. Но еë никто не винил. Лишнее прикрытие никогда не повредит, и если в народе гуляет, что Денис встречается с Ариной, а Илья с Ксюшей, то никто и не подумает, что всë было совершено наоборот, даже если всплывëт что-то странное, даже если кто-то подспалится. Вся система была выведена в идеал и у каждого из этой четвëрки вызывала гордость, будто они нарочно это устроили. — Ну что, показывай свой пиджак, Аполлон, — Илья скинул с ног кроссовки и зашагал по квартире парня, как по собственной. — Ща, погоди, — Коломиец на ходу стянул футболку, юркнул в свою комнату и затих на долгую минуту, а вышел с расправленными плечами, в рубашке, бабочке и в пиджаке. — Чекинь. — Хорошо сидит, — Коряков выпячивает нижнюю губу, оценивающе пробегается взглядом по чужой фигуре и качает головой. — Как говорится, валить и трахать. — Ещë чего? Давай без пиджака, он уже отпарен, — возмущается Денис, оборачиваясь к зеркалу в коридоре. — То есть, ты не против? — Нам выходить через полчаса, какой «валить и трахать»? — Да мы раз тридцать успеем. — Иди в пизду, Илюх, — Денис машет на него рукой, но смеëтся, стягивая пиджак с плеч. — Надеюсь, послезавтра будет не сильно жарко, иначе зря покупали. Илья пожимает плечами, мол, не знаю, прогноз не смотрел. А на улице сейчас стояла невыносимая жара. Как стоять послезавтра на линейке — величайшая загадка. «Так скоро… уже послезавтра», — думает Илья и поджимает губы. Ещë в сентябре ему сказали: «год пролетит — не заметишь». Илья этим словам верил, но не до конца. Впереди ведь была целая затяжная зима, но он и правда не заметил, как пролетели самые холодные месяцы. Весна так и отрывками не отложилась у него в голове. Она была одним долгим днëм. Так всë закрутилось и завертелось за эти месяцы, что они пробежали мимо по щелчку пальца. Вроде вчера сидел и смотрел на алые листья клëна, а сегодня наблюдает, как с каждым днëм растëт температура, как распускаются цветы, чувствует, как пахнет летом, которого он почему-то не хочет. На календаре с каждым днëм уменьшается количество дней до экзаменов и последнего звонка. А чего Илья, кстати, боится больше: последнего звонка или экзаменов? Он как-то раз задумался об этом и понял, что обе эти вещи не дают ему нормально спать. Он боится экзаменов, потому что уверен: он до сих пор чего-то не знает, до сих пор не доучил темы. Боится последнего звонка, потому что с его завершением начнëтся совершенно новый жизненный этап. Даже не так. Он больше боится оставить в прошлом всë, что сейчас составляет его будни. Он будет скучать даже по этой ужасной зиме. Видимо, приметы Владимира Сергеевича и правда имеют силу. Бесконечная возня с экзаменами, апатия и недосыпы. Все дни проходили по единому сюжету: пробуждение через силу, школа, перекур, дом, домашка и подготовка. И всё это по кругу. Казалось, что он ходит по кругу ада, что с него никогда не свернëт и будет мучиться всю жизнь в этом дне сурка. Так же мучился и Денис. Однотипный распорядок дня не менялся до самого апреля и сводил их с ума. — Я уже не могу с этого вальса, — фырчит Денис, заходя в калитку школы. — Влево, вправо, поворот, поддержка, колено… Когда это, нахуй, закончится? — А потом будешь сидеть на парах, вспоминать и жалеть, что не ценил момент. — Я буду скучать по всему, кроме вальса, — отчеканивает Коломиец, фырча. — Это ты сейчас так говоришь. В последние дни весны школа ощущалась как-то по-иному. В ней что-то было не так: она стала светлее, казалась не каторгой и от посещения этого места почему-то болела душа. Предвкушение последнего для них школьного праздника всë резко меняет, переворачивает с ног на голову. В этом месте впервые хочется зарыдать не от того, что ты сюда пришëл, хотя не хотел. Хотелось плакать, потому что приходится уходить. Первого сентября одиннадцать лет назад Илья (впрочем, как и Денис) плакал на крыльце школы и хотел вернуться домой, хотел обратно в детский сад. Чего имеем не ценим, а потерявши — плачем. Илья чувствовал, как терял абсолютно всë. Этот период весны казался самым тяжëлым. Не март, в который он усиленно работал