Blue Stahli — Demon
До полуночи минут сорок. Тома, наверное, уже охуел от звона, поэтому Чайльд сначала просовывает в приоткрытую дверь руку и придерживает колокольчик, а потом уже заходит. Все мысли стремятся к желанному кипяточку, но оглядеться сперва слишком давно вошло в привычку. В зале ничего подозрительного: учёные хуи рассосались, почти все стулья задвинуты под столы, кроме той ниши, где аль-Хайтам сосётся с Томой, кофемашина выключена, свет в витрине не горит… Стоп, что?! Придержав дверь ногой, Чайльд пихает Альбедо и подбородком указывает на нишу. Некоторое время они стоят на пороге, ожидая, что их заметят, но всё, что меняется в идиллической картине «милующиеся голубки» — аль-Хайтам стягивает с хвостика Томы резинку и запускает пальцы в распущенные волосы. Тома в ответ стонет, и они засасываются глубже. Будь с аль-Хайтамом кто угодно другой, Чайльд бы уже орал гиеной и снимал позорное видео для Кави и Кэйи, но Тома такой человек, что жаль его обижать, тем более в паскудный день. Так что Чайльд бросает прощальный взгляд на термопот и задом сдаёт назад. Не дыша, они с Альбедо выходят наружу. После тепла кофейни ветер кажется ещё мерзотнее. Чайльд кутается в рубашку, но даже толстый шёлк не спасает от холода. — Не знал, что они встречаются, — глубокомысленно говорит Альбедо. — Не знал, что с Хайтамом вообще кто-то захочет встречаться. — У Чайльда зуб на зуб не попадает, и оттого злословить хочется только сильнее. — Он же душнила! И ебало у него кислое! — Что мы знаем о вкусах Томы. — Альбедо с непроницаемым лицом расстёгивает пальто и обнимает Чайльда его полами. — Может, у них похожие вкусы в музыке или поэзии, например… Теплее становится груди и животу, ещё немного — ногам, но одно то, что Альбедо прижимается так тесно, уже делает всё немного лучше. Вообще всё. Долбаная эта, как её, Эмбер. Нахуя она вообще припёрлась? Ехала бы в свой… куда она там ехала… — Чайльд, — тихо зовёт Альбедо, прижимаясь щекой к его груди, — они, кажется, доцеловались. Пойдём? Внутри хотя бы тепло. Чайльд просовывает руки ему под пальто и от души берёт за задницу. — Мне и здесь горячо, — ухмыляется он. Альбедо тихо смеётся, прижимается ещё теснее, трётся о него, и Чайльд думает: какой бесконечный, сука, день, всё тянется и тянется, я больше не могу, пусть уже наступит завтра. Любое завтра, даже если там будет пиздец, то хотя бы какой угодно другой. Рубашка у него на груди расходится, и Альбедо, встав на носочках, целует его между ключиц, трётся носом о горло. — У тебя красивая шея, — шепчет он, и в этом тоже есть что-то нервное, абсолютно упоротое, будто сегодня утром они все сошли с ума, и остальной мир поехал с катушек вместе с ними. Снова делается не по себе. — Почему я не могу всё время тебя рисовать… Держа Чайльда за талию, Альбедо касается его груди языком, и влажная кожа по ощущениям покрывается инеем. В любой другой вечер Чайльду бы это понравилось, но сейчас знобить начинает сильнее. Такой, блядь, ебун, что даже кровь к члену не приливает. — Кипяточек! — Чайльд впереди себя заталкивает Альбедо в кофейню. Звонок на этот раз заливается вовсю, и Тома, уже за стойкой, как будто и не отрывался от работы, улыбается им. — Всё-таки решил вернуться? — Да, ты же обещал Альбедо пирожное. — Только привычка не показывать слабостей помогает Чайльду улыбнуться и даже сделать вид, что он в порядке. — Мы на пару минут, хлебнём горячего и двинем дальше. — Нет-нет! — Тома возмущённо взмахивает руками. — Подожди, я сделаю вам согревающий чай по особому рецепту! — Ну раз по особому… — вздыхает Чайльд, провожая его взглядом в подсобку. — Если к пирожному у тебя