Наше вето — всегда молчать

Хэнк банально устал. Устал от вечных лекций и наставлений отца, от его попыток вмешаться в его жизнь (почему-то именно спустя 17 лет он нежданно-негаданно принял сложное стратегическое решение проверить всех друзей своего сына, и теперь выносил ему мозг тем, что, видите ли, Кислову остался год до колонии, и негоже Боре Хенкину с ним знаться), от того, что Киса конкретно подсел на наркоту и даже начал толкать её вместе с Генкой, от того, что этот самый чёртов Киса каждый раз звонит ему либо когда словил кайф, либо когда началась ломка. Но больше всего Хэнк устал от того, что непременно приезжал к Кисе, наплевав на время суток, и всегда был с ним рядом, не важно, нужно ли было выслушивать поток его бессвязных бредней, в большинстве своём посвящённых тому, какой Хэнк замечательный и как Кисе с ним повезло, или унять ломку в ожидании Гены с новой дозой. Парня это уже порядком бесит, но он ничего не может поделать против вновь и вновь звучащего в трубке шёпота «Блять, Хэнк, приезжай, пожалуйста». Киса под кайфом, нормальный Киса и Киса в состоянии ломки — три совершенно разных человека. Киса нормальный — резкий, грубый, скор на выводы и принятие решений, под кайфом он размякает, его начинает прошибать на нежности: комплименты, огромную кучу комплиментов, осторожные, будто бы даже испуганные, поцелуи, объятия и тихий смех, когда же начинается ломка, проявляются самые затаённые и скрываемые чувства: начинаются слёзы, самокритика, граничащая с самоненавистью, он прижимает Хэнка к себе дрожащими руками, стремясь спрятаться от всего мира в этих объятиях, и единственное, что у него получается более-менее связно выговорить — «Пожалуйста, только не уходи». Самое странное, что Хэнк до безумия влюблён во всех этих Кис, каждый из них для него особенно прекрасен и дорог, хоть ему и ужасно хочется, чтобы он наконец слез с этих ебучих наркотиков, пока не стало совсем уж поздно. Попытки отговорить его он уже практически забросил — понял, что бесполезно и только лишний раз выведет из себя и так раздражающегося по любому поводу Кису, и надеется теперь лишь на его собственный ум. Киса развалился на диване и вальяжно перебирает гитарные струны, негромко что-то напевая, Хэнк потягивает холодное пиво из Генкиных запасов. По большому счёту, всё как обычно, но в воздухе буквально стоит плотной стеной напряжение, и его становится невозможно не замечать. Киса откладывает гитару, которая слишком громко в наступившей тишине стукается об пол. — Слушай, Хэнк, вот нахуя я тебе сдался? Ожидаемый разговор начинает совершенно не тот, от кого это ожидалось, Хэнк замирает и бурчит недовольно: — Кис, чё началось-то опять? — Только идиота не включай, я ж знаю, что у тебя из-за меня сплошные проблемы. — внешне Киса совершенно спокоен, словно они обсуждают недавно вышедший фильм, но за столько лет знакомства Хэнк уяснил, что под этой маской непробиваемого пофигизма скрывается целая буря различных эмоций. — Хорош пургу нести, а. — внутренний голос уже откровенно кричит: «Кончай дурить, Борь, сам же понимаешь, что этот разговор должен был когда-нибудь случиться!», но Хэнка охватывают слабость и страх: он не готов потерять Кису, только не так и только не сейчас. — Да твою мать, Хэнк, просто скажи, если не хочешь больше, и покончим с этим. Наступает момент-икс, когда Хэнку предстоит сделать выбор, и тут уже не выйдет спрятаться за отца или друзей, всё придётся решать самому. Парень взвешивает все за и против, вспоминая как пьяные крики, приводы за сбыт наркотиков и обессиленное без новой дозы тело в своих объятиях, так и ночные прогулки по берегу, смеющиеся карие глаза и до смешного неловкие признания. Киса горько усмехается: — Ну что молчишь? Хэнк встряхивает светлыми кудрями, со вздохом приближается к так и не сменившему позу Кисе и шепчет, целуя его темноволосую макушку: — Вань, — Киса едва заметно вздрагивает: мало кто из сверстников называет его по имени, каждый раз это звучит как-то неправильно, но Хэнку он разрешает всё. — Ты действительно думал, что я тебя брошу? Киса целуется грубо, рвано, будто принимая долгожданную дозу во время ломки, нещадно кусается, нагло проникает языком в рот, запускает холодные руки под толстовку, иногда даже тихо рычит, и Хэнк вынужден признаться сам себе, что это чертовски его заводит. Наконец Кислов отрывается от чужих губ, лишь прижимается к Хэнку всем телом, и тому даже в какой-то момент слышится тихое довольное мурлыканье. — Ну всё, доволен теперь? — спрашивает, перебирая пальцами спутанные кудри Кисы. — Ещё не совсем. — парень прикасается губами к шее Хэнка и прикусывает кожу, не сильно, но достаточно, чтобы ещё минимум неделю Боре было что прятать от родителей. — Вот теперь всё. — Киса ухмыляется нагло: ему до ужаса нравится оставлять засосы, чтобы потом со злорадным смешком наблюдать, как Хэнк носит шарф или водолазку с высоким горлом. — Киса блять. — беззлобно выдыхает укушенный, но объятий не разжимает. Разумеется, Хэнк понимает, что будет непросто, что отец продолжит выносить мозг, что зависимость Кисы не доведёт до добра, ну да когда ему в этой жизни было легко. А пока у него, в общем, есть всё, что ему нужно: Киса, словно его прозвище обязывает его вести себя подобно кошке, устроился рядом с ним на диване, ластится под руку и довольно жмурится от каждого прикосновения Хэнка.

Now it's three in the morning,

And I'm trying to change your mind,

Left you multiple missed calls,

And to my message you reply:

Why'd you only call me when you're high?

Why'd you only call me when you're high