Слабое звено

      Майлз устал. Потерял веру в свое дело, в глупую миссию, которой задался, каждый раз разбиваясь о стены в этом проклятом месте. Он недавно получил чем-то по ребрам от одного из обитателей «Маунт-Мэссив». Здесь неизменно несло протухшей плотью и кровью, мертвечиной и болезненными мыслями, сочащимися из разбитых голов пациентов. Очередной шлюз был пройден. Парня вновь обдало токсином, пахнущим явно приятнее всей той вони, стоящей у него в носу. Кажется, она добралась уже и до мозга.       Двери открылись. Майлз опасливой походкой прошел в очередной коридор, стены которого расписаны бредом умалишенных и кровью. Последняя здесь вообще встречалась нередко… Куда журналист ни кидал своего пытливого взгляда, везде, в каждом метре разливались то реки красной жижи, то ошметки чьего-нибудь раздавленного тяжелым сапогом мозга, источающего невыносимое зловоние. Где-то люди сидели в собственных экскрементах. Где-то — очередной несчастный разбивал себе голову о стены и запертые перед ним двери… То, что открылось взору журналиста, не забудется уже никогда. Но какая-то неведомая сила тянула Апшера дальше, вглубь этой трясины, состоящей из чьих-то сгнивших частей тела и обломков здания. Репортёр жаждал разобраться в случившемся, показать миру то, что пережил он и все те, кто здесь оказался. И ему самому не было понятно до сих пор: огонек его желаний поддерживался здравым ли рассудком или чувством справедливости, или он просто уже сошел с ума под стать здешним обитателям?       Показалась развилка. Слева от парня вдруг заговорили два уже знакомых мужских голоса, отчего комок испуга и ужаса подкатил к глотке. Они говорили складно и почти одинаково, да и внешность одного от другого отличалась мало. Майлз уже не удивился их обнаженному виду, не удивился и их речам, стараясь не воспринимать ничего всерьез для собственного же благополучия. Он пытался даже не поворачиваться в их сторону, лишь мельком убедившись, что возможные агрессоры находятся за разделяющей их решеткой и ему ничего не грозит.       — Мы дали ему шанс, — прохрипел один из них, не двигаясь с места. Шевелились только его губы, словно у насмешливой бутафорской куклы, какие сидят на коленях у кукловодов.       — Ага.       — Мы были более чем справедливы…       — Образчики терпения, — вторил своему брату второй. Апшера передернуло, а по спине побежал холодок.       — Усмирили все свои желания… — кто-то из них нервно сглотнул. — Но теперь. Прямо сейчас… Теперь-то мы себя побалуем.       — Да… — кровожадно ответил мужчина, наконец придав своему телу хоть какие-то движения. Но это не вселило в Майлза уверенность в его безопасности.       — Его язык и печень.       — Твои.       — Мои… — кровожадно улыбнулся один из них, и журналисту показалось, что он слышит шорох от соприкосновения языка с полопавшейся поверхностью губ. Медлить он больше не стал. Парень спешно перемахнул через стенку, задержавшись на каком-то выступе. Благо, ему хватало сил, чтобы перебираться на руках дальше, в поисках разбитого окна, через которое можно пролезть. И он нашел его. Еще одно усилие — и очередной залитый кровью и ошметками трупов коридор предстал перед журналистом во всей своей красе и со всем своим «благовонием». Бездумно пошатавшись из стороны в сторону и осознав, что он здесь пока один, Майлз не рискнул идти через сломанный шлюз и затемненную часть коридора к такому далёкому источнику света. Слишком много он насмотрелся; его психика пульсировала, что гнойный нарыв на одной из изуродованных рож. Он повернул направо: там было светло. Но зловещие окровавленные пятна, говорящие о том, что кого-то тащили по полу, вели прямо под дверь с незатейливой табличкой «Душевые». Это не прибавило оптимизма…       Майлз медлил. По бокам от прохода кем-то в панике были оставлены четкие кровавые следы ладоней. Ему не хотелось туда, как и никуда больше. Сперва парень подергал за ручку: на его несчастье, дверь не поддавалась. Рядом на стене находилось считывающее устройство для пропусков.       «Черт возьми». — Мысли, мелькающие в голове, уже не имели никакого эмоционального оттенка. Возможно, это препятствие — отсрочка перед новой пыткой. А возможно — закрытый спасительный путь. В любом случае, теперь предстояло искать новое решение.       