над своими знаниями, не апрель, в который боролся с желанием гулять. Май. Самый тëплый и любимый месяц вдруг стал каторгой для души. Потому она так ныла. Если май был каторгой, то последний звонок гильотиной. Она вот-вот рухнет на шею всех одиннадцатиклассников и поставит жирную точку на этих годах, проведëнных и в слезах, и в смехе, и в ненависти, и в любви. — Алексей Александрович злой, — шепчет Ксюша, когда Илья чуть ли не бегом встаëт на своë место. — Почему злой? Где Алëнка? — Не знаю, — она качает головой и обращает свой взор на классного руководителя, который молча ходил взад-вперёд, опустив голову в телефон. — Встали! — Губанов вдруг гаркнул, выпрямился и убрал телефон. — Сегодня будем до победного. Алëны Андреевны сегодня нет, — Лëша отворачивает голову куда-то в сторону, поджимая губы. Вот сейчас учителя географии и по совместительству автора этого танца очень не хватало. Поставила танец, порепетировала с ними, а в самый ответственный момент пропала и бросила Лëшу, которому пришлось снять свой урок ради предпоследней репетиции. Он прекрасно видел танец полностью, пусть в нëм были недочëты, которые по большей части касались неумения учеников попадать в такт музыки, но принцип он прекрасно понял. — Будьте готовы, что домой вы можете вернуться в полночь, пока не станцуете мне всë идеально без музыки, на ощупь. Одиннадцатый «А», не позорьте себя, одиннадцатый «Б», а вы не позорьте меня! — смешок пролетел по толпящимся одиннадцатым классам. Коломиец замялся на месте, понимая, что навряд ли успеет на вечерний вебинар по информатике, потому быстро смирился и вздохнул. Это не Губанов изверг, это они не могут попасть в такт. Вернее, некоторые из них. Иногда Денис оборачивался во время танца или краем глаза замечал, что некоторые торопятся или опаздывают. Он искренне не понимал, как можно пропустить тот момент, когда надо сделать поддержку, когда начать вальсировать. По-началу, конечно, и он сам путался. Арина всë время шипела, ругалась и направляла непутëвого, подсказывала, что сейчас и как. Она с первой репетиции выучила весь порядок движений и один раз заменяла Алëну Андреевну, на примере себя и Дениса показывая движения и командуя, пока Ксюша горделиво задирала голову и шептала Илье: «моя!» — Давайте, что вспомните, — Губанов ткнул кнопку на старой хрипящей школьной колонке и сложил руки на груди. Его орлиный глаз видел каждую ошибку, а уши улавливали каждое слово и смех от ошибок. — Не пойдëт, — он останавливает музыку и щетинится, — Вы послезавтра тоже галдеть будете? Я вам не Алëна Андреевна, мне не по барабану, я ведь и разозлиться могу. «Берегитесь, пиздюки, мы на грани гнева», — думает Вова, выходя из школы. Он медленно вышагивает по крыльцу, останавливаясь на ступеньках, на которых уже чуть ли не кричал Губанов. Уроки у Вовы давно закончились, тетради все проверены, сборники перелопачены и уже пора бы ехать домой, но он всë ещë ходит по коридорам школы, время от времени выглядывая во двор школы. Без Губанова он домой не хочет, а тот планирует зависать здесь до упора, до победного. Такой себе день рождения, но Вова уже не ждëт от этого дня чего-то грандиозного. Он знает, что Губанов его в любом случае поздравит, не оставив без внимания, и это пусто зависание в школе уже не кажется таким тягостным благодаря ожиданию чего-то приятного сердцу. Губанов только взглянул на Вову, качнул головой, мол, тут всë плохо, прости, и вернулся к репетиции, немедля высказывая своë недовольство чьим-либо движениями. — Там ведь есть время передохнуть, выдохнуть, почему вы торопитесь и в следствие этого чуть ли не заваливаетесь на бок? — Губанову хотелось бросить телефон на асфальт и покинуть территорию школы до завтрашнего дня и не вспоминать о ней весь вечер. — Закончили и встали, отдыхаем, — он схватил скучающего Вову за руку, поднял со скамейки, на которую тот не успел усесться, и чуть ли не прилепил его к себе, раздражëнно выпрямляя его руки. Вова как можно быстрее пытался сообразить, в первую очередь, что вообще творит Губанов, а уже во вторую куда