Краткий обзор французского взгляда на Рождество

Рождественская традиция Эйдену знакома не особо хорошо — последний канун он провёл в лесу, на сосне, пока внизу рыскал не вовремя проснувшийся медведь, предпоследний — в поселении религиозных фанатиков, спешно проникаясь историей волхвов, ещё раньше… Неважно. Может, в его жизни и было пару лет, когда он встречал праздник с ёлкой, вкусной едой и добродушно настроенными людьми, но это — первый раз, когда он на самом деле участвует в подготовке. Хотя, рождественская сценка есть и тут — Фрэнк подновил деревянные фигурки Марии и младенца, а Эйдену повезло в своих вылазках найти золотую поталь, так что теперь Дева сияет неоном под светом фиолетовых ламп. Роль Санты по общему согласию отдают Марви — старый ворчун греется у переносной печки и рассказывает детям сказки, а Лоан из угла бдит, чтобы сказки были не слишком матерными и реалистичными. До настоящего сказочного персонажа Фрэнку не хватает разве что белой бороды и очков, остальное — красный кафтан, накинутый на рубашку, пухлый живот и добродушие — в наличии. Хотя, свой святой Николас в закусочной тоже есть — вечный бармен за стойкой даже в рождественскую ночь, небрежно опирается на столешницу, не поддерживая профессиональный вид. От глинтвейна на его щеках темнеет румянец. — …а непослушных детей уносит Крампус, — отходит от безопасных тем Фрэнк. Эйден невольно подходит ближе, предвкушая или хорошую историю, или попытки ночного бегуна выкрутиться. — Крампус — это как летун? — Ты сказал, что он пробирается через крышу! Дети срываются на шквал вопросов, и Лоан немедленно «встаёт на стражу» — она, видимо, пытается быть старшей сестрой вообще для всех потерянных детей Вилледора, и Эйден не знает, считать это милым — за такое высказанное мнение подруга пробьёт в челюсть — или болезненным. Если Фрэнк Санта, то младшая Марви — первый эльф, в зелёно-золотой пелерине, перешитой из штор, поверх куртки, и в колпаке. Чрезвычайно грозный эльф, который пытается свернуть разговор с темы похищений непослушных детей через крышу на что-то более рождественское. — Клянусь, я бы отдал почку, чтобы заставить майора нацепить белую бороду и очки, — низкий, рокочущий голос раздаётся из-за спины, и Эйден оборачивается с радостью. Каким-то образом — вездесущая Лоан, азарт к спорам и несколько бутылок пива, — лейтенанта уговорили натянуть выкрашенную в зелёный куртку ещё одного эльфа и полосатый потрёпанный колпак — от этого Роу выглядит легкомысленней и моложе. Эйден может заметить ещё несколько знакомых лиц среди толпы — маленькое рождественское чудо. Одну ночь в году даже армейские порядки ослабевают, и миротворцам позволено провести праздник «с семьёй», а те, у кого семьи нет, идут в Рыбий глаз. — Эй, маленький помощник, подскажи!.. Ой, лейтенант, простите, — кто-то со спины не признаёт в Роу грозную авторитетную фигуру, а осознав ошибку, ввинчивается обратно в толпу. На «маленького помощника» командир миротворцев похож меньше всего — рост за шесть футов не прикрыть колпаком, разве что увенчать, как ёлку звездой, а куртка почти трещит на плечах и натягивается на груди. — Роу, стой, — Эйден качается ближе, смело и небрежно кладя руки лейтенанту на пояс — под ладонями вспыхивает тепло кожи и мягкость ткани, и никаких железных щитков. — Ого, а я решил, что ты сбросил несколько десятков фунтов для такой красивой талии. — На зимнем пайке и не так схуднёшь, — отвечает смехом на смех лейтенант. Эйден немного пьян от тепла и глинтвейна, так что этот звук звенит в нём серебряной вифлеемской звездой. — Я уверен, что могу достать для тебя пару сэндвичей, — Роу отвечает задумчивым кивком, и как-то так они оказываются на орбите толпы, достаточно близко, чтобы слышать отзвуки баса Фрэнка, и возле ещё одной переносной печки — тут приходится применить объединённое влияние знаменитого пилигрима и легендарного лейтенанта миротворцев, чтобы найти место. — Виски? Шотландский, сегодняшний подарочек, — Роу прохлопывает себя по карманам и неловко привстаёт, чтобы вытянуть плоскую помятую фляжку. — Вот, решил захватить