Прослонявшись в непосредственной близости от прохода в душевые, репортер пришел к выводу, что на данный момент темный коридор остается единственным вариантом. Стараясь передвигаться как можно тише, целиком превратившись в слух, Апшер прокрался вперед, озираясь по сторонам. По левую руку находилась административная рубка для наблюдения за проходящими через шлюз; стоило зайти туда: возможно, найдутся батареи… И вдруг — вопли! Какие-то жуткие звуки, грохот и ор разорвали потрескивающую тишину. Сердце сжалось в новой судороге и забилось чаще, а журналист в панике припал к полу, передвигаясь на четвереньках. Его враги были внизу. Какой-то амбал оторвал голову мужчине — кажется, охраннику, если смотреть с выкрученным на полную зумом камеры, — а буйные помельче с воем носились по кругу, то ли празднуя очередное жертвоприношение, то ли переживая предсмертную боль своей дичи. Какой-то извращенный карьерист в разуме парня гордился новым элементом в безумном репортаже. А изможденное тело только и тянулось, чтобы ползти вперед невидимо, неслышимо…       Обнаружив в очередном тупике очередной же труп, Майлз не придумал ничего умнее, кроме как ринуться обратно к душевым со сжатой в руке пластиковой карточкой. Она выпала из кармана того мертвеца, в которого чуть не уткнулся журналист, просачиваясь сквозь мрак. Он не мог более оставаться на одном месте — в этом пока слишком безопасном углу — и медлить. Ему нужно было двигаться. Куда-то бежать. Хотя бы для того, чтобы не сойти с ума. И не зайтись в припадке. Дверь открылась быстро и без проблем. А путь в душевую предстоял абсолютно темным и полным криков, всхлипов, зловещего шепота. Благо, в руках журналиста оставалась спасительная камера с ночным видением…       Он шел быстро. Насколько это возможно было сделать с трясущимися ногами, подкашивающимися от каждого шороха. Душевая. Апшер с энтузиазмом пролетел через раздевалку (или это была подсобка?), иногда даже не оглядываясь по сторонам. Что было определенно опрометчиво… Разбитое окно — будто спасительный оазис среди белых песков пустыни. Журналист подорвался, чтобы пролезть через проем и убраться отсюда, но злой рок уготовил ему еще пару сюрпризов и здесь, в полумраке грязной кафельной комнаты.       Он успел только выпорхнуть на улицу, повиснув на карнизе — и вдруг руки, заскользив по промокшему от ливня и крови со стертых ладоней уступу, поехали вниз. Впервые за долгое время Майлз завыл, потеряв способность видеть. Нет, он слишком много пережил, слишком настрадался, чтобы сдохнуть не честной жертвой очередного маньяка, а просто сорвавшись вниз с какого-то этажа от бессилия и ран! Полные кошмара мысли до боли распирали мозг, и считанные секунды, которые репортер провел на волоске от смерти, показались вечностью. Перед умирающими людьми время всегда замирает: возможно, чтобы последний момент как можно детальнее запомнился готовой отлететь душе.       Но смиренно оцепеневшего и сползающего вниз журналиста поймала за загривок чья-то лапища.       Удушье от впившегося в горло воротника и боль натянутых в хватке волос отрезвили его. Он вдруг потерял всякую слабость, превратившись в комок нервов — здоровый комок, не истерический, а готовый драться или бежать. Так открывается второе дыхание у зайца, которого поймали и уже безжалостно дерут злые лисы. Только-только приземлившись на плиточный пол, Апшер пулей отскочил в темный угол, снимая с пояса камеру и готовясь, в случае чего, осветить себе путь. В воздухе висела давящая тишина. Она нарушалась только грохотом ливня за окном и запахом сырости: невыразимым запахом, в котором слишком приятный и свежий аромат мокрой травы мешался со смрадом грязного тела, горького пота и подгнивающего мяса.       — Ой-ой, — хрипло донеслось из темноты.       — Зачем мы это сделали?       — Было бы слишком скучно, если бы он упал.       — И правда.       «И правда!» — в отчаянье подумал журналист. Он узнал своих преследователей. Их слаженный разговор, больше напоминающий монолог, но на два голоса. — «Они выпотрошат меня, Господи, они выпотрошат меня!..»       — И что мы с ним сделаем? — тем же чинным тоном продолжал кто-то из братьев.       — Ты обещал мне.       — Это не по правилам… мы вне игры…       — Тогда что?       Вместо ответа последовал свистящий вздох. В комнате было слишком темно, но вспышка молнии дала секундное представление об интерьере. Двое мужчин — чуть поодаль оконного проема, так, что на них не падает свет с улицы. Майлза тоже не видно. А по левую руку, метрах в десяти, через завал сбитых скамеек — дверь…       Парень старался двигаться как можно тише. Поднеся к глазу видоискатель, он включил ночной режим, ползком пробираясь чуть в сторону, чтобы создать удачную траекторию для рывка. «Хоть бы дверь оказалась не заперта, а по ту сторону нашлось, чем ее привалить!..» Вот репортер встал — и тут же сиганул с места. Позади послышался какой-то прихрюкивающий смех и мерзкое голодное сопение. Братья явно не спешили, а отчаянные попытки жертвы сбежать их наверняка забавляли. Но разве они всерьез говорили о том, что это «спасение» — действительно маленький подарок судьбы?       Конечно же, нет. Стоило репортеру распахнуть дверь, как его вновь схватили за волосы да дернули так, что хрустнули шейные позвонки. Следующий удар пришелся по копчику, и Майлз заорал. Его стукнули по запястью, здорово перебив и так поврежденное во время прошлых погонь сухожилие. Две пары рук тащили его прочь от выхода, к окну. Спустя несколько мгновений спина с тупой болью врезалась в подоконник, а осколки выбитого стекла впились в поясницу.       — Просто отпускать его будет тоже скучно, — продекларировал один из братьев. Сейчас, на свету, парень прекрасно различал их лица. Узколобые, по-звериному ощеренные — эти двое чем-то напоминали то ли приматов, то ли крокодилов, но безумные глаза блестели слишком умно. Они явно не были ровней остальному сброду, заполонившему «Маунт-Мэссив».       — Дай сюда…       К лицу журналиста потянулась жилистая рука с длинными пальцами, увенчанными столь же длинными ногтями — обломанные, они больше походили на острые когти. Истерически мыча и всхлипывая, он только и мог, что слепо смотреть на охотников и сжимать драгоценную камеру, словно даже сейчас от ее целостности зависела его собственная жизнь. Пальцы мужчины смяли губы, раздвигая их; другая пара рук насильно разжала челюсти, и следующее, что ощутил Майлз — это тошнотворно-соленый вкус и то, как между фалангами, словно в тисках, сжали его язык. Репортер зажмурился в попытках избавиться от омерзительного наваждения.       — Смотри-ка, какой хорошенький, — хрипло мурлыкал тот, у кого волосы на макушке выпали, образовав лысину. — Такой мягенький, такой мокрый.       — Отдай мне его. Отдай!       — Терпение. Наш язычок еще придёт к нам. Мы должны быть вежливыми.       — … Не должны разочаровывать отца Мартина.       Тело Майлза била крупная дрожь. Перенапряженные мышцы сводило судорогой. Две руки ощупывали его, словно заколотую тушу на базаре, когда мясо проверяют на качество; еще одна, сжав глотку, прижимала к подоконнику; четвертая же копошилась во рту, царапая небо и сминая вкусовой орган. Журналиста тошнило, если не сказать — рвало. От дурного ощущения спасал только дождь, капающий из пустого окна на лицо.       В следующий момент, не успев открыть глаза и отреагировать на совершенное, Апшер отлетел в другую часть помещения, освещенного тусклым светом слабой лампы. Спиной парень болезненно приложился о стену, отделанную грязно-белым в кровавую крапинку кафелем. Попытка устоять на ногах не увенчалась успехом: репортер, в попытке рвануть к выходу, получил сбитым кулаком в сплетение ребер и в один миг рухнул. Боль скрутила его рогаликом, не оставляя ни единого шанса подняться и совершить очередную попытку к бегству. Ему только и оставалось месить руками грязный пол, пальцами вырисовывая нелепые абстракции на кровавых разводах, оставшихся от какого-то несчастного, что был здесь до репортера.       