класть руки. — Проигрыш две секунды, и начинаете вальсировать, — он подтолкнул Вову назад и чуть ли не уронил, но сжал покрепче и повернул в нужную сторону. Одиннадцатиклассники молчали, раскрыв рты, а Денис с интересом в глазах смотрел на учителей, подавляя безумную улыбку. Он обернулся на Илью, убедившись, что тот тоже это видит. Вдруг по толпе побежало удивление и смешки, на которые Губанов обратил внимание, но виду не подал. — Чë творишь, баран блять? — шипит Вова. — Мне же надо на ком-то показать? Не буду же я девок тягать, правильно? От радости обоссутся, — тихо тараторит он, но раздражение с лица не снимает. — Вот, пауза быть должна, а вы еë не то что не делаете, вы еë не чувствуете, — он отпускает руку Вовы, убирает вторую с его талии и вновь гаркает на парочку с одиннадцатого «А», которая лишь закатывает глаза. Погоняв школьников ещë полтора часа, но не добившись идеала, он машет рукой и просит позвать его завтра на генеральную репетицию чуть раньше еë начала. Поручение легло на плечи Арины. Вечером его настроению стало легче. Вовина кошачья полуулыбка взбодрила и успокоила. У них впервые за неделю появилась возможность уделить друг другу, а не работе, хотя бы час внимания, и они, соскучившись друг по другу, провели его под одеялом, в поту и удовольствии. Вову окутали нежностью, и он не мог не ответить тем же. Спустя год их отношений он всë ещë чувствует то ныне еле уловимое из-за привычности мысли, что бросало в дрожь. Он чувствует, как его любят, как готовы чуть ли не сожрать от переполнения чувств где-то глубоко под сердцем. Там всë ещë ныло каждый раз, когда на затылке оказываются чужие пальцы, когда целуют приторно медленно. Губанов до сих пор наркотически пьян каждый раз, когда Вова садится на его бëдра и нагибается, целуя. Теперь он разрешает ему доминировать столько, сколько тот захочет. Иногда хочется хотя бы минуту побыть слабым перед Вовой, подчиниться его рукам и дышать его одеколоном как можно больше, дольше чувствовать, как его собственное тело то ласкают, то щипают и щекотят. Следующий день Лëша весь, с головы до пят, был взвинчен. С утра он чуть ли не поругался с Татьяной Денисовной, в обед высказал недовольство Алëне Андреевне и весь вечер молчал, не отпуская от себя рыжего. Вова не возражал этому молчанию. У него самого было настроение промолчать всю оставшуюся жизнь. В квартире было траурное настроение, и оно обоим не нравилось, но деться от него некуда.***
Губанов поджимал губы, глядя в зеркало заднего вида. Он чувствовал, как его тело время от времени цепенеет. Так странно ощущать, как кровь разгоняется от участившегося сердцебиения. Казалось, что этот учебный год будет длится так долго, что сможет заебать, но он пролетел, как никакой другой. Прошлый тянулся предательски долго: появился Вова, участились запои, уйма проблем, которые растягивали время. А в этом всë стабильно, но волнительно и сложно. На горизонте мелькали экзамены у его класса, и это было единственным геморроем в году. Он бросил все силы на их образование и подготовку. Морально питал их и не оставлял ничего ладно для себя, на Вову энергии иногда не хватало. Главное, что Семенюк это понимал и следовал его примеру: выкладывался на все сто, вдалбливая в головы нынешних одиннадцатиклассников как можно больше информации и знаний. И их труды были оценены: баллы с каждым пробником росли даже у Кашина, что уж говорить про других. Пусть и не намного по причине весенней лени, но росли ведь? Губанов заëбывал учеников правилами, орфографией и пунктуацией, а Вова формулами и последовательностью решений. Заëбывались и сами: бывало, что спали от работы до работы, пытаясь выжить физически, ходили в кабинеты друг друга и вываливали все эмоции там, жалуясь. Как бы странно не звучало, за этот учебный год Вова с Лëшей вышли на новый уровень отношений, оставив период конфликтов позади. Они стали моральной поддержкой друг друга. Частная проблема становилась их общей, и им вдруг становилось намного легче жить. Работа забрала у них время друг на друга, но они знали: когда-нибудь