найдётся какой-нибудь сухарь, захвати тоже. — Сухарь не обещаю! Но поищу что-нибудь похожее! — Как у Томы получается сохранять хорошее настроение после… Чайльд понятия не имеет, скольки часов работы, но совсем недавно он таким бодрым не был. Неужели… Чайльд оглядывается на аль-Хайтама, тот из-за своего столика хмуро пялится в ответ. Что-то в нём не так, но Чайльд не может понять, что. Вроде выглядит как всегда, а вроде и нет. Да что за херь происходит? Альбедо медленно, как будто на него давит сам воздух, поднимает руку, цепляется за майку Чайльда, стискивает её в кулаке, и по одному этому жесту Чайльд понимает: его накрывает. Так же, как и самого Чайльда. Они оба вот-вот сорвутся, и хрен его знает, что тогда произойдёт. Полгода назад Чайльд бы сказал только: видишь, Чжун Ли, не помогают эти твои лекарства, — и с радостью пошёл по пизде. Но сейчас он не только за себя. Нельзя, чтобы с Альбедо снова случилось что-нибудь плохое. Потому что Кэйи сейчас нет, может, его вообще больше не будет. Оказывается, Чайльд так привык, что Кэйа в нужный момент окажется рядом, позволит забыться в своих объятиях, скажет, что делать, если случится пиздец, да хотя бы вкатит какой-нибудь ебучий укол, если очень надо. Почему Чайльд не догадался? Почему даже не подумал, блядь, через что Кэйю протащила жизнь, если у него всегда есть нужные лекарства и нужные слова? Что, Аякс, он, по-твоему, родился таким понимающим?! — Детка, — Чайльд заставляет Альбедо поднять голову, смотрит, как у него слёзы дрожат на ресницах, а глаза переполняются отчаянием; пресвятая Царица, как это пережить? — Детка, ты здесь? Слышишь меня? Альбедо резко кивает. Его тоже знобит, всё сильнее и сильнее. Твою мать, делать-то что? — Готово! — Тома выносит две огромные кружки, по виду пивные, бухает на стойку и втыкает игривые трубочки-зонтики. — Простите за подачу, посуда кончилась даже одноразовая. Но он всё равно улыбается, а лучше того — от красно-коричневой жижи в кружках забористо тянет кислыми ягодами и огненной водой. От этого запаха даже на сердце становится легче. — Садитесь, я принесу остальное. — Тома обеспокоенно взглядывает на Альбедо. — Дай знать, если что-то понадобится. Та его успокаивающая штука вряд ли сейчас поможет, но Чайльд всё равно благодарен. Взяв кружки в одну руку, он сгребает Альбедо за плечи, почти тащит к любимому столику, усаживает на диван. — Пей. Даже если будет горько. Зато попустит. Должно. Дориана попустило даже быстрее, чем хотелось бы. Значит, с Альбедо от пары рюмок ничего не случится. Послушно наклонив к себе ярко-жёлтый бумажный зонтик, Альбедо делает глоток и закашливается. — Крепко? — взволнованно спрашивает Чайльд. Альбедо мотает головой. — Горячо, — хрипит он. — Но мне нравится. Наконец-то Чайльд садится сам, смотрит на свой зонтик — бледно-голубой, прямо для Кэйи и его Крио, — и отпивает через край. Намешал Тома добротно — в кружке огненной воды, пожалуй, целая треть, а вовсе не пара рюмок, но крепкий чай, варенье и ещё не размёрзшиеся лесные ягоды скрадывают горечь. По телу разливается благословенное тепло, узел страха в груди наконец слабеет, и даже в голове всё становится… как-то по порядку. Ополовинив кружку, Альбедо обнимает её ладонями и приваливается к Чайльду. — Тебе лучше? — спрашивает он. — Ага. — Чайльд не находит, что ещё сказать, просто откидывается на диване и с облегчением вздыхает. — А тебе? — Кажется, да. — Закинув голову, Альбедо смотрит ему в лицо, устало улыбается, и Чайльда переполняет нежность. Не потому что он пьян — для этого выпить нужно намного больше, — а потому что хорошо в сложный момент просто быть рядом. Один бы