Тем временем над Майлзом с едкими ухмылочками склонились мучители, предвкушая дальнейшее развитие событий. Один из них, вынудив парня поднять голову, рванув его за волосы и стиснул в кулаке глотку. Репортер хоть и был здоровым и физически развитым юношей, но его шея казалась гусиной в сравнении с рукой одного из братьев. Мужчина резким движением поднял парня вверх, прибив того обратно к стене. И как бы ни хватался репортер за руки одного из братьев, как бы ни рвал их запястья и ни тянулся к шее, силы психически нездорового человека преумножены во сто крат. Учитывая то, как безбоязненно братья путешествовали по больнице, Апшер давно уже предположил, что они находятся где-то на вершине пищевой цепи этого мира.       — Ты посмотри. Трепыхается…       — А мы так заботились о нём. — Истерические нотки сверкали в голосе лысого, как искрит неисправная проводка. Глаза репортера расширились, когда он увидел выражения лиц его мучителей: абсолютно звериные, ничего человеческого. Рваными неуклюжими движениями мужчины принялись дальше исследовать добычу. Кто-то из них потянулся к рубашке.       — Посмотрим, что у нас тут. — Эти слова вызвали новую волну паники у парня, отчего тот с двойным упорством принялся рваться из стороны в сторону. Это лишь разозлило одного из братьев, который явно был ведущим в их дуэте. Репортера отняли от стены и опрокинули на пол, а после придавили ногой, которую оставили на затылке. В таком положении Майлзу сложно было совершать какие-то протестующие действия как минимум потому, что масса тела амбала мало того, что грозила свернуть шею, так просто могла раздавить черепную коробку. А с таким повреждением далеко не побегаешь. Присев на корточки позади репортера, второй, холодно посмеиваясь, отнял камеру, все так же трепетно стискиваемую Майлзом в руке. Отставив оную куда-то в сторону, лысый рванул рубашку за воротник, вынуждая ее слететь с плеч парня. Послышался хруст отрывающихся пуговиц и едкая усмешка сверху, отвечающая на протестующие и умоляющие возгласы репортера. Его попытки умалить жестокость и больные фантазии братьев лишь разыгрывали звериный аппетит, растворяя шансы Апшера на побег и на чудо.       — Слишком много тряпья. Совсем не видно… — отрешенно задался целью лысый мужчина, запустив руку под живот дрожащего парня и выискивая там ремень от джинсов. Впрочем, второй брат также решил принять непосредственное участие. Спустившись, он потянул за край футболки, что покоилась некогда под рубашкой, избавляя репортера от одежды. Ощущение холодного кафеля под животом и грудью вызвало у Майлза новый приступ неконтролируемой истерики, а психическое равновесие трещало под гнетом обстоятельств. Этот треск казался вполне ощущаем: он стоял у парня в голове, в ушах, ощущался кожей — а может, это всего лишь кричала от боли одежда в нежелании слезать с взмокшего от испуга тела репортера. Но братья справились с этой задачей на удивление хорошо, не обращая внимания на попытки жертвы подняться. Когда Майлз учинял особенное беспокойство, то ему вручались болезненные тумаки и оплеухи, и вид раскрасневшейся под ударами кожи вызывал чувство ненормального удовольствия. Но в еще больший восторг мучителей привела картина обнаженного тела. Теперь юноша уподоблен им, пусть и насильственно. Теперь он не вызывает агрессии и желания крови. Но вид чистого тела, не исправленного доселе ненормальным доктором или кем-то из психопатов, вызывал какие-то иные чувства в воспаленном разуме мужчин… Эти чувства — утрированная похоть, всплывшая из самых недр сломленной души — исказили сознание братьев. Безумные улыбки разрезали их лица, а длинные голодные пальцы жаждали прикасаться к ровной, чистой коже, не тронутой возрастом.       Тот, что не страдал выпадением волос, перевернул парня на спину, перехватывая руки журналиста и фиксируя их. Все остальные свободные конечности братьев с благоговейным интересом ощупывали живот и бедра молодого человека, передавая даже какую-то странную нежность, уже реже перемежающуюся с ударами. У Майлза стучали зубы. Он всхлипывал, не имея возможности открыто рыдать от парализующего страха (он остался теперь совершенно беззащитным), и отчаянно пытался перевернуться обратно на живот и зажаться.       — П-пожалуйста… — выдавил репортер из себя, таращась широко раскрытыми глазами на насильников. — Мне… мне холодно… — попытался он привести логичный и простой довод к своей просьбе.       — Ты слышишь? Он нас просит о чём-то, — с теми же полунасмешливыми интонациями прорычал Лысый (не имея больше никаких вариантов, Апшер мысленно окрестил его так, чтобы различать близнецов).       — Он замерз.       — Согреем мальчика?       Из глотки братьев вырвался булькающий смех. Тот, что находился рядом, подошел к распростертому парню сзади, подхватывая его под руки и прижимая к себе спиной в положении сидя. Майлза передернуло от ощущения этого мощного скользкого тела слишком близко. Слишком бесстыже и аморально. Но у психов нет социальных барьеров, и их рассудок — нечто среднее между тупым ребенком, выжившим из ума стариком и обостренно-чувственным взрослым человеком.       Журналист затих. Он старался не дрожать, боясь, что сейчас его с легкостью могут зажать и покалечить либо вывихнуть плечо — а с поврежденными суставами или костями возможность выжить в «Маунт-Мэссив» становилась равной нулю (если он, конечно, вообще уцелеет после этого). Теперь, когда Апшер осознал безысходность своего положения, мысли были заняты поиском путей облегчить уготованную участь и, по возможности, остаться как можно более невредимым. Оценивая нынешний настрой психов как более или менее дружелюбный, парень рискнул:       — Да… вы… можете вернуть одежду. Я был бы не против… если бы здесь было теплее… — для большей наглядности репортер медленно повернул лицо в сторону выбитого окна, за которым бушевала стихия.       — Одежду? Пока нет.       — Это не гигиенично. Слишком долго ходить в этом…       — Только посмотри на тех, что в рубашках! Их же уже сожрали вши!       «Господи, они ненормальные. Они не глупы! Они способны к сарказму! Что с их рассудком?!» — Пытаясь подобрать новые слова и теряясь в своих мыслях, Майлз на какое-то время отошел от дискомфорта. В следующий раз его привело в чувство не насилие или переговоры близнецов, а какая-то странная тишина, словно бы мучителей отвлекло что-то. Парень проследил за направлением взгляда Лысого, сидевшего в ногах. В этих безумных маленьких глазках читалась задумчивая и праздная похоть, направленная на пах репортера…       Эрекция — нормальная реакция на резкую перемену температуры и, тем более, нервное перенапряжение. Нет, Майлз не был возбужден, но даже легкое изменение состояния его плоти привлекло внимание братьев. Вдруг ручища одного из громил откинула коленку несчастного в сторону, словно хлипкую калитку, вынудив раздвинуть бёдра. И предвосхитив возможный расклад, юноша затаил дыхание, боясь снова начать барахтаться — он учился на собственных ошибках, а в прошлый раз истерическое противостояние вызвало лишь агрессию. Снова накатившая волна ужаса и осознание собственной уязвимости вызвали в районе поясницы нервный импульс, заставляющий ноги неметь.       — Он такой красивый, — шепотом заметил «старший» (по инициативности; это был тот, что обладал богатой шевелюрой) над ухом Апшера, зажав его в своей питоньей хватке. В хриплом голосе читалась изуродованная ласка.       — Такой молодой, — прорычал Лысый, подкрадываясь жилистыми когтистыми пальцами к промежности.       Больное, изуродованное сознание братьев генерировало несколько необычное отношение к парню: с одной стороны, влечение, с другой — восхищение чем-то, что отличалось от них самих. Это состояние ввело их в некий ступор, похожий на глубокую задумчивость. И именно этот момент для Майлза стал сигналом к действию. Репортеру удалось вырваться из хватки одного из мучителей, а смятение второго было наказано болезненным ударом ногой. Апшер рванул прочь, забыв про камеру, одежду и спешно перебирая всеми конечностями, чтобы как можно скорее оказаться где-нибудь подальше от громил. Но далеко ему уйти не удалось. Оправившись от шока, Старший успел ухватить репортера за лодыжку и, словно девочку-малолетку с незначительным для здорового мужика весом, утянул его обратно.       — Зря это ты учудил.       — Зря, — неизменно вторил своему брату Лысый, хватаясь за ноги репортера, которыми последний гневно сучил. Безысходность вновь сдавила глотку несчастного, тихие протестующие возгласы лишь подливали масла в огонь. Теперь братья не медлили, и за это Майлз уже сотню раз проклял себя и свою последнюю попытку. Его опять уложили на спину. На этот раз одну ногу Лысый фиксировал, присев на нее. Вторую держал рукой; другая — поглаживала бедра и иногда выписывала болезненные шлепки. Старшему из братьев, впрочем, быстро надоело облюбовывать чужое тело, ибо царапины от когтей более не вызывали у Апшера такой бурной реакции, как раньше: тело привыкло к мелкой беспорядочной боли.       — Хватит. Ты всегда был слишком медлителен.       — М… — Словно по приказу, рука «младшего» из братьев начала двигаться к члену репортера и быстро накрыла его ладонью. Майлз всхлипнул, зажмурившись от испуга и отвращения. Он непроизвольно ворочался, поддаваясь желанию тела отсрочить неприятное воздействие, но вскоре почувствовал наглые и умелые (?!) прикосновения, задевающие мягкий пенис.       — Ну и как тебе? — минуту погодя вопрошал Старший, устраиваясь на коленях над лицом репортера. Тот повернул голову набок, беззвучно рыдая в нежелании ни видеть, ни слышать, ни что-либо ощущать. — Он отличается от меня?       — Ты быстрее возбуждаешься.       Странные разговоры с явным намеком на инцест, возможно, и поразили бы парня в иное время, но он уже не мог постигать глубину безумия местных психопатов. Он лишь вскрикивал и прогибался в спине, подтягиваясь на удерживаемых Старшим руках, когда пальцы Лысого с болезнетворной грубостью сминали яички, — и вместе с этим случайно и слепо утыкался лицом в бедро того, кто стоял над ним, так бесчеловечно уничтожая личное пространство и достоинство с другой стороны.       В ответ на фразу «младшего» второй близнец звучно улыбнулся, издав при этом довольный рык. Ему, похоже, льстило первенство в глазах брата. Однако оба мужчины прекрасно понимали, что в одном Майлз выигрывает перед ними. И это следовало исправить. Быть может, кто-то из них думал: «Если я хороший парень, то сломаю ему психику — тогда ему будет легче выжить в больнице», — хотя подобные мысли неправдоподобны даже в отношении столь развитых психов. И все же, какой бы ни была подоплека, следствие не заставило себя ждать.       — Мы ему не нравимся, — прозвучал озлобленный голос Лысого. Майлз в ужасе открыл глаза. Две пары возбужденно расширенных зрачков снова вперились в его уязвимую плоть, и тут Старший потянул репортера на себя, и четыре когтистых лапы перевернули его и поставили на четвереньки.       — Рыпнешься, — угрожающе просипел тот, что с волосами, — поползешь с кишками наружу.       А потом юноша заорал, но его крик превратился в задавленное мычание. Ему разинули рот и сунули внутрь член — огромный, сочащийся и омерзительно горький; рассудок журналиста треснул, и с сего момента он перестал адекватно воспринимать действительность. Срабатывала защитная реакция организма, переводящая мозг в полуобморочное состояние.       Слюна и выходящая от рвотных рефлексов желчь пенились на губах, оставляя за собой ощущение жжения и грязи. Старший трахал прямо в глотку, засаживая непозволительно глубоко и даже опасно — перекрывая гортань и ток воздуха. Захлебываясь и задыхаясь, Апшер ныл, теряя возможность нормально дышать (от его беззвучных рыданий слизистая носа воспалилась), а его тело, униженное и изнасилованное, облегчилось, чем вызвало яростное ликование со стороны Лысого, теперь наносящего беспорядочные удары по пояснице и бедрам. Крестец болел. Мышцы в паху отторгающе напрягались.       Потом Майлз отстраненно почувствовал, как жестокие руки выдоили остатки мочи, а каплющий голодной слюной язык заскользил по промежности от мошонки до ануса. Изможденный организм начал воспринимать это надругательство почти благосклонно, конвульсивно подергиваясь в цепкой хватке братьев. Напряжение в паху потеряло свой сугубо негативный оттенок, превратившись в просто напряжение — назойливый зуд, требующий потрогать, раздразнить так, чтобы компенсировать ощущаемый дискомфорт.       