это кончится и всë вернëтся на круги своя, снова начнëтся спокойное лето. Вова дëрнул чужой галстук, затянув, и с устало-вялым лицом взглянул на погрустневшего Губанова. Нужно отдать последние силы и оказать моральную поддержку детям. Всего неделя до экзаменов, затем две недели томительного ожидания результатов. Но это потом, а сейчас один из важных рывков к концу всего этого учебного ада — последний звонок. Губанов последнюю неделю вовсе не спал, гоняя одиннадцатый «Б» на репетиции, параллельно с этим бесконечно скидывая им материал к экзамену. Неделю вовсе не спал, боясь представить, как увидит весь свой класс в красных лентах и на страницах выпускных альбомов, параллельно проверяя пробники. Каждый раз он бледнел, отсчитывая дни. — Тебе не жарко будет? — Вова поправлял воротник чужой рубашки, поглядывая на всë ещë расстроенное лицо филолога. — Да не, — отмахивается Лëша, — нормально. — Сделай лицо попроще, а то выглядишь так, будто сейчас расплачешься, — Вова вздыхает с улыбкой на лице, но кривой до жути. Ему самому грустно, и он представляет, каково сейчас Лëше, который семь лет тащил свой класс на горбу, учил и воспитывал, а сейчас, буквально через пару часов, отправит их в свободное плаванье. Это больно, и Вова это понимает. — Знаешь, что самое странное? Я никогда не говорил им, что люблю их. Только в девятом классе, и то на «отъебись», потому что как-то поскупился, думал, ещë два года есть. А теперь этих двух лет нет, они позади. — Ты не говорил, а они чувствовали, — Вова поджал губы, вынимая ключ из зажигания. — Иногда я тебе завидую. Семь лет терпения. Герой ты, Лëх. Лëша ничего не ответил, только усмехнулся уголком губ и отстегнул ремень безопасности. Вова вылез из машины, поправил пиджак на своих плечах, поправил волосы и огляделся. Во дворе вроде никого не было, но шум стоял невероятный. Он нахмурился и обернулся на вздохнувшего Губанова. — Узнаëшь голоса? — Лëша обходит машину, расстëгивая пуговицу пиджака. — Курят, — кивает Вова, поджимая губы в смешке. На той самой скамейке, которая видела нынешних выпускников и пьяными, и сонными, и летом, и зимой, сейчас был полный балаган. Максим сидел на скамейке, окружëнный девочками, уверенно перебирал четыре повторяющихся аккорда и играл так чисто, будто несколько лет подряд выдрачивал эту мелодию до неповторимого идеала. Антон, Денис и Илья стояли прямо перед ним, активно жестикулируя, играя интонацией, пели и через строчку хохотали, но делали это нервно и даже истерически. И сквозь их бас, сквозь взрослые голоса так и слышался писклявый голосок. Губанов шëл, зажмурив глаза, и слышал их, эти детские голоса, скрывающиеся за голосами выпускников. В душе что-то потяжелело, а в носу зажгло. Илья потянул Дениса на себя, схватился за его ладони, сделав лодочку, и медленно закачался то вправо, то влево, по детски качая и головой. Арина, не прекращая подпевать, обернулась на Ксюшу и улыбнулась, засверкав зубками, а потом поджала губы и невольно сощурила глаза. Хотелось заплакать от того, как быстро бежит сейчас время. Ей до безумия хочется зависнуть в этом моменте и без конца ставить его на репит. То тепло собравшейся компании, которое царило здесь сейчас, быть может, никогда больше никем из них не почувствуется. Оставалось положить голову на плечо Кобан и закрыть глаза, чувствуя плечом, как часто и волнительно бьëтся сердце девушки. — Не нарушай идиллию, — шепчет Вова, подходя всë ближе и останавливаясь у скамейки, за спинами девочек и Максима. Денис с Ильëй мгновенно отпрыгнули друг от друга, уставились на учителей и замерли, спрятав руки за спины, будто держали в них что-то запретное. Антон тоже замер, но улыбку с лица не убрал. А Макс продолжал играть, девочки продолжали петь, доводя Лëшу до странного чувства безысходности. — Ой, какие вы красивые, — Арина подпрыгнула, сквозь зубы процедила слова, встала со скамейки и поправила свой белоснежный фартук. Столько строили из себя идеальных гетеро парочек, а тут раз! И перед классным руководителем танцует Денис с Ильëй, а Арина жмëтся к Ксюше. — Но