он сейчас уже лез на стенку, наверное… Колокольчик снова выдаёт трель, и Чайльд вскидывается в безумной надежде, что Кэйа всё-таки остыл и вернулся, даже, может, не искать их, а просто согреться, — но это Бай Чжу, в длинной тёплой накидке поверх костюма, с перекинутыми на грудь распущенными волосами. Очки у него на груди, болтаются на цепочке, а без них его лицо кажется… странным, а глаза будто бы ярче. Да сегодня, что, сговорились все? — Как оживлённо. — Бай Чжу озаряет кофейню приветливой улыбкой. — Тома, я зашёл сказать, что завтра и послезавтра в кофейне будут наводить порядок. Пожалуйста, отдохни. Сегодня у всех был тяжёлый день. — Как скажете, доктор. — Тома выныривает из подсобки и вручает ему термос. — Вы забыли, когда заходили в прошлый раз, поэтому я сделал вам матчу. Бай Чжу смотрит на него, и усталость на его лице сменяется благодарностью и странной горечью. — Не так-то сложно сделать человека счастливым, — наконец говорит он и, скрутив крышечку, делает большой глоток. — Я уже не помню, как здесь было до тебя. Смущённо кашлянув, Тома огибает его, ставит перед Альбедо блюдце с пирожным, а Чайльду даёт бумажный свёрток. — Засох недостаточно, — он весело фыркает, — но на всякий случай я подогрел. Чайльд бы и подошву сожрал, но в свёртке горячая булочка, начинённая ветчиной, сыром, огурцами и ещё каким-то соусом. Запихав в рот сразу всё, Чайльд поворачивается поблагодарить, но Тома уже возвращается к стойке, — и, проходя мимо аль-Хайтама, легко трогает его за плечо. Аль-Хайтам подаётся за его рукой, заученно тянется к лицу — и Чайльд догоняет наконец: он без наушников. Отличный повод его выбесить, но вместо этого Чайльд залипает на его уши. Самые обычные уши, просто Чайльд вообще не задумывался, есть они у аль-Хайтама, или на их месте из головы торчат какие-нибудь жабры. Должно же быть объяснение у такого постного ебала. Может, он рыба, которую принудили жить на суше, чтобы учиться в Академии… В Сумеру, говорят, всякое бывает… Пока он размышляет об ушах аль-Хайтама (кстати, порозовевших), Альбедо поднимает руку, привлекая внимание Бай Чжу. — Плохо себя чувствуешь? — Бай Чжу немедленно направляется к ним, садится на край дивана, поворачивает Альбедо к себе, оттягивает ему веки. — Был сильный стресс? Помнишь судороги или спазмы? — Кэйа исчез, — тихо говорит Альбедо. — И виноваты мы. Бай Чжу вздёргивает брови, оглядывается, но аль-Хайтам уже торчит у стойки, а Тома вполголоса что-то ему рассказывает. Вряд ли станут подслушивать. — Вы? — переспрашивает он. — Между вами что-то произошло? — Я… — Чайльд делает большой глоток из своей кружки. Питьё начинает отчётливо горчить. — Короче, был на этой вашей конференции. Видел фотки и всё такое. Кэйа узнал. Не от меня. — Он трудно сглатывает и заставляет себя продолжить: — Я даже не успел извиниться. — Полагаю, он сбежал. — Бай Чжу почему-то начинает улыбаться. Чайльд крепче сжимает кружку, стараясь не давать волю гневу. — Что смешного? — зло спрашивает он. Бай Чжу вынимает из нагрудного кармана платок, прикладывает к глазам и поднимает палец, прося тишины. У него так дрожат руки, что браслеты из каменных бусин, выбивающиеся из-под манжет рубашки, тихонько постукивают один о другой. К Чайльду возвращается ощущение, что все ебанулись. Стоило только расслабиться на минутку. — Ох, — наконец, выдыхает Бай Чжу, но голос у него всё ещё слишком хриплый, — так он действительно к вам привязался. — Чего? — Чайльд расправляет плечи, угрожающе выпячивает грудь. Обидно не столько за себя, сколько за Кэйю. — Как это, блядь, связано?! Разве от тех, кого любят, сбегают?! Альбедо берёт его за руку, и