поделиться. — Первый глоток владельцу, — Эйден смотрит, как смыкаются на горлышке тонкие бледные губы и двигается кадык. И перехватывает фляжку — след губ тёплый. Виски прокатывается по горлу волной, смывая вкус мяса и хлеба, и он чувствует, как вспыхивают щёки — лейтенант тоже розовеет на острых скулах. — Хуаново? — Он самый. Я решил, что он меня отравить хочет, когда нашёл бутылку. Он ещё л-ленточкой перевязал, гадёныш, — раздражение больше притворное, Эйден почти уверен, что интендант тоже нашёл что-нибудь у себя на столе, хоть и без ленточки. Некоторые противостояния длятся слишком давно, чтобы не начать обмениваться подарками, — в мире после Падения ценны любые долгие отношения. Они сидят не в тишине — это невозможно посреди шумного, тесного, душного бара, полного людей и гирлянд — их слишком много даже в обычный день, но в праздник огоньки увивают каждую поверхность. Возможно, за эту ночь высадят недельный запас энергии. Возможно, это ещё одно рождественское чудо. Блики света пляшут на золотом люрексе колпака, и от жары лейтенант небрежно тянет воротник куртки, открывая длинную крепкую шею. Эйдену жарко и тесно в своей коже от этого, и от того, как Роу откидывается назад на стуле, и как ткань обтягивает его колено без щитка брони, и как пальцы — ожоги, мозоли, практически сошедший загар, пятна чернил, — барабанят по столу, потому что лейтенант не способен не двигаться. Роу жестом предлагает ещё глоток. — Я подышать, — Эйден встаёт из-за стола, пол слабо дрожит под ногами — доски вибрируют или от движущейся толпы, или от идеи пить лишнего в жарком помещении. Лейтенант провожает его цепким взглядом и снова прикладывается к фляге — тонкие розовые губы и движущийся шрам, и блять, Эйден себя чувствует безнадёжным и отчаянно влюблённым. Морозный воздух чувствуется, как удар в грудь или падение в воду, и пилигрим наслаждается каждым мгновением. Ему пришлось пройти через толпу, увернуться от омёлы и не увернуться от конфетти — блестящие обрезки обсыпают рукава его куртки, на какое миротворческое звание хватило бы этих звёздочек и полос? Эйден дышит медленно и глубоко, пока голова не прояснится, а потом запрокидывает лицо к небу — чёрная бездна блестит, как будто на неё тоже просыпали конфетти. Лоан рассказывала, что до Падения — до её пятнадцати, Эйден этого помнить не может, — небо было серо-оранжевым от света, и звёзд в городе не было видно. Пилигрим, бродячий странник, знает ценность звёзд, потому что не раз ходил по ним — Спайк заставил его вызубрить основные созвездия, даже если Большая медведица так и осталась в их разговорах «воздушным змеем» за форму. Эйден желает своему наставнику всего хорошего: где бы того сейчас не носило, пусть там будет кружка чего-то спиртного и тёплый ужин. Стена Рыбьего глаза, к которой он прислоняется, ощущается нагретой от внутреннего тепла. Он может слышать музыку и гул голосов, так что одиночество не подступает, и это расслабляет достаточно, чтобы Эйден прикрыл глаза. В этот раз скрип шагов по подмёрзшему снежку он различает заранее. — Не спать, Аврора, замёрзнешь. — Аврора?.. — сегодня в голове у него слишком много звёзд. Или не звёзд? Спайк рассказывал что-то на одном из долгих переходов. — Спящая красавица, из старого мультика. Надо найти рабочий проектор и просветить тебя, дитя лесов, — Роу закуривает — огонёк зажигалки на минуту выхватывает лицо — и подходит ближе, в ореол огоньков очередной гирлянды. Он успел избавиться от колпака, и снежинки сливаются с белёсыми прядями в волосах. Куртка все ещё распахнута до нижней кофты. Роу жестом предлагает сигарету — Эйден смыкает непослушные пальцы, задаваясь вопросом, что ещё сегодня он мог бы взять с чужих губ. Крепкий дым прочищает голову и обжигает горло — не всем же иметь лужёную лейтенантскую глотку. — Блять, как ты это куришь, — он вслепую протягивает руку, отдавая сигарету. — Нормально, здорово отбивает вкус пайка, если на кухонной вахте сегодня Хикс. Он, блять, из свежей курицы может дерьмо приготовить, — Роу одной рассеянной затяжкой скуривает едва ли не треть длины, и долго