не красивее вас, — Губанов опустил глаза, рассматривая каждого, и тут же сел на самый край скамейки. Он видел, как они поотскакивали друг от друга, но решил не заострять на этом внимание, подшучивая. — Всë, с моим появлением репетиция кончилась? — Нет, не кончилась, — быстро мотает головой Максим и машет рукой. Вова сложил руки на груди, сделал несколько шагов к скамейке и остановился у колен Губанова, поджимая губы. Так интересно получается, что перед таким волнительным мероприятием, которое точно заставит слëзы литься без контроля, каждый пытается веселиться. И почему последний звонок называют праздником? Для кого он праздник? Для тихонь, которые только и мечтают уйти из школы и никогда больше не видеть лица ненавистных одноклассников? Для завуча, который не любил выпускников за их распущенность и придуманную ими же в последний год вседозволенность? Может быть, но для остальных это вовсе не праздник. Прощание не может быть праздником. Для Губанова это не праздник, для Вовы это не праздник. Это не праздник для всех, кто собрался на этой скамейке. Но они продолжают улыбаться и петь, будучи уверенными в том, что в этом дне есть хоть что-то весëлое. — Я запомню каждого, кто был со мной, давайте вместе не будем забывать, — медленно начал Максим, чувствуя чужую энергетическую поддержку. Он безумно волновался играть на гитаре практически перед всей школой, боялся быть «дирижёром» сразу для двух классов, но всë утро пытался свыкнуться со своей ролью и планировал прикрывать глаза всякий раз, когда будет становится страшно. — Здесь была моя первая любовь, — небольшой хор набирал обороты на этой строчке, и каждый перебарывал себя, стараясь не смотреть друг на друга. — Здесь были мои первые друзья, — чей-то голос вдруг заскрежетал на самой высокой ноте и затих. Потом последовал тихий смешок. — Здесь были мои первые ошибки, здесь были мои страхи и мечты. Здесь были лучшими и непростыми, здесь были, были, были я и ты. Через час уже хор голосов пел эту песню в коридоре школы. Теперь не семь человек надрывно кричали еë во дворе у школы, а два класса. И от этого хора холодело в душе и у Вовы, и у Лëши. Валера сидел в своëм кабинете со своими выпускающимимися девятиклассниками и, поджав губы, слушал и различал голоса каждого одиннадцатиклассника. Его дети лишь тихо перешëптывались, с ужасом осознавая, что сегодняшний день для них — начало конца. — А букеты для учителей привезли? — Ксюша вдруг опомнилась, мотнув головой в сторону кабинета русского. — Привезли. Там у Алексаныча такая громада, пиздец. — А он сам где? У нас последний урок через пять минут. Последние полчаса в кабинет русского входили только выпускники из одиннадцатого «Б» и их родители, а самого Губанова было не найти. Ходили в учительскую — пусто. Спрашивали у Валерия Юрьевича и Татьяны Денисовны — не знают. Кабинет математики был закрыт на ключ. Но изнутри. Спасаясь от шума, Губанов прятался в кабинете математики и тыкался носом в чужую шею, зная, что Вова ему поможет. — Успокой себя тем, что ещë не выпускной. Ещë время есть. — Жаль, что тебя не будет в ресторане, — выдыхает на ухо Губанов, покрепче перехватывая талию Вовы. — Я хоть один день от тебя отдохну, а ты напьëшься без меня, тоже отдохнëшь, — фырчит Вова, слыша в ответ тихий и короткий смешок. Он вроде успокоился, свыкся, но всë равно что-то терзало душу.***
Ощущение, что один неверный шаг, одно неловкое движение, и вечно холодные при детях глаза Лëши вдруг неожиданно для них намокнут. Но ещë не сказал ни слова. Стоял перед ними, сунув руки в карманы брюк, и понимал, что все глаза класса, как обычно, были направлены на него, но в этих глазах была не усталость и сонливость, а огонь в перемешку с отчаянием и грустью. И на каждом парне рубашки, а не толстовки и футболки, на каждой девчонке уже не блузки и футболки с яркими принтами, а платья с фартуками. И все они выглядят так взросло, и глаза у них уже не с детской блескучестью, которую Губанов видел семь лет назад, беря под крыло пятый «Б» класс. — Принято, чтобы на последнем уроке