Хоралы

Плавленое серебро ангельских голосов шелком взлетает к холодной черноте готических сводов и, отзвенев чистым лязгом белоснежных перьев, оседает на мраморный пол и аскетичные ряды лавок рождественским снегом. Регулус ошалело застывает, едва не сбитый с подкосившихся ног ангельской чистотой хорала, до мурашек восхищения и ужаса пронизанный неземным пением, неземной красотой достающих до блаженных небес черных готических сводов, задушенный чем-то, чем дышит воздух здесь — холодно-возвышенным, но уютно-теплым, снежно-хвойным и пряно-сладким, как Рождество. Эван привычно-плавно крестится, глухо звякнув деревяшками бусин намотанных на запястье четок, и молча стоит возле Регулуса, давая ему время вспомнить, как дышать, как не пасть замертво бренной, до черноты гнилой и изъеденной кислотой темной магии плотью на бордовую строгость ковра и не захлебнуться вином, причащаясь. После причастия и кислоты святого вина на губах Регулус, растерянный и ничего не понимающий, как слепой котенок на дрожащих от слабости и ужаса перед громадой мира лапках, позволяет Эвану утянуть себя нежной хваткой своей теплой ладони вокруг его — заледеневшей, оплетенной серебром инея и рябиновой краснотой, мелко дрожащей от декабрьского мороза и шока. — Ну конечно, перчатки ты не надел, потому что и без них не замерзнешь декабрьской ночью, — тихо ворчит Эван, вспоминая небрежно-уверенное оправдание пару часов назад, когда они, разомлевшие на мягком ковре у золотого огня камина, наевшиеся запеченной индейки и напившиеся пряного какао, выбрались из тепла дома Розье в морозный сочельник под мутно-тусклое небо и пушистый снежок, густо укутывающий улицы и черноту мантий. Регулус фыркает что-то неопределенное себе в угольную челку, но немеет, вспыхнув рябиновым соком по обветренным щекам, когда Эван вместо того, чтобы согреть руки Регулуса заклятием или подождать, пока их согреет пряное тепло церкви, мягко поднимает его ладони к губам, чтобы обогреть горячим дыханием и ожогами нежных поцелуев по замерзшим пальцам. Регулус обтекает ртутно вскипевшим взглядом контраст сухого и рябиново-инеистого на фоне теплого и нежно-кремового, пока в ладонь осторожно впиваются деревяшки на нитке четок, а от красоты бледно-розовых губ, нежно обжигающих уродливо покусанные морозом пальцы, грудную клетку топит пряным и тепло-сладким, будто от глотка только сваренного какао с корицей. — Ты же знаешь о согревающих чарах, да? — вполголоса — потому что в полный голос, перебивая неземную чистоту хоралов, говорить до омерзения и святого ужаса греховно — бормочет Регулус, и Эван искристо ему улыбается, довольный и счастливый, едва не блестящий золотом праздничных огней, отвечая: — Я просто зацепился за повод поцеловать твои руки, солнце, ты же не против? Регулус не против и быть против не способен, если честно. Эван утягивает его по винно-бордовой полосе ближе к хору, и Регулус идет за ним на ослабших ногах, позволяет себя усадить на холодно-строгое темное дерево лавки, безвольной рукой и слабо бьющимся под мертвенной белизной ребер рябиновым сердцем вцепляясь в Эвана — родного и знакомого чуть меньше, чем вечность, и чуть больше, чем неумолимо-абсолютно. Эван знаком и понятен: его руки — теплые и нежные, выбеленные кудри — мягкие под неосторожными взглядами и шелково-пушащиеся под неторопливо перебирающей их рукой, его рождественский свитер под мантией — глупый и милый, а улыбка — искренне-трогательная так, что сердце истекает окровавленным вином рябинового сока и остро-сладкой миррой душаще-режущей счастьем влюбленности. Церковь, в которой Регулус не был ни разу, ему чужая и холодно-незнакомая: сбивающая с подкосившихся ног с первого