Братьев до помутнения рассудка (если там было, чему мутнеть) радовала любая более или менее положительная реакция со стороны их пленника: теперь он действительно не отличается от них. Они издавали какое-то одобряющее урчание на каждый задавленный стон, с нарастающим энтузиазмом пытаясь выбить из юноши еще более яркую реакцию, более активное поведение, еще больше судорожных подергиваний поясницей! Сознание Майлза окончательно потеряло способность воспринимать происходящее, когда чужие пальцы бесцеремонно проникли в тугое колечко ануса, неаккуратно царапая стенки прямой кишки длинными обломанными ногтями. Всхлипывая и захлебываясь в собственной слюне и слезах, репортер протяжно измученно застонал, ощущая усилившуюся боль сзади… Движения руки Лысого хоть и были медленными и аккуратными (насколько они вообще могут быть таковыми у агрессивного психа), но причиняли невероятный дискомфорт, растягивая сфинктер. Движения Старшего с другой стороны побуждали неосознанно насаживаться на пальцы второго брата, что последнего приводило в неописуемый восторг. Не меньше близнецов восхищал вид крови, сочащейся по ладони из расцарапанного сфинктера: стенки кишечника лопнули под давлением когтей, привнося в акт еще больше страданий — и в то же время облегчения, ведь теперь рука рвала Майлза не насухую.       — А сейчас — мы нравимся ему, — Лысый чуть ли не мурлыкал, растирая свободной ладонью собственный член и тычась им в бедро журналиста. Старший отвечал ему мутным взглядом; из груди вырывался рваный хрип и тяжелые вздохи. В какой-то миг близнецы вперились друг в друга зрачками, вытянув мощные жилистые шеи навстречу; тот, что уничтожал горло парня, тихо завыл, замедляясь и увеличивая амплитуду. Секундная свобода дыхания заставила Апшера закашляться, постепенно приходя в себя: он замотал головой, наклоняя лицо и освобождая желудок. Ртом шла пена. А когда он поднял взгляд, в котором сейчас не читалось ни одной здравой мысли, лицо залили брызги густой белой жижи. Горячая влага в тот же миг упала и на ягодицы. Тут Лысый отпустил его сзади, и репортер свалился на правое бедро: целиком ему упасть не дал Старший, держащий жертву за волосы.       — Устал малец, — неожиданно спокойно после оргазма прокомментировал Старший. Психи не уставали. Лысый обошел жертву спереди, заглядывая ей в лицо. Глаза юноши закатились, на губах и носу вздувались пузыри из смешанных физиологических жидкостей; парень еле дышал, и в тишине слышно было, как тяжело ухает в груди его сердце и гулко сопят два брата.       — А обделался как…       — Надо помыть.       Посмотрев друг на друга, близнецы, по обыкновению, словно завершили диалог на каком-то невербальном уровне. Старший, подняв Майлза и взвалив себе на плечо, понес его прочь из помещения, а Лысый поплелся следом. Парня внесли в дверной проем напротив: там находилась ванная для особо буйных, которых раньше мыли в присутствии санитаров в индивидуальном порядке, не отходя далеко от камер. Тут кафель был заляпан кровью не так сильно; скорее уж «хищники», вроде братьев, являлись в подобные комнаты, чтобы смыть кровь и пот. Репортера сунули под мощную струю ледяной воды. Тот задергался и заорал (его мозг все еще не мог адекватно осваивать информацию об окружающей действительности, а перенесший сильную истерику парень, похоже, переживал какие-то галлюцинации, дополняющие кошмары наяву), извиваясь, как выдернутый из земли червь. Братья, крепко удерживая его, почти убаюкивающе гладили истерзанное тело руками.       — Ну, вот и все.       — Теперь ему лучше.       — Он снова видит нас.       — Он снова слышит нас.       — Он снова будет чувствовать нас…       Майлз кашлял. Потеряв ориентиры, он бездумно хватался за запястье Старшего, жмурясь и теснясь прочь от отрезвляющего холода к единственному источнику тепла — недавно насиловавшему его мужчине. Вскоре воду выключили. Журналист уткнулся лицом в живот мучителя, обвиснув в его руках и постанывая: Лысый в этот момент «грел» спину животными поцелуями, кусая и вылизывая кожу, в то время как его руки лапали сдавшееся тело.       Немного погодя, Младший оторвался от спины репортера, облюбовав ее вплоть до плеч и задержавшись на шее, отчего несчастный недвусмысленно стонал, и вновь принялся поглаживать мягкие ягодицы. Майлз подался вперед и сильнее вжался в Старшего. Сознание до сих пор не оправилось от тумана. Где-то на тактильном уровне братья в очередной раз распределили роли, хотя парень даже не услышал ни одного слова. Их позиции повторяли уже пережитое. Похоже, каждый привык выполнять лишь конкретную функцию.       