Чайльд всё-таки затыкается, хоть и продолжает смотреть исподлобья. — Чжун Ли мог бы лучше меня объяснить, что такое избегающий тип привязанности, — Бай Чжу кладёт ногу на ногу, глубоко вздыхает, надевает очки, и мир становится чуточку нормальнее, — а я скажу только, что он боится. Боится подпустить слишком близко и потом потерять. Боится, что никто не примет его чувства всерьёз. Боится боли. Думаю, — Бай Чжу в упор смотрит на Чайльда, — ты понимаешь, почему. — Ещё один вопрос, — тихо говорит Альбедо и, пошарив в сумке, вытаскивает блокнот. Тот самый. Чайльд подбирается, вытягивает шею, но Альбедо открывает один из разворотов так, чтобы никому, кроме Бай Чжу, не было видно. — Вы что-нибудь знаете об этом человеке? — Кто это нарисовал? — Бай Чжу сводит брови. — Ты? — Нет, не он, — отвечает Чайльд и обнимает Альбедо обеими руками, хоть и знает, что никакая опасность ему не грозит, — долгая история, просто скажи, знаешь или нет. — Не буду углубляться в детали, — вот хитрый жук, думает Чайльд, ответил тем же, — это его названый брат. Кэйа вырос в приёмной семье. — Но тогда почему… Бай Чжу громко захлопывает блокнот, передаёт его Альбедо и поднимается. — Как врач я не имею права разглашать личные данные пациентов. Всё, что я уже сказал, должно остаться между нами. Конечно, Чайльд не собирается сдаваться, но и сам знает, что спокойствие Бай Чжу ничем не пробить. Иначе не было бы ни реабилитационного центра, ни того стрёмного секретного коридора, ни едких лекарств, ни Кэйи. — Разумеется. — Альбедо возвращает блокнот в сумку, но у Чайльда уже нет настроения обижаться. — Спасибо. Теперь многое стало понятнее. — Раз так, время отправиться по домам. Приятного вечера! Только когда Бай Чжу исчезает в глубине парка, Чайльд позволяет себе снова растечься по дивану и выдохнуть. — Ну и дела, — бормочет он. Альбедо не отвечает: он жадно уплетает своё пирожное. Значит, тоже полегчало. Ни Томы, ни аль-Хайтама не видно, зато в подсобке какая-то возня. Как жаль, что Кави наверняка знает об их интрижке. Какой бы отличный был компромат для маленького приятного шантажа. ~Mother Mother — Free
Дилюк уверен, что уснуть не удастся, но стоит лечь, и веки слипаются. С тех пор как кошмары сгладились, слились в неразличимые тени, блуждающие по закоулкам памяти, сон перестал быть пыткой. Пилюли, посылку с которыми ему каждый месяц отправляли из Ли Юэ, прогнали постоянную тревогу, и Дилюку открылось новое, недоступное прежде удовольствие — не подскакивать от каждого шороха. Он просыпается лёжа на спине, как и уснул, но теперь через его грудь перекинута длинная коса, а на плече приятная тяжесть. Итэр прижимается спиной к его боку; как всегда, он спит обнажённым, и, как всегда, даже пары минут не проводит без движения. Хочется его поцеловать, но жаль будить, поэтому Дилюк не шевелится — и всё равно почти сразу Итэр переворачивается, устраивает голову у Дилюка на груди, обнимает. Прижавшись носом к его макушке, Дилюк прикрывает глаза, вдыхает лёгкий запах озона. Так и есть — серьга цвета Электро. Уже успел побывать в Иназуме. Вот бы Дилюк мог так же быстро оказаться в Ли Юэ. При воспоминании о письме его охватывает тоска. Каким Кэйа стал годы спустя? Что, если та битва сделала его калекой? Что, если его предали свои же, изувечили за неповиновение и связь со смертными? Каждая следующая мысль мрачнее другой, и усилием воли Дилюк заставляет себя остановиться. Он всё узнает, когда придёт время. Готов ли он ехать сейчас? Готов ли будет хоть когда-нибудь? И стоит ли Кэйе видеть его таким, каким он стал? Дилюк с горечью касается седой пряди на правом виске и зажмуривается. Проклятая