Сгоревшее королевство

      Раньше внешняя беззаботность помогала Кэйе втираться в доверие и соблазнять, теперь она защищает от лишних вопросов. О его прошлом и настоящем даже в клинике известно немногим. Когда Бай Чжу не мог сам обработать его раны, сёстры входили в палату с завязанными глазами; когда он не мог добрести до кабинета Чжун Ли, то говорил с ним по телефону. Он привык прикрываться улыбкой от страха, от боли, от предательств и смертей; он улыбался, когда ветер поднял его с горящей земли и опустил в ледяную реку, берущую начало на Драконьем Хребте. Он улыбался потом, когда Бай Чжу приносил ему паршивое какао из кофейни и ставил стаканчик на стол, потому что у Кэйи слишком сильно тряслись руки, чтобы удержать даже какую-нибудь безделицу.       Он привык улыбаться.       В отличие от него, Кави беззаботен искренне. Просыпаясь, он какое-то время нежится — ворочается, потягивается, сладко вздыхает, и лишь потом открывает глаза. Для Кэйи, привыкшего большую часть жизни подскакивать по первому звонку и одеваться почти ощупью, это зрелище особенно пленительно.       — Долго я спал? — спрашивает Кави и зевает.       — Пару часов.       — А ты и глаз не сомкнул?       — Отоспался на ближайший год.       — Я тоже должен был… — От следующего зевка Кави чуть не сворачивает себе челюсть. — Но мне стало так хорошо…       Кэйа не знает, что ответить; когда вы лежите почти голые так близко, любая фраза может быть понята неправильно.       — Я много езжу по стране из-за своих проектов. — Перевернувшись на спину, Кави тянет Кэйю ближе, устраивает головой у себя на груди, перекидывает руку через его плечи. Его глаза вспыхивают, стоит речи зайти о работе. — Когда вы все оторваны от дома на несколько недель или даже месяцев, хочешь или нет, становится одиноко. Часто я ложился с кем-то в постель, только чтобы получить немного тепла. И не я один. С кем-то я трахался десять минут и говорил до самого утра, с кем-то засыпал, даже не передёрнув. Люди такие разные. Не со всеми интересно. Иногда вы просто не понимаете друг друга. — Он закашливается, зажимает себе рот, пытаясь отдышаться, и продолжает: — Как-то я напоил красивого пустынника, из тех, кто тебя голыми руками в бараний рог может свернуть, думал, он двух слов не свяжет, а он оказался с Амурты. Всю ночь с ним обсуждали расширение оазисов и восстановление популяции лисиц, с ума сойти, я и не думал, что лисицы настолько изумительные твари!       — Тебе понравится Альбедо, — усмехается Кэйа. Слушать Кави приятно — так он заразительно горит собственными историями. — С ним можно говорить до бесконечности.       — Шутишь? Он мне и так понравился! — Кави заливается смехом, легонько царапает Кэйю между лопаток. — Просто я не успел его соблазнить. Да и тебя тоже.       Он снова смотрит на Кэйю из-под ресниц — и в этом взгляде печали больше, чем чего угодно ещё. Прямо сейчас видеть его грустным невыносимо. Кэйа гладит его по щеке, обводит большим пальцем тонкую бровь, касается светлых завитков на виске.       — Разве нужно было меня соблазнять?       Кави округляет глаза, и улыбка снова освещает его лицо.       — Может, когда нам станет лучше, — довольно вздыхает он. — Скучаю по нормальному сексу. По большим проектам. Даже, — он кривится, — по аль-Хайтаму.       Кэйа невольно смеётся, и Кави шутливо толкает его коленом.       — Да, мы любим друг друга. Он самый надёжный человек на свете. Единственный, в ком я никогда не сомневаюсь. Ни с кем кроме него я бы не стал вступать в брак. Я с придурью, а он и того страннее. Но, понимаешь, он не станет красиво признаваться в любви, не посочувствует, если пожалуешься на дрянной день. Когда мы принесли брачную клятву, даже не поцеловались. Не то чтобы я смертельно нуждался во всём этом, но мне нравится, когда за мной ухаживают красиво. Тебе, наверное, тоже?       — Мне нравится красиво ухаживать, хоть я почти и забыл, как это.       