Сильный духом, сильный сердцем

      Осознание себя самого в этом теле довольно занимательно, но это с точки фанатичных учёных, всю жизнь изучающих На’ви, для Куоритча это скорее новый вид препятствий.             Его гигантизм, умение дышать чёртовым воздухом, которым впитывает буквально сама Пандора. Это омерзительно, точнее это «было бы» омерзительно.       Помолодевший Майлз по правде сказать до сих пор до конца не осознаёт насколько всё далеко зашло.                   Его лёгкие в три раза больше человеческих, в мозгу три доли, а эта проклятая косичка теперь является важнее его собственного достоинства, потому что теперь эта фиговина является главной составляющей его возможностей на этой планете.                         — Ты недостаточно ешь, — Паук. Странно всё это. Куоритч не примерный отец, даже близко не стоял к этому определению, а его ребёнок, скорее последствие порванного презерватива, нежели животного желания оставить потомство.       Однако, этот ребёнок, его наследник или просто обезьянка настолько сильно отличается от него, что это граничит с полным соответствием его собственному альтер эго. Паук стремится полностью отличаться от отца, не до конца понимая, что в его крови, кровь его отца и его мысли, идеи и действия заложены в его теле в соответствии с ДНК.             Паук хмыкает на его замечание. Вот уже как два месяца этот недочеловек с ненавистью смотрит на Куоритча, которому вживили эти проклятые воспоминания о его ещё таком маленьком сыне.       Спайдер другой. Жизнь людей ему чужда и все попытки сделать его хоть чуть-чуть «удобным» для их коллектива идут насмарку. Из-за Куоритча. Ага, в основном из-за него.                         — Не будешь есть — я заставлю тебя, — мужчина не понимает — почему. Почему ему не стёрли воспоминания о сыне, которые не имеют никакой другой функции, кроме как заставлять чувствовать себя виноватым. Несомненно, сама мысль о том, что полковник Куоритч способен испытывать нечто кроме злобы и ненависти, выводит из себя самого обладателя новёхонького тела На’ви.                   Это омерзительно — быть таким высоким, чересчур худощавым, но при этом быть в три раза сильнее его человеческого воспоминания, противно осознавать, что сидя перед этим глупым наивным ребёнком такой мужчина как он не может сделать что-то дельное ради развития их хотя бы не дружеских, но профессиональных отношений.       Паук устраивает забастовки, ломает оборудование, кидается едой в персонал, орёт по ночам, кусает до крови всех тех, кто прикасается к нему, а Куоритч отчего-то до сих пор не сделал ничего страшнее простых подзатыльников.                         — Попробуй и я выплюну на тебя всё то, что тщательно прожую. — Паук осмелел, он больше не боится мужчину, он знает, что больше того как он сам себя наказывает, его никто не накажет. Он морит себя голодом, бьётся о стены спиной и разбивает локти в кровь, срывает с себя маску, когда они оказываются в открытой местности, пьёт всё то, что способен стащить из местной лаборатории, надеясь умереть каждый раз, когда пьёт неизвестную жидкость.             Паук опасен в первую очередь для самого себя. Жизнь среди людей умнее его, жизнь среди подобных ему, но мыслящих совершенно иначе, пугает его. Он стремится умереть так, чтобы Эйва не гневалась на него, за его неблагодарное отношение к собственной жизни.       А ещё Паук молится.                   Тихо, думая, что никто его не слышит, он встаёт на одно колено, подобно рыцарю из средневековых сказок, и говорит на их языке.       Куоритч понимает недостаточно, чтоб точно сказать — проклинает ли его названный сын или же клянёт самого себя в беспомощности.             Майлз ведь всего лишь вояка, морпех не способный даже вникнуть в язык На’ви, он слаб, его сердце, пусть оно больше головы самого Паука, слабее, чем у этого маленького, на вид беспомощного человека.                         — Ты помнишь мать? — Вдруг спрашивает мужчина, он не смотрит на Паука, но знает, что тот незаметно дёргается. Спустя эти шестьдесят три дня Куоритч хорошо изучил сына. Пусть не по крови — Паук лишь по его воспоминаниям является ему родным, однако, это непонятное чувство, что прожигает само его существо, с каждым днём становится всё сильнее и сильнее.                         — Нет. Ничего не помню. — Сухо отрезает парень. Он озлобленно смотрит на Куоритча. Он ненавидит его всем своим существом, каждой клеткой своего тела, каждым атомом, и если бы он был одного с ним телосложения, он бы определённо победил. Потому что сила его души сочилась при каждом его действии, жесте и слове — его преданность На’ви и презрение к жестоким людям были тем, что составляло всю его сущность на момент знакомства его с отцом. Названным отцом. Куоритч часто повторяет себе, что он не его отец — сложно это осознать, пусть каждый раз как он говорит с ним, невольно отмечает про себя, что одна его рука, больше грудной клетки Паука.                         — Понятно, — мужчина не расстроен, — так даже лучше, полагаю. — Паук смотрит на него, щурясь из-за ярких энергосберегающих ламп. Смотрит недоумённо и пристально, смотрит так, будто его и правда удивляет вся эта ситуация.       Паук привык к пыткам, крикам и тому, что еда здесь была отвратительной. Он был тем, кто вырос с На’ви и многие учёные говорили, что его уверенность в том, что он причастен к самому роду коренного населения Пандоры, спасает его от всех тех уловок, что использовали против него, дабы выведать у него, хоть немного информации.                         — Почему ты так держишься за них? — Куоритч спрашивает, понимая, что ступил на тропу, которую до этого никто никогда не замечал.                   Паук ехидно ухмыляется.                         — Потому что они — единственное, во что я верю. Вы — небесные На’ви не способны понять ход их мыслей. Ты приручил банши и что с того, — разводит руками в стороны, — ты теперь всеобщий герой, так ведь, — многозначительно качает головой, — я могу поздравить тебя, но самого главного вам не увидеть никогда. — Паук выгибает бровь, а Куоритч делает несколько вздохов благодаря маске. — Главное здесь, — его потёртые, с обгрызенными ногтями, руки крепко прижались к правой стороне грудной клетки, — вы не понимаете, их мысли, их действия, чувства, мечты, любовь — всё это не способны понять На’ви, которые никогда по-настоящему не рождались. — Последние слова Паук выплёвывает и встаёт с койки. — Я ненавижу вас за то, что вы пристрастились лишь к одному — к смерти. — Паук делает большой вдох, — настоящие На’ви знают, что всё в жизни закономерно, нет неугодных смертей, потому что если Великая Мать хочет забрать своё дитя к себе, никто не смеет ей помешать. — Дыхание чуть сбивается, — и никто не смеет отнимать жизнь без великой и праведной цели, — мальчишка почти что шипит, — вы, все вы, порочны и уродливы, вы не способны видеть, не способны на любовь, вы будто дети, ненужные и брошенные и я не желаю жить вот так. — Руки юноши раскинуты в разные стороны и его крики становятся похожи на вой, — я ненавижу вас всех, лучше убейте меня, застрелите, надругайтесь, затопчите, но это невыносимо — никто здесь не понимает меня, никто не хочет осознавать то, насколько прекрасна Пандора.       Куоритч не может промолвить и слова. Будто его только что ударили раскалённой цепью по всему его нечеловеческому телу.             Паук стоит перед ним, почти полностью нагой, с синяками под глазами с впалым животом, одичавшими взглядом, с синяками на спине и новыми шрамами на предплечье, но стоя перед ним — уже давно не молодым солдатом, он выглядит куда более великолепным. Невероятно сильным и до безумия страстным На’ви — преданным своей родине, преданным Великой Матери.       Полковник встаёт. Дышать. Он забывает о маске.                         — Поешь всё-таки, а то совсем исхудал, — только и может сказать Куоритч, выходя из помещения.