выдыхает дым — он мешается с дыханием на фоне неба. Эйден зачарованно смотрит. — Какое твоё рождественское желание? — это что-то детское и наивное, но одну ночь в году наивным можно быть даже пилигриму. Его спутник затягивается ещё раз, всерьёз размышляя. — Чтобы у меня было меньше работы, — ответ выходит неожиданно смягчённым и откровенным. Эйден теряется, как на такое отвечать, потому что работа Роу — «наводить порядок в этом хаосе». — Твоё могу угадать: сестра? — Семья, — уязвимо и упрямо отвечает Эйден. И сестра — часть семьи. Это больше, чем кровное родство. Лейтенант разумно не комментирует и не переводит взгляд, только издаёт протяжное низкое хмыканье — оно вибрирует в глубине горла и странным образом успокаивает. На балкончик над ними кто-то выходит — шум, смех, мешанина трёх языков и падающий через перила бенгальский огонь, сгорающий в полёте, — так что хрупкий момент разбивается. — Так, парень, пошли, у меня нет пилигримской шкурки, и я мёрзну, — Роу и правда поводит плечами — куртка распахивается ещё сильнее. Эйден отталкивается от стены, только сейчас чувствуя, что окоченел. Тепло бара обхватывает его за плечи, как тяжёлая куртка. Возможно, их место ещё сохранилось — или его удастся отбить обратно, пилигрим вполне готов принимать народную благодарность в такой форме. Через арку в главное помещение они проходят вместе, и Эйден немедленно напрягается от нескольких смешливых взглядов, нацеленных в их сторону. — Ну что, целуйтесь, — пьяно и громко кричит кто-то из выживших, указывая вверх — парень раздражённо замечает, что за время их отсутствия кто-то успел повесить прямо над проходом колючую ветку омёлы, подлови первого вошедшего, очень забавно. Он оборачивается к лейтенанту — Роу смотрит в толпу пронзительными цепкими глазами, жёсткая армейская осанка и налёт снега на плечах и волосах только усиливают впечатление. — Как насчёт поцеловать мою задницу, Марко? — тон скорее грубоватый, чем насмешливый, и лейтенанту достаточно протянуть руку, чтобы снять веточку омёлы. — Лови, можешь даже подержать над головой. Зелёный комок летит точно в цель — доводилось видеть пару раз, как Роу метает ножи, за коротким небрежным движением скрыто очень много силы. Марко ловит ветку — она ломается в пальцах — и неловко смеётся. Шутка рассасывается сама собой от хмурого взгляда миротворца. Эйден чувствует себя одновременно защищённым и до странного задетым — он не хотел целовать лейтенанта в шутку перед толпой, даже если бы это был неловкий клевок в щёку или уголок губ, но Роу реагирует так, будто ему предложили французский поцелуй с продолжением на месте. Направляющий жест рукой — «к месту», Эйден не раз видел, как лейтенант использует это в отношение отрядных. Тот не отстраняется, но молчит хмурой снеговой тучей — пилигрим подавляет собственное недовольство и идёт следом. Место ожидаемо освобождается. — Этот еблан всегда шутит не в тему, — лейтенантский способ примирения — первым завести разговор. Эйден смотрит, как расслабляется линия чужих плеч, разглаживаются напряжённые морщинки у глаз, а пальцы переставляются с колена на столешницу. — Заметил, — способ примирения Эйдена — поддержать разговор, обернуться и посмотреть в лицо. — Я пару раз видел, как он пытался обыграть Николаса в карты на бесплатную выпивку — потом платил вдвое. Тишина становится спокойнее — пилигрим позволяет себе раствориться в гуле голосов, гирляндах и ещё одном глотке виски — Роу снова передаёт фляжку, содержимого осталась едва ли половина. Лёгкий шум в голове приятен, так что Эйден принимает забытье с благодарностью. На барную стойку вытаскивают заслуженный патефон — корпуса почти не видно, поколения наклеек наслаиваются друг на друга, скрывая лакированное дерево. Фрэнк заботится о патефоне больше, чем о себе самом, и аппарат вынимается только по праздникам — вот и сейчас выжившие расходятся почтительным кольцом, пропуская владельца со стопкой пластинок — если Райнер коллекционирует картины, то Фрэнк собирает музыку, Эйден знает, что у него существуют целые подборки для неслучившегося радио — телебашня