прозвучала красивая напутственная речь классного руководителя, но мы с вами как не соблюдали нормы все семь лет, так и в последний день тоже не будем, — он глубоко вдохнул и опустил глаза. — Я в первую очередь хочу извиниться перед теми из вас, кого за эти семь лет я обидел словом. Думаю, вы уже достаточно взрослые, чтобы понять, как мне было с вами тяжело, особенно в среднюю школу. Я только вышел из дверей университета, и тут вы: дикие и неугомонные. Надеюсь, у вас не осталось залежавшихся обид, — в ответ ему класс зашуршал, посмеиваясь, и ответил нежно: «нет» и «их и не было». — Но главное, (давайте с вами по-дружески, а не официально, я встану поудобнее), — он навалился бедром на стол, задрав голову к потолку. Стало сложнее говорить. — Главное, о чëм мне хочется сказать — это о последних двух годах, о вашем десятом и одиннадцатом классах. В эти два года вы сильно повзрослели, и мы с вами, наконец, стали настоящими друзьями. Я помогал вам решать ваши проблемы с учëбой, покрывал ваши прогулы и пропуски, и вы помогали мне, — он вдруг взглянул на парту, за которой, навострив уши, сидели Денис с Ильëй. Они мгновенно улыбнулись, переглянувшись, и вернули всë своë внимание на Алексея Александровича. — Вообще, когда я выпускался, у меня уже был опыт работы с детьми, причëм огромный, и я был уверен, что классное руководство мне будет не по душе: ответственности много, время, силы… Но потом плюнул на свои страхи и взял вас. Помучился пару лет с вашим пубертатом и максимализмом, но потом понял, в чëм весь сок классного руководства. Мы стали друзьями. Мы с вами начали жить в стенах этой школы как настоящая команда, и сейчас, когда моя команда выросла, я чувствую, как она была мне важна. Я воспитывал вас, а вы воспитывали меня как педагога, как учителя. Хоть и нервы мне мотали, хоть и работы мне накидывали, но это всë на меня повлияло далеко не в отрицательном ключе. И я искренне считаю, что сегодня не вы мне должны говорить спасибо, как это принято, а я вам, потому что вы всегда шли против правил, а я шëл с вами. Он опустил заболевшие глаза с потолка на парты, переполненные его красивыми выпускниками, и тут же зажмурился, чувствуя, как подступают слезы. Стоило только увидеть свой оцепеневший класс, стоило увидеть слëзы своих выпускниц и траурные лица пацанов, как всë копившееся долгие дни вдруг начало вырываться наружу. — И я очень надеюсь, что наша командная работа в стенах данного заведения будет вызвать только приятные воспоминания, — глубокий вдох. — Никогда не забывайте школу. Здесь у вас прошла внушительная часть жизни: была и любовь, и дружба, и ошибки, и страхи, и мечты. И мне приятно, что я наблюдал становление таких прекрасных людей, что я учил вас. Я дал вам столько, сколько только мог, и я очень надеюсь, что это пригодится вам в жизни. Вы уже не просто большие, как на последнем звонке в девятом классе. Вы уже взрослые. И я действительно горжусь, что на сегодняшней линейке около одиннадцатого «Б» класса, около таких красивых и умных детей, буду стоять именно я. Мгновение, и щеку что-то обожгло. Пелена так долго стояла в покрасневших глазах, что не могла больше там копиться. Лëша отвернулся от класса, провëл большим пальцем по дорожке слезы и тут же вытер её. Внутри всë безумно жгло. В кабинете всë загрохотало: стулья начали двигаться, парты стучать. Его облепили одиннадцатиклассницы с потëкшей тушью, с красными щеками и тоскливыми глазами. Объятья медленно нарастали. Его обнимало так много рук, так много голов было около него, что становилось ещë хуже. Губанов всë ещë пытался сдерживать порывы слëз, но видя, как тëр глаза даже Кашин, решил, что хотя бы раз в жизни должен искренне и полно открыть эмоции миру, не паре самых близких людей, а именно всему своему классу. Показать, что не у них одних болит душа, не одни они оборачиваются сегодня в прошлое и со слезами на глазах вспоминают этот тяжëлый и долгий путь. — Я никогда не говорил вам одну простую фразу, но сегодня она обязана прозвучать: «я вас люблю», — он блескучими глазами наблюдал за