На этот раз Кави смотрит на него долго, и Кэйа ждёт неловкого вопроса, который всё испортит, — но вопроса не случается. Кави прикладывает пальцы к губам, а потом прижимает их к губам Кэйи.       — Если захочешь вспомнить, я к твоим услугам. Даже трахаться не обязательно. — Вопреки своим словам, он притягивает руку Кэйи к своему члену, прижимает, довольно закусив губу. Медикаменты, которые вводят во время и после глубокого сна в лозах, подавляют желания — не только сексуальные. Добиваться эрекции бессмысленно, не говоря уже об оргазме, но касаться Кави приятно. Сам Кэйа после транквилизатора тоже не чувствует ни возбуждения, ни голода или жажды, но когда Кави нежно обхватывает пальцами его член, оттягивает крайнюю плоть, освобождая головку, и слегка сжимает её в кулаке, приходит чувство, которое много важнее.       Даже таким Кэйю всё ещё можно хотеть.              ~              Устроившись на привычном месте в кофейне, аль-Хайтам чувствует себя как дома, насколько это возможно в чужой стране и в отрыве от привычной жизни. Пока он размышляет, что заказать, Тома сам подходит к нему.       — Можно присесть?       Аль-Хайтам коротко кивает. Тома занимает мягкое кресло напротив, облокачивается на стол. Вся его поза необъяснимо очаровательная, и, пусть он слишком близко, аль-Хайтаму не становится дискомфортно.       — Давно тебя здесь не видел одного. Думал, ты присоединился к компании.       — Присоединился в каком смысле? — аль-Хайтам недовольно прищуривается, но Тома легко выдерживает испытание взглядом.       — В любом. Я не имел в виду больше, чем сказал.       Он не может не знать о выбитой двери в туалете, но об этом ни слова. Притворяется вежливым, или всегда оставаться деликатным его природное свойство?       — Даже если мои контакты с другими людьми вызывают подозрения, — прибегает аль-Хайтам к привычной защите, — я женат.       — Ну и что? — Тома пожимает плечами. — В Мондштадте это мало кому мешает, если супруг не против. Многие даже за. В Иназуме всё чуть сложнее, если у тебя высокое положение, но нет ничего невозможного.       Разговор сворачивает не туда. Хотя…       Аль-Хайтам может получить ответы из первых уст. И, вероятно, эти ответы его устроят. Он способен говорить в лицо сколь угодно неприятные вещи, когда это служит его целям, так почему его должно смущать то, что не смущает собеседника? То, что Тома не его коллега или приятель, только упрощает дело.       — Я хотел бы узнать больше.       — Об иназумских традициях? — Смех Томы звучит, как праздничный колокольчик. Удивительный человек. — Или о людях, для которых свадьба не повод сажать сердце в клетку?       Сердце в клетке. Аль-Хайтам никогда о себе так не думал. Но что, если Кави…       — Я не знаю, — сдержанно говорит аль-Хайтам. — Нет смысла озвучивать только половину правды. Мой муж никогда не был мне верен, но я закрывал на это глаза. Считал, что ему не следует упоминать о своих связях на стороне, а сам делал вид, что их попросту нет. Что он только мой, и никто другой не смеет его касаться, как никто кроме него не смеет коснуться меня. Я не задумывался о его чувствах. Так прошли годы. И, может, он оказался здесь не только из-за нездоровой тяги к наркотикам, но ещё и из-за моего равнодушия к… тем сторонам его жизни, которые для него важнее, чем мне казалось.       — Вам надо поговорить. — Тома опирается подбородком на переплетённые пальцы, не моргая смотрит аль-Хайтаму в глаза. — По возможности откровенно.       — Он не захочет.       — Откуда ты знаешь?       Аль-Хайтам замолкает. Он никогда не задавался этим вопросом.       — Ты пробовал? — продолжает Тома. — Я видел, как это бывает. Многие ссорятся и даже расстаются на время, но если чувства оказываются крепче, чем ревность и желание владеть человеком как собственностью, рано или поздно всё налаживается. Если нет… может, не так уж сильно вы были друг другу нужны.       