остаётся непокорённой. — All I want for Chtistmas, Лоан её обожает, — Роу вкидывает ставку расслабленным тоном человека, уверенного, что победит. — Jingle Bells, и ты покупаешь мне пиво, — Эйден готов поспорить, что Фрэнк — самый ностальгический чудак с привязанностью к вечной классике, и если песню о бубенцах знает даже бродячий странник, это говорит о многом. Они проигрывают оба, когда приятный женский голос поёт о рождественской ветке, гуляниях и парах под омёлой — Эйден не скрываясь смотрит на Роу, тот смотрит в толпу спокойным блуждающим взглядом и подносит к губам фляжку; жёлтый свет гирлянды заставляет его сиять, как серафима с рождественской открытки. Опьянение делает всё далёким и близким одновременно, и Эйден останавливается на тёмных жёстких ресницах, розовых пятнах ожогов, тенях скул, даже не осознавая, что взгляд длится слишком долго. Если бы не было толпы, рискнул бы он поцеловать лейтенанта, прикрывшись традицией омёлы, даже если бы это осталось не более, чем коротким столкновением губ? Наверное, нет, зачем пробовать то, что не может быть твоим. Эйдену достаточно смотреть. — В моей семье верили в Пер-Ноэля, это как Санта, но с французским шиком, — Роу отпускает рассеянный комментарий, глядя на барную стойку. Фрэнк, всё ещё в красном костюме, танцует у патефона с Лоан — смех, неловкие развороты на протезе и рывки, когда оба партнёра пытаются перехватить управление парой. — Французский шик? — бездумно повторяет Эйден. — На старых гравюрах он выглядит, как будто соскочил с модельного подиума, клянусь. Мать показывала, — Роу редко говорит о своей семье — и ещё меньше о своей родительской семье, и момент откровенности выглядит до смешного ценным в глазах Эйдена. — Я больше привык к Санте. Первое Рождество отметил только со Спайком, в тринадцать, и он нацепил белую бороду, колпак и подарил мне мультитул. Лучший подарок в моей жизни, — он сегодня чертовски часто вспоминает наставника, вот уж действительно — семейный праздник. Первые года в лагерях для беженцев, в постоянных переходах, в карантинах были ёбаным дерьмом, и Эйден предпочитает его не помнить. Одна из прекрасных черт Роу — умение не задавать ненужных вопросов, так что он молча протягивает фляжку, и пилигрим принимает. Зимой ночи тянутся, как одно огромное безвременье, — жизнь есть только под уф-лампами, и даже заражённые предпочитают прятаться по подвалам и канализационным тупикам, чтобы не замёрзнуть, так что вечер размывается в мирную цветную дымку. Патефон идёт по коллекции рождественских мелодий, по центру зала неловко танцуют пары, а Фрэнк возвращается на место у печи — и к сказкам, Эйден почти уверен, что половину историй он придумывает на ходу, и большая пивная кружка с тёмным тёплым вином помогает ему в этом. Эйден продолжает смотреть на Роу, потому что на лейтенанта невозможно не смотреть — ему суждено было быть командиром хотя бы потому, что в сложной ситуации все обернутся к нему за обещанием силы и защиты. Если лейтенанту суждено быть звездой, то не вините Эйдена за это притяжение. — У меня что-то с лицом больше обычного? — Роу отзывается, понижая голос, и пилигрим смаргивает оцепенение от тепла и слабого опьянения. — Ты пялишься весь вечер, парень. — Что? Нет, я просто… — он не слишком хорош во вранье, так что сбивается. Придумать объяснения, кроме «ты чертовски красивый», не удаётся. — Не хотел, чтобы так получилось с омёлой. Я бы тебя поцеловал, но не ради дерьмового шоу для кучки пьяниц, — лейтенант продолжает со спокойной откровенностью, продолжая смотреть в зал, как будто он не засунул только что метафорический сугроб снега Эйдену за шиворот. Слова про поцелуй ощущаются именно так. — Зачем тебе меня целовать? — это звучит, как шутка, но шутки у Роу другие — грубее и честнее, без желания больно задеть. — Ты смотришь на меня последний месяц, с выражением, как будто лично Дева Мария с небес спустилась. Не нужно быть самым умным в комнате, чтобы понять, — метафорический сугроб бодрящим холодком съезжает у Эйдена по позвоночнику, протрезвляя. Блять, кажется, ему стоило носить маску ещё