реакцией, наблюдал, как лица снова кривились в слезах. И становилось всë тяжелее от самых искренних слов. Губанов, честно говоря, и не думал никогда, что может так плакать на трезвую голову. В прошлом году он истерически и пьяно рыдал, рвал на голове волосы, а тут молча лил слëзы и никак не мог их остановить. — Алексей Александрович, ну не нужно, — Арина подняла на него свои заплаканные глаза, сощурилась, умоляя, и смотрела так глубоко в душу, что тело обмякало. Губанов чувствовал себя отцом для этой оравы детей, а видеть, как плачут твои дети — одно из самых тяжëлых испытаний. Но была и другая сторона медали: детям до безумия тяжело видеть, как плачет их отец. — Не буду больше, всë, — Губанов освободил руку, вытер наскоро глаза и посмотрел на неë с нежной полуулыбкой. — Теперь вы успокаивайтесь, девочкам ещë макияжи поправлять. Во время торжественной линейки он уже был куда сдержаннее на эмоции. Как мать-утка вывел своих одиннадцатиклассников на их место, в тенëк, который быстро растворился. Стоять придëтся долго, потому занять себя хоть чем-то хотелось: то посмотрит на директрису, то на Вову, который с опущенной головой и пустыми глазами стоял возле химички и никак ей не отвечал на шутки и еë воспоминания. Когда давали слово классным руководителям — было немного сложнее. Он говорил, будучи в оцепенении. Старался не смотреть на свой класс. Если посмотрит — посыпется снова. Он будто ходил по тонкому канатику над огромной пропастью, шатался, но упорно делал шаги, потому что деться было некуда. Он говорил то, что до конца сам не осмыслил. До сих пор не до конца верил, что прощается со своим «Б» классом навсегда. В какой-то момент он опускает глаза на стройную линейку выпускников и понимает, что плакать не хочется. Своë он уже выплакал полчаса назад, а сейчас остаëтся неприятное послевкусие и тоска, от которой уже никуда не деться. Он начинает медленно привыкать к тому, что его дети вот-вот отпустят в небо двадцать пять шариков и будут смотреть на них до тех пор, пока те не скроются за горизонтом. Песня под гитару Максима разрывала душу. Вова слушал еë с замиранием души, смотрел то в небо, то на выпускников, то на Губанова, который с глазами отца не отрывался от созерцания своего класса. Было видно невооружённым глазом: он гордился ими. И Вова был уверен, что не зря. Одиннадцатый «Б» и правда уникально хорош.Невыносимо.
Как будто моя рана
Становится всë шире.
И в этом новом мире
Нам не потеряться,
Остаться молодыми
Я запомню каждого, кто был со мной.
Давайте вместе не будем забывать:
Здесь была моя первая любовь,
Здесь были мои первые друзья.
Здесь были я и ты.
В эти три минуты выступления выпускников он вдруг ощутил странное желание, от которого долго не отпирался. Осенью он сам станет классным руководителем. Наслушавшись всяких ужасов от Губанова, а потом нескончаемое восхищение, прожив два года с классом Лëши, он понял, что ему просто необходимо иметь свой собственный класс оболтусов. Пусть ему будет тяжело, пусть иногда невыносимо, но ему хотелось. И он был уверен: справится. От этого ещë никто не умирал. Ведь такая честь растить и учить детей, которые превратятся в выпускников с горящими душами и глазами, с уверенностью в себе и своими собственными целями, мечтами. Наверное, учитель — это и правда его главное призвание. Когда начался вальс, Губанов уже не смотрел на ошибки, как делал это предыдущие два дня. Он искал взглядом свой класс и вслушивался в музыку не с точки зрения точных и верных движений, а с точки зрения чувств. Неля с Максимом, Денис с Ариной, Илья с Ксюшей… всё выглядело так гармонично и красиво, что время от времени у Губанова холодело в груди. А Илья смотрел на Ксюшу во время танца и хотел заплакать, впрочем, как и Кобан. Они вальсировали, делали поддержку, кружились с одной лишь мыслью: конец так близок! И вальс уже казался не простым танцем, задроченным за два месяца, а прощальным. Прощальным не только с жизненным этапом, а с детством, с беззаботностью. И Денис ощущал то же самое. Он вдруг понял, что все эти надоевшие репетиции были