Его слова обжигают, но причина не в Томе. Причина в том, что аль-Хайтам никогда не сомневался, что Кави его. С первой прогулки под полной луной (как полна луна, так сердце полно любви, — говорил он, и глаза Кавеха сияли так ярко), с первого поцелуя, с того раза, как они оказались в одной постели. В его мыслях Кави принадлежал ему без остатка, как сам аль-Хайтам принадлежал ему, — точнее, та его часть, которую он не посвятил самообразованию.       — Он мне нужен, — глухо говорит аль-Хайтам. — И я не знаю, что делать. Не знаю, что он чувствует. Не знаю, согласится ли на разговор теперь, когда наши жизни переплетены так давно, что их невозможно распутать, не пролив кровь. Может, мне помогло бы почувствовать себя на его месте, но…       — Но ты не привык делать другим людям такие предложения, — понимающе улыбается Тома. — Потому что у тебя нет опыта.       — Кавех соблазнил меня. Не я его. Я не задумывался, как случаются такие вещи, если только одна сторона не прибегла к насилию.       — К насилию? — Тома снова заливается смехом, и аль-Хайтам чувствует укол… нет, даже не желания, или не только его. Он очарован. Может, потому что в Томе есть что-то от Кави — не нынешнего, обозлённого, замкнувшегося в себе, а того, юного, беззаботного, увлечённого. Того, в ком аль-Хайтам за мгновение утонул с головой. — Ты мыслишь слишком прямо, аль-Хайтам. Всё не так уж сложно. Хочешь, я покажу?       — Да. Только позволь мне подготовиться.       На несколько минут он включает шумоподавление, откидывается на спинку кресла, закрывает глаза. В непроницаемой для внешнего мира тишине он думает о том, как Чайльд прижимал его за горло к стене, о том, как не спрашивая вторгся в его личное пространство. Аль-Хайтам часто слышал, что люди из Снежной жестокие, взросшие в борьбе с суровым климатом, привыкшие выживать, и оттого порой кажутся дикими. Мало кому в Сумеру, кроме разве что озверевших пустынных бандитов, пришло бы в голову схватить едва знакомого человека и безрассудно удовлетворить с ним свои желания, не спрашивая согласия. Но Чайльд хотел причинить боль, а Тома…       Аль-Хайтаму не по силам представить его жестоким.       Он снимает наушники, кладёт их на стол рядом с собой, кивает.       — Начинай.       — Не так уж сложно дать другому понять, что он тебе нравится. Начни со зрительного контакта. — Тома снова подпирает голову ладонью, смотрит на аль-Хайтама, и его взгляд… другой. Зовущий. Обещающий. Аль-Хайтам чувствует, как у него теплеют щёки. Смущение неуместно после стольких лет брака, но…       — Реакция может быть разной, но если тот, на кого ты смотрел, не отвернулся, или же отвернулся для вида, а сам продолжил наблюдать тайком, раздевать глазами, попробуй приблизиться. Не будь навязчивым. Следи за ответными движениями. Если он заметил тебя и не попытался удрать, а лучше — тоже двинулся навстречу, можешь подойти. Попробуй завязать разговор. Не предлагай с порога то, за что человек может почувствовать себя обязанным. Покажи, что вы на равных, что ты спокойно примешь как согласие, так и отказ. Даже если ничего не получится, вы можете стать хорошими приятелями. Но если ты получил согласие — попробуй коснуться. Начинай с малого.       Тома медленно протягивает руку, касается пальцев аль-Хайтама, обводит костяшки и край тонкой перчатки. Аль-Хайтам сглатывает. Это… чувственно.       — Ответная неподвижность не всегда означает отказ. Следи за реакцией. Не прерывай зрительный контакт. — Тома больше не улыбается. Его взгляд, серьёзный и честный, вызывает сложные чувства. — Люди разные. Кто-то готов наброситься на тебя раньше, чем вы познакомитесь, кто-то слишком застенчив, чтобы заговорить. Если ты не силён во флирте, используй как козырь внешность. Покажи свои выгодные стороны.       