и в помещении, чтобы не выглядеть, как блаженный влюблённый идиот. — Это не ответ, лейтенант, — Роу секундно хмурится, получив напоминание о звании, но Эйдену неважно. Ставки сделаны, ставок больше нет, и он чувствует так, как будто у него из-под ног ушёл скат крыши, отправив его в свободное падение. Если суждено признаться, то он хотя бы получит ответ. — Потому что я хочу тебя поцеловать, не дури, — Роу тяжело поворачивается всем корпусом, смотря пилигриму в лицо — всё тоже спокойствие с оттенком недовольства. — Устал ждать, когда ты сам скажешь. Возможно, в рождественскую ночь Эйдену позволено одно чудо, и он возьмёт это. Так что уже не скрываясь смотрит на губы Роу — тонкие, пересечённые шрамом, сухие и обветренные от холода. Идеальные. — Я действительно хочу тебя… поцеловать, Роу — маленькая пауза, которую он честно позаимствовал у Хуана. Наглость и дерзость, и он ожидал бы, что за такое лейтенант его скорее приложит лицом в столешницу, но тот только издаёт короткий низкий звук. Подтверждение — то ли идеи, то ли мыслей Роу, как будто Эйден не был, как выяснилось, очевидным весь последний месяц. На чужих скулах розовеют пятна — можно и не заметить, но пилигриму позволено смотреть, и он смотрит. Румянец — то ли отсвет красных лампочек, то ли сочетание духоты или виски, то ли отблеск ожогов, то ли смущение. Эйден настойчиво ловит чужой взгляд — и Роу отводит глаза первым. — Сейчас? Не здесь. — Можно, — после крошечной заминки лейтенант выбирается из-за стола — шесть с лишним футов, затянутые в зелёную рождественскую куртку и форменные штаны; с великолепными бёдрами, пропорционально узкой талией и лучшей задницей, которую пилигрим видел за последний год. Эйден «пялится», уже не пытаясь отвести взгляд. До выхода из зала он идёт за лейтенантом след в след, боясь, что, если моргнёт, тот растает снегом. Или испарится. Или передумает. Они успевают попрощаться со знакомыми — Роу ненадолго останавливается, перешучиваясь с миротворцами, а Эйден прощается со знакомым курьером, и их обоих обнимает вынырнувшая из толпы Лоан — щурится и подмигивает пилигриму, и он чувствует только весёлое неловкое раздражение — неужели он был настолько очевиден. Они уходят не первыми — некоторые уже устали от духоты и разбрелись по комнатам, сегодня ночью Рыбий глаз будет переполнен, но Эйден не позволяет себе задуматься о том, что у него есть личная комната. Он готов взять всё, что ему дадут, но вряд ли ему дадут это. Под лестницей есть небольшое пространство — Фрэнк позволил ему использовать место для личных нужд, когда надо сохранить припасы — Эйден обладает талантом собирать и продавать весь хлам Вилледора, но зимой там пусто. Сейчас у него действительно нужда, и личная, так что он направляет лейтенанта в темноту под лестницей, обхватив руками за талию — как в начале вечера, но сейчас всё чувствуется острее. Ключ находится с первой попытки — такая удача, по мнению Эйдена, ранее бывала с ним только во снах. — Давно я не зажимался в тёмных углах, — Роу рокочет, понижая голос, и следует направляющему жесту — лейтенанта невозможно толкнуть или сдвинуть силой, но Эйден сейчас чувствует себя так, будто у него в руках прогибается металл. Под лестницей — едва разместиться двум людям, и сквозь щели ступенек сверху пробивается неяркий свет, ложащийся полосами на лицо. — Мне всё ещё можно тебя поцеловать? — он убирает руки с чужого тела, хотя в этом почти нет смысла — они стоят так близко, что тепло чувствуется сквозь одежду, и Эйден чувствует, как дыхание лейтенанта шевелит отросшие пряди на виске. — Нет, блять, я просто так решил запереться с тобой в кладовке, давай поговорим о философии, — Роу ворчит, и Роу склоняется, и от него слабо пахнет виски и корицей, и сильнее — сигаретами, и Эйден сдаётся. Зелёная ткань трещит под пальцами, когда он хватается за воротник лейтенанта и тянет ниже, ближе, припирая Роу к стене для устойчивости и целуя. Отчаянно, голодно, пока тот не одумался и не отозвал решение. У Эйдена не слишком много опыта, и даже если он мечтал поцеловать Роу много дней, в реальности он