на самом деле отличным шансом насладиться школой и компанией одноклассников последний раз. Арина весь танец шмыгала носом, а Неля с Максимом, не отрываясь, смотрели друг на друга, как на экспонаты. Когда первоклассница на плече Коломийца начала раскачивать большой колокольчик, одиннадцатые классы замерли. Кто-то загадывал желание, прикрывая глаза, кто-то рассматривал фасад школы, мысленно прощаясь в очередной раз, а кто-то смотрел в оцепенении на маленькую девочку и завидовал ей всем сердцем лишь за то, что она не будет сдавать экзамены через пару дней. А Губанов в это время крепко сжимал в руках огромный букет от своего класса, опуская глаза в землю. Вот и всë. Одиннадцатилетняя история окончилась. Что-то в груди крепко сжалось, а по щеке пробежала последняя детская слеза. — Давайте так: в какую сторону полетит шарик, в тот город и поступаем, — Илья параллельно своим словам открывал карту на телефоне. — А Москва — это в какой стороне считается? — Максим задрал голову в небо. — Это если прямо вверх полетят, — Коряков тоже взглянул в небо, выдыхая. — Ну че, согласны? — Надеюсь, он полетит на север, — Ксюша рассматривала свой красный шарик и поджимала губы. — Ветра сегодня почти нет. — Стой! — Закричал Денис, прикусил нитку своего шара зубами и схватил конец ниточки шарика Ильи. Он завязал нитки шаров в крепкий узел, так, чтобы в воздухе они не развязались, и как бы их не трепало в нескольких метрах от земли, они не разлетелись в разные стороны. За ним повторила и Ксюша, связав свой шарик с Арининым, и Максим крепко связал свой с Неленим. — А чего мелочиться, погоди, — он собрал пары шариков, выхватил у Антона его шарик и связал их все вместе, в один букет шаров. — Я вас хуй по разным городам всех отпущу, не дождëтесь. — Раз! — Общий отсчëт начался медленно. Одиннадцатый «Б» встал в кучку, крепко сжимая ниточки шаров. — Два! — Они переглянулись с азартом в глазах. — Три! Цветное облако взмыло в небо и тут же поднялся сиплый после слëз крик. Никто не выпускал из виду свой шар, хоть они и путались в воздухе, как змейки. Семь шаров, крепко перевязанных за концы ниточек, летели медленно и ровно вверх, но буквально мгновение, и они уже наклонились к северу, не оставляя и шанса остаться в Москве. — Ну вот, а ты сомневался: ехать или не ехать, — Денис начал пародировать сомневающегося уже полгода Илью. — Ксюша свой шарик заговорила, так мы теперь все в Питер прëмся. Ксюша захохотала заливисто, пока взгляды остальных всë ещë притягивал букет из шариков, уверенно летящих на север.***
— Ты плакал что ли? — Вова встречает Лëшу в своëм кабинете с разведëнными в стороны руками. Губанов, не сбавляя быстрого шага, падает в его крепкие объятья и молчит несколько секунд, обессиленно обнимая в ответ. Ужасно болела голова и глаза, лицо стянуло слезами, пролитыми по пути в кабинет математики. Его вдруг настигло полное осознание, и сквозь печальную улыбку он снова плакал, крепко цепляясь дрожащей рукой за перила лестницы. — Я ещë утром знал, что буду плакать, — усмехается Лëша, пытаясь выровнять дыхание. — Это было тяжело. Меня морально выебали. — Верю, — шепчет Вова, закрывая глаза. — Жизнь — этапная штука. Они завершили огромный жизненный этап, а ты завершил очередной рабочий. Когда-то пришлось бы их отправить во взрослую жизнь, а самому начать новый этап. Знаешь, ты меня вдохновил. Я чуть позже схожу к Татьяне Денисовне, попрошу дать мне пятый класс. И за тебя тоже попрошу. — Мне «Б» класс, — Губанов отнимает щеку от чужой макушки, смотрит устало математику прямо в глаза и улыбается лениво. — Будем через пять-семь лет вместе выпускать: я «Б» класс, а ты «А». — Дожить бы ещë, — Вова тянется к чужому лицу и получает лëгкий поцелуй, от которого бабочки, залитые слезами, снова затрепетали волнительно. Как пару дней назад, как пару месяцев назад, как год назад. Вова опустил голову и упëрся лбом в чужое плечо, в умиротворении закрывая глаза. — Такой марафон по чувствам я ещë в жизни не испытывал, — шепчет Губанов, выдохнув через чуть приоткрытые обкусанные от нервов губы.