Спокойствие продлилось недолго: спустя еще мгновение Старший, вновь запустив пальцы в шевелюру репортера, опустил его на уровень своего детородного органа. Майлз, давно утративший строптивость в этом безумном вальсе, повиновался, едва не упав на колени. Но с другой стороны его придерживал Лысый, едко улыбаясь и облизываясь при виде раскрытого объекта желания. Увидев перед своим лицом чужой член, Апшер протрезвел и вновь принялся брыкаться, стараясь подняться — перед глазами вдруг встала картина, пережитая недавно в полубессознательном состоянии. Но рука Старшего крепко фиксировала голову парня, а сзади его удерживал второй из братьев. Головка чужого члена тыкалась в губы журналиста, и тот жмурился, чуть не хныкая и стараясь отвернуть лицо… Но не выходило. Каждое нежелательное движение головы сопровождалось треском волос, которые рвал насильник своими пальцами. Это было больно, и именно это ощущение пресекало попытки ворочаться. Затем Майлзу зажали нос. Как бы он ни держался, пришлось открыть рот, который тут же заполнил массивный орган. Однако теперь это ощущение не было таким мерзким: человек ко всему привыкает.       А вот сзади… Сзади репортера вновь долбили чужие пальцы, смоченные слюной, выбивая из несчастного cдавленные стоны. Но еще большую боль принес член Младшего, который безжалостно растянул анус, израненный ранее ногтями. От этого боль казалась нестерпимой, и парень бы орал, но его крики заканчивались кашлем и сбитым дыханием — снова появлялась явная угроза задохнуться. Его мучители не церемонились: Старший, не обращая внимания на истерические конвульсии глотки репортера, продолжал мерно двигаться, проталкивая член слишком глубоко, а Младший резкими и рваными движениями, больше похожими на судороги, болезненно вдалбливался в несчастный, девственный до сего момента зад.       Так продолжалось некоторое время, которое казалось Майлзу бесконечным. Старший из братьев, вероятно, будучи более выдержанным, только громко сопел, а второй иногда ронял несдержанные стоны, теснее вжимаясь в чужое тело, то и дело едва не сгибающееся в дугу. Организм репортера, проснувшийся после ледяного душа, «не понимал», какую защитную систему выбрать теперь. Однако со временем он притерпелся к новому уровню боли, и скользящий в разверстом заднем проходе орган доставлял мазохистское удовольствие, раздражая свежие раны и простату. С полуопавшего члена журналиста сочилась смазка, и парень закрыл глаза, измученно скуля. Он смирился. Есть известный прием: когда собака хватает за руку, нужно не вырываться, а протолкнуть пальцы ей дальше в глотку. Так и Майлз, перестав дергать головой, раздвинул челюсти еще шире и добровольно принял в себя плоть Старшего. Остановленное сопротивление ознаменовало облегчение участи. Брат удовлетворенно зарычал, задвигавшись непозволительно часто, но новые мучения вызвали у жертвы лишь странный зуд в мозгу, ползущий по позвоночнику до копчика, растекающийся в паху и прямом кишечнике. Мелко задрожав и вытолкнув изо рта член очередным сокращением глотки (Старший почему-то не стал сопротивляться), парень припал на локти. Возникало ощущение, что мышцы его спины вздрагивают, как у нервничающего кота — но это был беззвучный, выстраданный оргазм. Лысый завыл, как пес, запрокинув голову к потолку, а его близнец, подошедший сзади и прижавшийся к спине родича, вторил зову, создавая оглушающий звуковой резонанс. Оба брата кончили, а потом, оттолкнув от себя Майлза, сорвались с места и убежали, выкрикивая по пути что-то, намного менее похожее на их внятную человеческую речь.       Юноша остался один. Он лежал и смотрел на дверь, и на лице вдруг растянулась алая от треснутых губ улыбка, а из груди полился тот самый истерический булькающий смех, почти лишенный дыхания, который репортер столь часто слышал от обитателей «Маунт-Мэссив». Журналист дергался и стучал кулаком по полу, освобождая нервную систему от перегрузивших ее эмоций, а потом уснул мертвым сном, не имея сил заботиться о своей безопасности…       Инстинкт самосохранения отныне и до самого конца настроился на здешнюю извращенную среду.