слепо и настойчиво прижимается губами к губам, щеке, скуле, пытаясь понять, как сделать правильно. Сигаретный вкус горчит на языке, а кожа лейтенанта чертовски горячая, и парень может чувствовать, как бьётся венка на чужой шее, перемежаясь холодной цепочкой жетонов, так что ему достаточно. Роу, видимо, не достаточно, и у него опыта явно больше, потому что Эйден ощущает, как губы под его губами размыкаются, а поцелуй становится гораздо более глубоким, протяжным и напористым. Пилигрим чувствует, что тонет, и не сопротивляется. Роу чертовски хорош в командовании. Когда лейтенант наощупь находит его запястья и заставляет разжать пальцы, Эйден ожидает, что его отстранят, но Роу только стаскивает тесную куртку и отбрасывает в угол, и появляется возможность снова сжать пальцы на этой талии — один слой мягкой изношенной ткани, жар и твёрдость мышц под пальцами. Роу пользуется отсутствием сдерживающей движения куртки по своему — Эйден со смесью тревоги и восторга чувствует руки у себя на пояснице, опасно низко. Он никогда не считал себя хлипким — средний рост, широкие плечи, но худощавое телосложение, достаточное, чтобы лишнее мясо не тянуло к земле, но чужие ладони покрывают неожиданно большую площадь его кожи, и каждый нерв кажется обнажённым электрическим контактом. — Я… Лишнее? — выдох в губы, Роу пытается быть тихим при командном голосе, потому что на лестнице сверху слышны шаги. — Нет. Нет, продолжай, — это просто новое, но Эйден не считает момент подходящим для признания, что у него почти нет опыта — Роу, видимо, понимает сам, если следующее, что Эйден получает в пару к поцелую, — медленное, тяжёлое поглаживание по спине. Он и впрямь слишком очевиден, да? Эйден снова пытается взять инициативу в поцелуе — выходит лучше, раз лейтенант издаёт короткий одобрительный звук — это вибрирует у Эйдена в костях и стекает к паху, но он только сильнее сжимает руки у Роу на поясе. — Бля, я не хрустальный, — лейтенант отрывается и смотрит с недовольством, полосы света на лице выделяют румянец и выбившиеся из пучка пряди — на вкус Эйдена, Роу выглядит зацелованным и охуительно горячим. Этому не мешают даже блестящие конфетти, пятнающие воротник и переднюю часть рубашки — парень балансирует между смущением и удовольствием, что это оставленный им след. — Если меня пощупать за жопу, не развалюсь, — задумчивая пауза и снова ладонь на лопатках пилигрима. — Не принимай на свой счёт. Эйден отвечает, мстительно спуская руки ниже, Роу шумно вздыхает и подаётся бёдрами вперёд, давая пространство между собой и стеной — пилигрим слизывает этот вздох с его губ и двигает пальцами, как будто пытается перебрать гитарные струны. Лейтенантская задница на ощупь хороша ровно настолько, насколько выглядела — Эйден потратил не один десяток минут, смотря на то, как обтягивает ноги ткань форменных штанов, как эту ткань пережимает ремень бедренной кобуры, как выделяются тени мышц, когда лейтенант приседает у разложенной на земле карты. Он спускает руку на чужое бедро и вжимает раскрытую ладонь опасно близко к паху, с восторгом чувствуя проминающиеся мышцы. Эйден теряется между поцелуем, острым возбуждением, руками на своей спине и своими руками на чужих бёдрах, и Роу снова чувствует это, если отстраняется и вырисовывает лёгкие, неторопливые круги у него на лопатках. Пилигрим дышит, просто дышит, чувствуя, как смешивается выдыхаемый воздух, всё ещё пахнущий сигаретами. Если у него не будет ничего, кроме этой ночи, этого будет достаточно. — Мне нужно поблагодарить Пер-Ноэля за подарок, — шутка не слишком тонкая, но Роу коротко, хрипло смеётся, а Эйден смотрит — как двигается кадык, изгибаются припухшие губы, дрожат морщинки у глаз. — Я думал, ты решишься раньше. Недели на две. Так что считай, парень, что это был мой подарок себе. О. Фраза про «устал ждать» обретает намного больше смысла для Эйдена, и он позволяет себе расслабиться, утыкаясь лбом Роу в плечо — тот издаёт протяжный довольный звук и продолжает выводить круги. Эйдену, кажется, не надо никуда спешить — рождественское чудо продлится дольше одной ночи.