Сгоревшее королевство

System Syn — The Saddest Sound Was You

             Кэйа успел забыть, как ощущается худшее из пробуждений.       К сожалению, каждое защитное заклинание, начертанное на потолке и стенах, и каждый амулет, наполненный травами и заговорённым пеплом, ему знаком, и так же знакомо чувство, что он снова пленён.       Он тянется всем телом в надежде принять более удобную позу — прежде в этом месте ему не была доступна такая роскошь, — но ни ремни, ни цепи не удерживают его. Руки и ноги туго перебинтованы полосами белого шёлка, вымоченного в целебном отваре и после высушенного на солнце; Кэйа знает, как делалось это средство. Как делались все средства, которые ему довелось испытать на себе.       Хотел бы он знать об этом меньше, а лучше — не знать вовсе.       Сжать пальцы и повернуть голову удаётся не сразу; мышцы слушаются неохотно. В голове туман, а значит…       Держа глаза широко открытыми, чтобы не уснуть снова, Кэйа пытается вспомнить, как здесь оказался. Чайльд привёз его и Альбедо к порту, и…       Дальше ничего. Никаких воспоминаний.       Он ещё раз обводит взглядом палату, где провёл несколько лет. Тяжело сказать, сколько именно, — он помнит только последние три, может быть, три с половиной. Было ли что-то до… Однажды он наберётся решимости спросить — а до тех пор ни Бай Чжу, ни Чжун Ли не нарушат молчание без его прямой просьбы.       Бай Чжу сказал, он выздоравливает. Сказал, метка Бездны погрузилась в сон. Тогда почему?..       Датчик около кровати подаёт тихий сигнал, и над изголовьем включается распылитель. Всё ещё стараясь не моргать, Кэйа смотрит, как искрящийся порошок облачком разлетается в воздухе, прежде чем осесть ему на лицо и забиться в ноздри.       Он погружает в забвение — но Кэйа всё ещё считает, что это красиво.              ~              Лень смотреть, сколько прошло времени, — да и есть ли оно здесь, в уставленном диванами и креслами зале, где нет ни дня, ни ночи, куда никто не приходит, чтобы расслабиться? Может, здесь должна играть музыка?       Непривычная расслабленность — следствие успокоительного, которое распылили в машине, поэтому Альбедо ничуть не волнуется из-за своего подавленного состояния, похожего на затянувшуюся дрёму. Он лежит у Чайльда на груди, свесив руку с дивана, и слушает успокаивающий стук сердца. Главное, не задаваться вопросом, как сейчас Кэйа.       Поёрзав, Чайльд спускает ладонь с его затылка на основание шеи, слегка давит пальцами, и Альбедо тихо стонет от удовольствия. От страха у него всегда затекают мышцы.       — Не будь я таким сонным, этот сексуальный звук не остался бы безнаказанным. — У Чайльда немного заплетается язык, но слова разобрать можно. Альбедо мог бы предположить, сколько продлится такой эффект, знай он, сколько длился сон, но ему не от чего оттолкнуться.       — Жаль, что я так и не увидел тебя в портупее, — усмехается он. Губы ещё не вполне слушаются, но Чайльд тоже его понимает. И замолкает, чем-то огорчённый. — Что ты хотел показать?       Хватка на шее становится сильнее — и Альбедо снова стонет, так это хорошо, утыкается лбом Чайльду в грудь. Словно опомнившись от его движения, Чайльд снова ёрзает, глубоко вздыхает.       — Парочку грязных тайн.       — Что ещё, кроме портупеи?       Чайльд заходится хриплым болезненным смехом, почти сразу закашливается и затихает. Наслаждаясь его сильными прикосновениями, Альбедо ждёт. Ему некуда спешить. Вероятно, эффект от снотворного будет длиться ещё какое-то время, и встать всё равно не выйдет.       — Я не о ней.       С трудом совладав с собственным телом, Альбедо поднимается на локте. Чайльд отводит взгляд.       — Оказывается, трудно врать, когда ты лежишь на мне, — горько отшучивается он.       — Врать? Зачем?       Вопрос озадачивает Чайльда всерьёз.       — И правда, к чему плодить тайны. — Звучит недобро, но Альбедо сложно испугать кем-то, кроме него самого. — Хотел показать вам всякое фатуйское барахло. Ну, знаешь. Не отрубленные головы, конечно, я их не храню, я же не маньяк. Оружие. Шмотки. Потому что это, — он подносит вторую руку к глазам Альбедо, поворачивает тыльной стороной, где тускло мерцают тонкие линии татуировки, — не только моё прошлое. В крови, которую я пролил, можно было бы искупать целый город. И то, что я здесь, не значит, что я стал другим.       — Конечно, — спокойно кивает Альбедо, — ты из Фатуи. Почему ты должен быть другим?       Несколько секунд Чайльд смотрит на него, удивлённо приоткрыв рот.       — Я бы посмотрел на оружие, — выдыхает Альбедо и снова ложится на него, укладывает голову на плечо. — Кэйе бы, наверное, тоже понравилось. Всё, что я знаю о его прошлом, — ему нравятся мечи. Мне тоже.       — И мне. — Чайльд устраивается удобнее, обнимает Альбедо за талию, сгибает ногу в колене. — Вот срань, мы наконец наедине, а я даже раздеть тебя не могу…       Тихо рассмеявшись, Альбедо целует его в шею, прикусывает мочку с маленькой серёжкой, и Чайльд слабо стонет в ответ.       — Знаешь, мы сейчас не трахаемся, но вот это… почти смущает. Даже меня.       — Попробуем так ещё раз? Потом. — Альбедо прикрывает глаза. — Мне нравится быть к тебе так близко.       Время признаний заканчивается: говорить больше не тянет. Альбедо не спит — лежит с закрытыми глазами, позволяя покою пропитывать себя. Единственный звук, который здесь есть, — дыхание Чайльда. Всё остальное крадут тяжёлые шторы, ковры с длинным ворсом и мягкая, как воздушный зефир, мебель.       Может, в этом и суть комнаты отдыха.              ~              Ещё не открыв глаза, Кави чувствует, что предстоящий день будет абсолютным говном, — и ни разу в жизни он не ошибался. Лучшим решением было бы перевернуться на другой бок и уснуть снова, но что-то ему мешает. Недовольный этим обстоятельством, Кави щурится на яркий свет — и немеет от страха.       Его до талии оплетают лозы, не тонкие, как в прошлый раз, — целые ветви, и выбраться из них своими силами вряд ли удастся, но Кави всё равно пытается распутать хоть одну. За его ослабшей рукой волочатся какие-то датчики, трубки и стебельки, на лоб падает целый клубок вьюнков.       Хоть что-то хорошее. Кави нравятся вьюнки. В сложившейся ситуации это всё, что ему нравится.       Вслед за гневом — проклятая ветвь не поддаётся, — приходят другие ощущения. В палате холодно. Желудок от голода кажется слипшимся, щиплет в носу, глаза слезятся, на веках засохла какая-то липкая дрянь, вокруг воняет лекарствами, простыня скомкалась под поясницей, и — последний факт возмущает Кави особенно сильно, — на стуле рядом с кроватью лежит книга аль-Хайтама, заложенная его, Кави, любимой шпилькой!       Зашипев, Кави тянется к стулу, но ему не хватает всего пары десятков сантиметров. Кроме пера что-то ещё не так, и Кави не сразу понимает, что, пока не встряхивает головой, пытаясь изгнать вьюнки из волос.       Серьги. Нет ни серёг, ни колец. Где они? Неужели кто-то украл их, пока Кави лежал в долбаных лозах?       Кави начинает озираться в поисках кнопки вызова помощи, но сестра появляется в дверях раньше.       — Меня ограбили! — сообщает Кави. — Все мои украшения… их нет!       Взглянув на него как на чудо из чудес, сестра всплёскивает руками и убегает прочь.       — То есть я единственный, с кем такое случилось? — бурчит Кави, продолжая возиться с вьюнками. Коридор наполняется звуками — топотом, отрывистыми разговорами, хлопаньем дверей. Может, ищут вора.       Бай Чжу врывается в палату очень скоро, и по его лицу Кави понимает — случилось что-то хорошее.       — Нашли мои серьги? — интересуется Кави. — Или, может, моего, — он указывает взглядом на стул, — бесполезного мужа?       — Ты так быстро проснулся, Кави. — Бай Чжу садится рядом с ним, кладёт руки на плечи, и Кави начинает смутно припоминать. — Как себя чувствуешь?       — Паршиво! Я хочу есть! Здесь дует! Постель сбилась, а я даже не могу встать! Ветки стрёмно держат меня за ноги! И почему я голый?!       Бай Чжу снимает очки — впервые на памяти Кави, — и, часто моргая, крепко обнимает его за плечи.       — Ты в порядке, — шепчет он. — Даже речь сразу восстановилась. Изумительно. Ты такой сильный, Кави.       Кави хочет возмутиться, что всё только что им озвученное противоречит фразе «я в порядке» чуть более чем полностью, но…       Месяц в лозах закончился. Он проснулся. Он всё-таки проснулся.       — Где аль-Хайтам? — спрашивает он тихо.       — Сегодня отдыхает, надеюсь. Хочешь его увидеть?       — Нет, — резко говорит Кави. Он чувствует, как волосы слежались на затылке, как тело ноет от долгой неподвижности, как въелся в кожу мерзкий запах травяных растворов. Да, аль-Хайтам видел его всяким, но — хватит ему испытаний. Кави хочет, чтобы аль-Хайтам обнял его и почувствовал привычный аромат цветочных масел, поцеловал губы, не растрескавшиеся от сухости. Не только ради удовольствия аль-Хайтама, само собой, — ради собственного комфорта тоже.       — Нет? — удивлённо переспрашивает Бай Чжу.       — Два дня. Дай мне два дня. Никакого аль-Хайтама. Не хочу, чтобы он знал, где я лежу. Придумай какую-нибудь медицинскую отмазку. И мне нужна ванная. Мои масла. И мои серьги!       Рассмеявшись, Бай Чжу ставит ему на колени коробку.       — Всё здесь. Попрошу перевезти тебя на третий этаж, скажу, что ты восстанавливаешься. Но, пожалуйста… не злоупотребляй больше моим доверием. Это последний раз, когда я делаю тебе одолжение.       Хмуро покосившись на него, Кави открывает коробку, выуживает серьги, пытается вдеть в уши. Руки дрожат, но жизнь без серёг совершенно невыносима.       — Я и не собирался. Думаешь, сам не хочу его увидеть? И… — он отводит глаза и неохотно задаёт вопрос, на который боится услышать ответ. — Как он?       — Обзавёлся друзьями, — улыбается Бай Чжу. — Пусть и против воли. Держится лучше, чем я предполагал.       Кави выдыхает с облегчением. Силы покидают его; он откидывается на подушки, сдувает с лица надоедливый вьюнок.       — Друзьями, — повторяет он с довольной усмешкой. — Мы сейчас точно про одного человека говорим?              ~              На памяти Чайльда это самый унылый визит в кофейню. Альбедо гипнотизирует взглядом крошечный десерт, сам Чайльд болтает трубочкой в молочном коктейле.       — Ты тоже как пыльным мешком ударенный? — наконец не выдерживает он гнетущего молчания.       Альбедо поднимает глаза, несколько секунд смотрит на Чайльда так, будто не совсем понимает, кто он и почему они разговаривают.       — Наверное, да, — наконец отвечает он и заторможенно пытается улыбнуться. — Мне нравятся твои словечки. Нравишься ты. Наверное, я навлеку на тебя беду, но сейчас почему-то не могу молчать. Я понимаю, кто ты такой, но когда ты смеёшься, меня будто согревает солнце. Не знаю, как объяснить, что это за чувство, но когда мне становится страшно, я рисую твои глаза. Ты знаешь, что всегда сначала улыбаешься глазами, и морщинки в их уголках тоже напоминают лучики солнца?       — Если честно, я ожидал услышать что угодно, кроме этого. — Чайльд смущённо прокашливается — и сразу чувствует укол вины. Альбедо ссутуливается, опускает голову, напряжённо поднимает плечи; всё это неуловимо напоминает цветок, свернувший лепестки перед штормом. — Альбедо. Альбедо, нет, пожалуйста, не делай такое лицо! — Он пересаживается на диван, хватает Альбедо за плечи, поворачивает к себе, наклоняется, пытаясь заглянуть ему в глаза. — Послушай. Послушай меня. Я не знал, что ты думаешь про меня… так. Я думал, у вас что-то с Кэйей… что-то такое, что я не могу понять, а я просто парень, с которым ты трахаешься. Не то чтобы я против, потому что лучше трахаться, чем нет, но…       — Будь ты просто парнем, с которым я трахаюсь, я бы никогда рядом с тобой не уснул, — безжизненно отвечает Альбедо. Его ресницы влажнеют, и Чайльд морально готовится к тому, что у него снова случится паническая атака, но Альбедо просто расслабляется всем телом, будто в его мышцах не осталось тонуса, и утыкается лицом Чайльду в грудь. — Не открыл бы тебе в тот вечер. Не позволил к себе прикасаться. Не… не стал бы… — Он с хрипом пытается вдохнуть и не может.       — Не говори ничего, — просит Чайльд, прижимает его к себе, успокаивающе поглаживает по спине. — Думаешь, я не понял? Да я в тебя ещё в первый вечер по уши втрескался! Думал, ты для меня… слишком чистый? Наверное, так.       — Чистый, — горько отзывается Альбедо и слабо обхватывает его руками. — Ты просто плохо меня знаешь.       — Уверен, полюблю только сильнее, когда узнаю лучше, — шепчет Чайльд ему в макушку. — Не рискну сесть за руль, прогуляемся ко мне? Надо ещё поспать, иначе нас снова вырубит.       Альбедо кивает и сильнее сжимает его.       — Только посидим ещё немного, — просит он почти беззвучно. — Мне так нравится тебя обнимать.              ~              Когда Кэйа просыпается второй раз, нет ни шёлковых бинтов, ни распылителя с сонным порошком. На грудь и левую руку приклеены датчики, вместо привычного тонкого браслета с напоминаниями о приёме лекарств — такой же, как у Чайльда, с иглой для инъекций.       Бывало и хуже.       Кэйа садится, стягивает с себя кое-где прожжённое пеплом шерстяное одеяло и тонкую простыню, разминает шею, двигает плечами. Мышцы неприятно колет, но куда хуже невыносимое чувство одиночества — самая неприятная побочка транквилизатора. Бай Чжу объяснял её тем, что из-за неестественно глубокого сна мозг перестаёт получать информацию о внешнем мире и стимулирует выработку гормона, отвечающего за социальность… что-то такое, Кэйа не очень вникал, потому что подобными лекциями его чаще всего развлекали во время капельниц и болезненных уколов.       Как бы то ни было, находиться в палате одному невыносимо. Нет ни одежды, ни телефона, на стуле около кровати лежит только длинный тёплый халат, в широких рукавах которого помещались все датчики, пачка сигарет и мора на кофе, когда Кэйа смог двигаться достаточно уверенно, чтобы гулять в парке. Кто-то приберёг вещи, которыми он пользовался больше года назад.       Эта мысль помогает почувствовать себя чуть менее одиноким, но всё же недостаточно, чтобы остаться в палате.       Накинув халат, Кэйа поднимается, медленно выходит в коридор. Специальное крыло третьего этажа заперто мощными магическими печатями и полностью защищено от внешнего мира — вопреки заблуждениям многих пациентов, не ради безопасности тех, кто снаружи, а для комфорта тех, кто внутри.       Почти все двери в длинном коридоре распахнуты настежь; Кэйа старается не смотреть на пустые кровати. Некоторые палаты закрыты Дендро или Гео печатями, и Кэйа не хочет знать, что или кто находится внутри.       Вряд ли здесь найдётся собеседник, но Кэйа упрямо бредёт по пустому коридору, который в холодном свете ламп кажется бесконечным. Худшие подозрения подтверждаются, когда Кэйа доходит до конца крыла и устало приваливается спиной к бронированной двери на лестницу.       Он снова остался единственным живым. Сама мысль об этом настолько отвратительна, что внутри вскипает паника. Кэйа пытается вспомнить, где кнопка вызова сестёр, судорожно шарит взглядом по стенам — и только тогда замечает приоткрытую дверь без печатей.       В норме Кэйа не навязывается незнакомым людям в собеседники и тем более не вламывается на чужую территорию, но необходимость увидеть хоть одно живое существо настолько сильна, что ноги сами несут его к фантомному спасению. Он не в силах даже постучать — сразу заглядывает внутрь, и тот, кто лежит на кровати, свернувшись в клубок, поднимает голову.       — Кави? — удивлённо спрашивает Кэйа. Связки слушаются плохо; только теперь он понимает, как пересохло во рту. — Почему ты здесь?       — Попросил пару дней тишины. — Кави приподнимается, с трудом садится и откидывается на гору подушек. — Поговоришь со мной?       Кэйа заходит, садится на пуфик у кровати, укладывает рукава халата на колени, чтобы датчики не оттягивали кожу.       — Как ты? — спрашивает он.       Кави заламывает бровь.       — Я почти месяц провалялся без сознания, перемотанный ветками, мне не разрешили принять ванну раньше завтрашнего полудня, у меня в волосах цветочки, как будто я ебался с аранарами, и их нельзя вычесать, в смысле, цветочки, если бы на мне завелись аранары, я бы себя, наверное, сжёг, так вот я чувствую себя как навозная куча, в которой вот-вот закопошатся черви!       Вместе с гневной тирадой у него заканчиваются силы, и он снова растягивается на подушках, пытаясь отдышаться.       — Просто спросил, — невольно фыркает Кэйа. — Некоторым приятно отвечать на этот вопрос.       Кави недоверчиво взглядывает — искоса, из-под длинных ресниц; тонкий стебель вьюнка свисает с его длинной чёлки, глаза на фоне тёмных кругов кажутся совсем светлыми, примявшиеся волосы торчат во все стороны, но все эти мелочи только оттеняют его красоту.       — Тебе приятно? — уточняет Кави. Кэйа отрицательно качает головой. — Тогда не стану задавать лишних вопросов. Хотя нет, всё-таки задам, всего один. Почему ты не со своими бойфрендами? Они тебя не навещают?       Кэйа отводит взгляд.       — Уверен, знай они, где я, уже были бы здесь.       — Но?       — Не хочу, чтобы они видели меня таким.       С долгим вздохом Кави переворачивается на бок, подкладывает локоть под голову, чтобы смотреть Кэйе в лицо.       — Тоже паршиво чувствуешь себя с гнездом на голове?       — Как навозная куча, в которой черви уже копошатся.       — Иди сюда. — Кави откидывает одеяло. Теперь наступает очередь Кэйи заламывать бровь. — Что? Скажешь, в таком виде я могу кого-то соблазнить? Просто полежим вместе. Мне одиноко.       Он почти месяц спал в лозах. Конечно, ему одиноко. Ещё сильнее, чем Кэйе.       — И потом, — тише продолжает Кави и отодвигается, давая Кэйе место, — даже если бы я захотел…       — Как и я, — понимающе хмыкает Кэйа и осторожно укладывается рядом.       Кави несколько секунд пристально смотрит ему в глаза — сёстры забрали даже повязку, — потом решительно накидывает на него край одеяла и обнимает за плечо.       — Что это? — спрашивает он, нащупав кольца проводов чуть ниже бицепса. — Украшения?       — Можно и так сказать. — Кэйа стягивает ворот халата. — Если со мной что-нибудь случится, сёстры сразу узнают.       — Тогда я могу за тебя не волноваться. — Кави просовывает руку ему под халат, проводит ладонью по лопаткам. Криво улыбаясь, Кэйа развязывает пояс, и Кави сразу прижимается всем телом, кожа к коже — потому что его халат из тончайшей, почти прозрачной ткани с изящной цветочной вышивкой нельзя назвать одеждой. — Обнимешь меня?       Кэйа деликатно кладёт руку ему на талию, гладит по спине. Если его мозг требовал гормонов удовольствия, то вот они, зашкаливают настолько, что Кэйа чувствует себя пьяным. Живое тепло, дыхание, щекочущее шею, стук сердца, нежный, сладковатый запах волос, переплетающийся с ароматом вьюнков… Всё блаженство наземного мира, всё совершенство человеческого тела, та невыразимая красота, о которой могут лишь мечтать рождённые в Бездне, бесплотные, лишённые лёгких и сердец, не способные чувствовать и дышать, страдать и любить, — всё это здесь и сейчас перед ним, и у Кэйи пережимает горло от избытка эмоций.       Безмятежно устроившись в его объятиях, Кави закрывает глаза. Его дыхание выравнивается, мышцы расслабляются, — и теперь можно смотреть на него сколько угодно.       Именно этим Кэйа и собирается заняться.