Бездна. Проклятая война. — …люк… — бормочет Итэр и, не просыпаясь, снова переворачивается, теперь на живот, втирается бёдрами в постель. — М-м… Когда они только поженились, и Итэр из гостиниц и домов случайных друзей окончательно перебрался к Дилюку, почти каждую ночь выходило так, что по ночам они слишком тесно прижимались друг к другу и, полусонные, занимались любовью. Со временем изменилось только одно: Дилюк перестал за себя краснеть. В конце концов, им обоим это нравилось. Он гладит Итэра по спине, мягко давит на поясницу, вкладывает пальцы между ягодицами, неслышно произносит любовное заклинание. Итэр подставляется под ласку, охотно приподнимается на коленях — его ресницы всё ещё сомкнуты, дыхание слишком поверхностное для того, кто бодрствует, но он возбуждён. Ему, наверное, сотню раз пришлось повторить, что он обожает секс во сне, прежде чем Дилюк перестал себя осуждать. Жизнь без стыда оказалась намного приятнее. Удержаться невозможно — сначала Дилюк ласкает только пальцами, совсем неглубоко, чтобы сильнее раздразнить. Постанывая всё громче, Итэр жадно подаётся навстречу, вслепую шарит вокруг левой рукой. Пару раз Дилюк в последний момент уклоняется — но, конечно, терпение не его сильная сторона. Он осторожно укладывает Итэра на себя, целует, придерживая его голову ладонями. Расслабленный и мягкий, Итэр прижимается бёдрами теперь уже к нему, и от того, как его твёрдый член упирается в лобок, Дилюка ведёт. — Итэр, — с шутливым укором шепчет он. Итэр сползает с его груди обратно на кровать, с наслаждением потягивается и открывает глаза. — Не спишь? — бормочет он, потом переводит взгляд ниже и весело фыркает. — Снова меня дразнил? Ну, сам виноват. — Мне слишком нравится, как ты требуешь больше, — оправдывается Дилюк, улыбаясь от уха до уха. Итэр перекидывает ногу через его плечо, берётся за спинку кровати и медленно опускается ему на лицо. От того, как он это делает, Дилюка каждый раз переполняет жадность. Он снова разводит Итэру ягодицы, сжимает их крепче, проникает языком как может глубоко, жмурится от того, какой горячей кажется собственная смазка. Итэр всхлипывает от удовольствия, и почти сразу его бёдра начинают дрожать. — Ещё немного… — сдавленно просит он. Ещё немного — и Дилюк кончит без рук (и без сожалений). Схватив ртом воздух, Итэр сдвигается назад, прижимает член к горлу Дилюка, вдавливает в яремную ямку — и на кожу брызгает сперма. На мгновение у Дилюка сладко темнеет в глазах, но возбуждение только нарастает. — Прости, — тяжело дыша, Итэр пересаживается ему на живот, наклоняется поцеловать. — Опять я тебя разбудил? — Я проснулся сам. — Дилюк прихватывает его зубами за нижнюю губу, целует ещё раз. — А вот тебя — разбудил. — Хочу в следующий раз проснуться от твоего оргазма, — озорно шепчет Итэр ему на ухо, и где-то глубоко внутри, где ещё живо пламя, Дилюк умирает от любви, от нежности, от страсти. — Рискнёшь? Дилюк в одно движение усаживает его на свой член, переворачивает на спину, наваливается сверху. Стиснув его в объятиях, запустив обе руки в распущенные волосы, Итэр мечется под ним, вскрикивая всё громче, и Дилюк кончает в него и на него, а потом дрочит ему, размазывая свою сперму по его члену. Хватает всего нескольких движений — и Итэр ещё раз выгибается в оргазме, притягивает Дилюка к себе, целует его, стонет ему в рот. — Как же хорошо, — вздыхает он, когда Дилюк ложится рядом, и снова устраивает голову у него на плече. — Теперь можно ещё поспать… Дилюк хочет сказать, что ему сначала нужно в душ или хотя бы почистить их обоих заклинанием, но сознание выключается раньше. На этот раз он спит вовсе без снов.