Не переставая поглаживать аль-Хайтама по руке, Тома как бы невзначай оттягивает ворот футболки, трёт шею, проводит ладонью к уху, наматывает на палец длинную прядку, собранную в хвост. Почти ничего не изменилось, но аль-Хайтам уже горит, и это… странно. Он не знает, нравится ли ему, но не хочет останавливаться.       — И если ты понравился, если поза и лицо твоего собеседника выдают взаимный интерес, переходи в плавное наступление. Оставайся вежливым.       Он наклоняется ближе, ласкающе ведёт ладонью по руке аль-Хайтама к локтю, касается обнажённого плеча.       Чувствуя, как сердце бьётся где-то в горле, аль-Хайтам ловит себя на фантазии, как Тома стискивал бы его плечи, пока они трахаются.       — Может, — Тома понижает голос, и от сквозящей в нём хрипотцы аль-Хайтама пробирает сладкая дрожь, — тогда тебе позволят больше. Может, тот, с кем ты рядом, только и мечтает оказаться с тобой наедине. Открыться тебе и узнать тебя в ответ. Секс — это не только взаимодействие тел. Это нечто большее. Опыт… — Он касается щеки аль-Хайтама, проводит подушечкой большого пальца по нижней губе. Его кожа горячая, не такая шелковистая, как у Кави, и это новое ощущение опьяняет. — Обмен впечатлениями. Эмоции. Возможность узнать самого себя с новой стороны. И, может, после этого ты полюбишь своего мужа ещё сильнее. Потому что, даже будь у тебя множество отличных вариантов, с кем связать жизнь, ты всё равно выбрал бы именно его.       Контакт прерывается — Тома откидывается в кресле, скрещивает руки на груди. Его глаза смеются, но аль-Хайтам видит нежный румянец на его щеках, видит, как тяжело он сглатывает, как впивается пальцами в свои предплечья.       — Подумай об этом, — говорит Тома. — Секс — это не так уж сложно, пока ты относишься к людям вокруг с вниманием и уважением. Не притворяйся кем-то другим. Если тебя не захотят таким как есть, к чему тебе они? Принести капучино?       — Латте. Большой. Два, — сипло просит аль-Хайтам. Едва Тома уходит, он с силой проводит ладонями по лицу и поспешно надевает наушники. Ему нужна тишина. Ему нужно…       Он ещё сам не готов признать, что ему нужно, но останавливаться на пути познания — худший из путей, какой может выбрать учёный.              ~              В доме Чайльда действительно нет ни крошки. Огромная кухня, рассчитанная на десяток поваров, поварят и другой обслуги, пустая и неестественно чистая. В других комнатах также ни следа жизни, будто перед продажей весь особняк вылизали до блеска, и во всём своём великолепии он уподобился музейному экспонату, выхолощенному и мёртвому.       Видеть таким чей-то дом, некогда бывший жилым, одновременно восхитительно и больно.       — Я здесь ночевал один или два раза, — говорит Чайльд; его голос становится таким же неживым, как всё в особняке, — обычно только заезжал. Пора его толкнуть кому-нибудь, иначе каждый раз буду вспоминать…       Он рвано вздыхает, и Альбедо берёт его за руку. Один из немногих жестов, которым он научился у Кэйи.       Чайльд в ответ стискивает его ладонь, болезненно усмехается.       — Ненавижу всё это. — Он кривится, дёргает уголком губ. — Дома без людей, потому что мне не нужны люди. Никто бы за мной не пошёл. Даже если я найму прислугу, каждый будет бояться меня, а я буду бояться их, того, что меня захотят опоить, чтобы ночью всадить отравленный нож в сердце. И какой-нибудь ночью я сам перережу им глотки, стащу трупы на огромный ковёр и хорошо заплачу, чтобы от них избавились. Наверное, странно прозвучит, но я не хочу, чтобы так вышло.       Альбедо не знает, что на это сказать, только бездумно гладит большим пальцем тыльную сторону его ладони, выступающие вены, плоское кольцо на мизинце.       — Если перепродам всю недвижимость, потеряю половину цены или больше. Мало кто решится жить в доме, которым владел Фатуи. Пусть нигде нет следов крови, по ночам будешь думать, что происходило на кровати, где ты спишь, погиб ли кто-то в комнате, где играют твои дети? Мне плевать, у меня сколько угодно моры. Пусть стоят так. Может, однажды…       Какое-то время он молчит. Альбедо идёт с ним шаг в шаг, по тонким коврам ручной работы, мимо драгоценных ваз и оригиналов полотен, каждое из которых стоит целое состояние, под высокими потолками, роспись на которых Альбедо видел в новых учебниках по истории искусств. Он даже смог бы припомнить имена, настолько узнаваем стиль. Человек, который вложил мору в постройку этого дома, ничего не смыслил в искусстве. Он руководствовался только ценой, чтобы самые именитые художники, скульпторы, ткачи, гончары, мастера по мебели и отделке потратили свой гений впустую, исполняя его примитивные, безвкусные требования. Уникальный памятник кичливости и презрению к свободе творчества, эклектичная коллекция шедевров, выглядящая невыносимо убогой в окружении интерьеров столь броских, что больно глазам.       — У Пульчинеллы есть моё завещание, — словно опомнившись, продолжает Чайльд. — Я написал сразу, как стал Предвестником. От меня родные ничего не возьмут, но Пульчинелла нам не раз помогал, ещё когда мы еле сводили концы с концами. Из-за бабушки, наверное, она была на хорошем счету. Если он дарует моей семье состояние и недвижимость, не от моего имени, конечно, а от имени Царицы, они не откажутся. И смогут безбедно жить до конца жизни… и ещё, может, поколений восемь, даже если у всех моих братьев и сестёр будет большая семья. Так я смогу… нет, не стереть позор со своего имени, какая мне уже будет разница? Я смогу не волноваться о них, когда буду умирать. Я ведь и затеял всё это не потому что хотел почестей и силы… нет, я хотел, но… я ещё больше хотел, чтобы меня любили. Чтобы говорили обо мне с благодарностью. Пусть я сам ни словечка о себе не услышу.       Он останавливается посреди коридора, похожего на музейную галерею, обводит тоскливым взглядом всё вокруг.       — Я не хотел жить здесь один. Каждый дом покупал с мыслью, понравится ли моей семье.       Его слова разрывают Альбедо сердце, ранят так глубоко, что снова пережимает горло и давит в груди.       В мёртвой тишине он за руку тянет Чайльда назад.       — Боишься смотреть на комнату с орудиями убийства? — зло улыбается тот.       Альбедо прикладывает пальцы к его губам, пристально смотрит ему в глаза.       — Я уже увидел то, что убивает тебя, и это страшнее, чем любое оружие.       Рука Чайльда в его руке слабеет.       — Идём отсюда, — говорит Альбедо. — И, когда ты закроешь двери, я выброшу ключ.              ~              Его стул на том же месте, как и кровать, как и кокон из лоз, как и книга. Нет только вещей Кавеха — и его самого.       Несколько долгих мгновений аль-Хайтам стоит на пороге палаты, отказываясь верить глазам. Отказываясь верить самому себе. Может, он так и не вышел из дома, и ему снится очередной кошмар, в котором жизнь отнимает у него самое дорогое.       — Кавех, — тихо зовёт он, мечтая услышать привычное ворчание, крик «я занят!» или что угодно ещё. Пусть даже они расстанутся, пусть Кавех потребует развода (у него есть причины, наверняка у него много причин), пусть заберёт свои вещи и уедет из его дома, но аль-Хайтам хотя бы будет знать: он жив. Любовь всей его жизни, его Кави где-то далеко меряет землю своими широкими шагами, отдаёт распоряжения, чертит, правит и стирает, ерошит длинные волосы, дёргает их, словно это поможет призвать озарение.       Именно в этот момент аль-Хайтам понимает, как близок к безумию. И как многие обрадуются, если он станет блуждать по улицам Сумеру, не понимая, кто он, забыв, какой сейчас год, не помня своего имени, одержимый образом того, кто так долго освещал ему путь.       Кавех. Нет, ты не смеешь меня оставить. Только не ты.       — Они упустили тебя! — слышит он голос Бай Чжу, но не поворачивается. Не двигается. Почти не дышит. — Я же просил перехватить тебя на входе в клинику и сразу отправить ко мне!       — Я решил сначала зайти к нему, — безжизненно отвечает аль-Хайтам.       — Послушай, — Бай Чжу протискивается в палату мимо него, заслоняет собой пустую кровать, — с Кавехом всё хорошо. Он просыпается. Я дам тебе знать, как только можно будет его увидеть. Но сейчас не время. Прошу, отправляйся домой. Отдохни, выспись. Хочешь, дам тебе снотворного?       — Я буду там, где он, — спокойно говорит аль-Хайтам.       Бай Чжу вздыхает, трёт переносицу. «Какой же ты упрямый», — говорит его жест, но для аль-Хайтама в этом нет ничего нового. Он упрямый, нудный, высокомерный, лишённый сострадания, жестокий, ленивый — и абсолютно равнодушен к своим порокам. Он ничего не собирается менять.       — Нет, — обрубает Бай Чжу.       Обескураженный, аль-Хайтам смотрит в его горящие глаза.       — Но я…       — Твои убеждения здесь не имеют ни малейшего веса, аль-Хайтам. — В голосе Бай Чжу прорезается что-то, от чего спина покрывается ледяной испариной. — Как не имеют веса твои эгоистичные желания, когда речь идёт о здоровье моего пациента. Я знаю, как ты относишься к отказам. Вопреки собственным правилам я разрешил тебе намного больше, чем другим. Но запреты существуют не ради моей прихоти. Поэтому — нет, ты не будешь с ним рядом, пока он не готов. Представь, что он уехал по делам. И не лги, что был при нём неотступно. Я знаю, что от каждого года вы и трети не проводите вместе.       Аль-Хайтам открывает рот, но Бай Чжу поднимает руку в запрещающем жесте.       — Уходи, — требует он. — Доводя себя до истощения, ты не помогаешь ни себе, ни ему. Он слишком слаб, чтобы усмирять ещё и твои страхи.       — Я… виноват перед ним, — с трудом выдавливает аль-Хайтам.       — И у тебя будет целая жизнь, чтобы поговорить с ним об этом. Сейчас ему будут нужны положительные впечатления, поддержка и покой. Сними мину вдовца и вместо вины подумай о чём-нибудь ещё. Например, о здоровье Кавеха. Ему и тебе ещё многое предстоит вынести, вы оба только в начале пути, и если ты ступишь на этот путь, изнемогая от страданий, уже ему придётся скорбеть над твоей постелью. Совсем не то, что требуется вам обоим.       Бай Чжу толкает аль-Хайтама в грудь и суёт ему в руки книгу. Между страниц больше нет шпильки-пера.       — Сёстры перенесли к Кавеху все личные вещи. Ему нужен покой, чтобы прийти в себя. Много сна, питание по часам и другие процедуры. Не каждый готов переживать всё это на глазах у супруга, и не каждый супруг готов наблюдать. Приготовься к тому, что первые недели ты не сможешь проводить с ним больше двух-трёх часов в день, и только если он сам не будет против.       В его словах есть здравое зерно.       — За этот месяц я почти забыл, какой он несносный, — тихо признаётся аль-Хайтам.       На лицо Бай Чжу наконец возвращается улыбка.       — Проведи ближайшие дни так, будто Кавех никогда не болел. Ты не его сиделка. Ты его муж. Ты не должен быть сильнее, чем есть, не должен жертвовать собой ради него, не должен бдеть над ним без сна. Будь ты на его месте, тебе бы такое не понравилось.       Чаще всего истина — далеко не самая приятная вещь, но закрывать глаза на чужую правоту бессмысленно.       — Последнее, чего я хочу, — навредить ему. — Аль-Хайтам сдержанно кивает. — Спасибо, Бай Чжу.       Он убирает книгу в поясную сумку, включает музыку в наушниках, возвращается к лифту и нажимает на кнопку первого этажа.       Увлечение спорами исказило мир Кавеха, но аль-Хайтам прежде не задумывался о том, что сам начал видеть реальность в кривых, помутневших зеркалах. Словно его муж никогда не был здоровым. Словно оба они стали совсем другими людьми. И если Кавех зависит от наркотика и собственной истощающей гениальности, то аль-Хайтам упустил момент, когда стал зависеть от него и вины перед ним.       До встречи с Кавехом есть время, и его не стоит тратить на сожаления.       Кофейня закрывается в половину восьмого. Времени для размышлений достаточно — а потом…       Аль-Хайтам ещё не решил, что будет потом.