Наше вето — всегда молчать

Кисе противно, обидно, мерзко… Он конечно не такой интеллигент, как Мел, и не строчит сочинения по литературе круглые сутки, как Хэнк, но подобрать ещё с десяток эпитетов к нынешнему состоянию ему удаётся. Он чувствует, как что-то внутри него ломается, стремительно и неотвратимо, чем дольше он смотрит в любимые зелёные глаза. Хочется кричать, плакать, ломать всё вокруг, но самое главное — забыть, только вот Киса ещё не решил, что именно: до чуть ли не физической боли обидные слова, которые подобно голосам в голове нашёптывают Кисе «Ну же, нажми на курок, прикончи его!», или же лучшие моменты его дрянной жизни, которые все как один неразрывно связаны с Хэнком: его улыбку будто бы с обложки старого американского журнала, надёжные объятия — единственное место, где Киса чувствовал себя в безопасности, тёплые губы, не целовать которые на глазах у всех до недавнего времени казалось самым сложным испытанием в жизни… Киса встряхивает головой, прогоняя приятные воспоминания прочь: они — часть его прошлой жизни, теперь всё будет иначе, как бы ему не хотелось терять Хэнка. — Всё, доктор, отошёл и стой, расходимся! — Кисе хочется как можно быстрее закончить уже с этой пыткой, и тратить время на этого идиота доктора ему совершенно не хочется, он всё равно ничего не поймёт. — Ребят, а можно пистолеты посмотреть? — появление этого больного утырка привносит одновременно разочарование и облегчение — хоть Киса и старается всеми силами показать своё бесстрашие, но глубоко в душе он понимает, что не смог бы выстрелить, и чувствует, что Хэнк тоже это знает. Злость всё же оказывается сильнее, удержаться от оскорбления не удаётся, и, хоть полученная от Хэнка пощёчина и ощущается как заслуженная, Киса срывается и бьёт, бьёт так сильно, как только может, стараясь не думать, что ещё пару дней назад он собственноручно срывал эту испачканную в песке и крови толстовку, зарывался пальцами в спутанные кудри и ощущал себя как никогда счастливым. — Кис, эй! — Егор устремляется следом за другом, оставив непонятного хмыря на Генку и доктора. — Пошёл ты. — Кисе сейчас нужны не нудные лекции Мела, а несколько стаканов алкоголя — только бы выкинуть из головы смирившийся взгляд Хэнка, застывший перед глазами. Мел тяжело вздыхает за спиной, но продолжить разговор не пытается, за что Кислов мысленно его благодарит. Заполучить заветную бутылку оказалось намного проще, чем казалось — кассирше в первые пятнадцать минут смены было абсолютно всё равно, кто и что у неё покупал, главное — заплатил. Ноги сами приносят Кису на пирс, но тому, если честно, всё равно — лишь бы от всех подальше. Где-то на периферии сознания проскакивает мысль о том, что мать будет беспокоиться и надо бы ей написать, но телефона в карманах не оказывается — наверняка дома остался. — Вот чёрт… — Киса отставляет бутылку и закуривает сигарету, стремясь раствориться в табачном дыме и вытравить, вырвать с корнем мысли о Хэнке, пока не стало совсем поздно. — Я присоединюсь? — раздаётся нерешительный шёпот. Киса не отвечает, Хэнк расценивает это как согласие и с нетипичной для него робостью садится рядом, так близко, что Кислов ощущает тепло его тела. Одновременно хочется оттолкнуть его, ударить так, чтобы выступила кровь, и прижаться крепко, прикоснуться губами. — Я мудак. — тихо произносит Хенкин. Киса слабо улыбается, отвечая: — Не ты один. — Хэнк тоже выдавливает слабую улыбку. — Как ты меня нашёл? — глупый вопрос, Киса частенько зависает именно на этом пирсе, и уж кому как не Хэнку это отлично известно. — Да Оксанка позвонила, сказала, что ты тут. — Боря тактично умалчивает о том, что сестра на самом деле потребовала, чтобы он немедленно «увёл своего бешеного с пирса, пока не утопился», да и вообще о том, что она — единственная, кто знает о том, что они давно уже не просто друзья. Ещё пара минут проходит в тишине, пока Хэнк не произносит хрипло: — Я действительно перегнул палку тогда и честно сожалею, Вань. — он, разумеется, никогда не признал бы в открытую, что до смерти хочет помириться, но в том, как он выговаривает имя Кислова, читается практически ничем не прикрытая мольба, что неожиданно трогает Кису до глубины души, возможно, из-за выпитого алкоголя. — Мне тоже очень стыдно за то, как я на тебя сорвался, правда. — Ваня вдруг прикасается холодными пальцами к лицу Хэнка, осторожно поворачивает к себе, и от вида синяков и ссадин на нём сердце замирает на несколько мгновений. — Покажи остальные. — просит шёпотом, но звучит даже слишком резко. — Ты чего? — Боря на автомате приподнимает толстовку и лишь затем спрашивает. Киса никогда бы не подумал, что может быть по-настоящему жестоким, но отпечатки его кроссовок на теле Хэнка служат неопровержимым доказательством. — Ебать я ублюдок… — Ваня обессиленно упирается лбом Хэнку в плечо, и от утренней злобы не остаётся ни следа, сейчас он весь состоит из бешеного чувства вины и непонимания, как после всего этого Хенкин сидит тут с ним, такой спокойный и надёжный. — Кис, давай я тебя домой отведу, а то твоя мама уже небось с ума сходит, телефон-то ты дома оставил. — Киса буквально готов разрыдаться: вместо того, чтобы ненавидеть и презирать, Хэнк делает всё, чтобы заставить Кису вновь влюбиться в него словно мальчишка-первоклассник, и у него, чёрт возьми, получается: у Кислова возникла новая зависимость — Хэнк, без которого он теперь просто-напросто не способен представить свою жизнь, и, честно сказать, эта зависимость хуже любой алкогольной или наркотической. Они практически не разговаривают, да им это и не нужно, лишь около подъезда, когда Хэнк отпускает руку Кисы, Ваня смущённо спрашивает: — Мир? — Мир. — уверенно отвечает Хэнк.

Перезаряжай, выстрели в спину

За то, что я любил тебя лишь наполовину

Сожги меня, пока я сплю в пустой квартире

Когда в твоих глазах огонь, ты настолько красивая