взгляда и первого серебряного отзвука ангельских хоралов, уютно кутающая в тепло-пряный покров густого и неземного, невыразимо-особенного воздуха, пропитанного морозным холодком святой декабрьской ночи, темно-зеленой хвоей, жаром плавленого воска, густо льющегося с горящих рыжим золотом свечей, завораживающая беспокойно бродящий взгляд искрящей пестротой рождественских огней, готикой и деревом строгой аскетично-изящной отделки, тонко-витой дымкой курящегося в кадилах ладана. Эван — безмятежный и довольный, свободно и легко дышащий до блаженства близким ему неземным воздухом, уютно млеющий в тепле и безопасности церкви — с легкой понимающей улыбкой косится на онемело застывшего Регулуса, сраженного и убитого, как сам Эван, несколько лет назад в память покойной матери-католички решивший пройти таинство крещения и онемевший в ужасе необъятного восхищения, впервые оказавшись под чернотой бездонных сводов и возвышенной тяжестью церковного воздуха, обнимающего ласково за плечи золотым пламенем надежды и Его бездонно-необъятной любви. — Как ты, Реджи? — мягким ласковым шепотом спрашивает Эван, наклоняясь к Регулусу и опаляя теплым дыханием черные кудри, глянцево вьющиеся от растаявших в них бело-резных снежинок. Регулус переводит взгляд с бело-золотых силуэтов ангельски поющего хорала, завороженный и пораженно молчащий, искрящий ртутно-звездным светом в серых радужках блестящих глаз, и ничего не отвечает, хорошо зная, что Эван и без слов его понимает. Только сжимает дрогнувшей рукой его пальцы, бесшумно перекатив деревянную нитку четок меж их сплетенных ладоней, и улыбается едва уловимо уголками обветрено-рябиновых губ. Эван нежно целует его в висок, щекотя щеку угольной чернотой отросших кудрей и радуясь тому, как Регулус жмется к нему, ища тепла и ласки, начисто забыв — или забыв, что об этом забывать не положено глупыми предрассудками глупых смертных и грешных людей — что они не одни под декабрьской луной, чернотой готических сводов и надежно-любящей тяжестью церковного воздуха, что их может видеть не только Он, любящий и понимающий, благословляющий их любовь и завещавший любить, что их видят и грешные, отравленные предрассудками и гнилой ненавистью падшие души, возгордившиеся в своем лицемерии настолько, что считают себя правыми, вспоминая Его, когда это выгодно, и предавая анафеме Его заветы, когда они им неугодны. Регулус тепло и привычно приникает к нему, чтобы спрятаться в надежном уюте объятий, и Эван обнимает его нежными руками и чернотой посеребренной растаявшим снегом зимней мантии, бездумно-блаженно улыбаясь в золотисто-пряную пустоту. Регулус бесшумно и спокойно греется и млеет в его руках, никуда не спеша, будто у них впереди вся святая ночь и вся бесконечно-блаженная жизнь, и Эван, растворяясь в чистоте хоралов и церковном уюте, позволяет себе провести несколько тягуче-сладких минут в бессвязно-искренней немой молитве и небрежном успокаивающем переборе деревянных бусин на нитке простых старых четок. Эван недовольно выдыхает, устало предчувствуя нечто неприятное — не то чтобы злящее, он не способен на злость в сочельник, скорее блекло и горько царапающее горло бессильной досадой — когда к ним обращается прихожанка, случайно задевшая их взглядом и не сообразившая, что это совершенно не ее чертово дело. — С Рождеством, молодые люди, — она цедит гнилыми старыми губами яд бренно-земной ненависти и жжет кислотно-отравленным взглядом их нежность и уют их объятий, и Регулус, отстраняясь от Эвана, в открытую окатывает ее опасно темнеющим по-блэковски надменным взглядом, не желая проникаться рождественско-католическим миролюбием Эвана. — С Рождеством вас, мадам, — елейно отвечает Регулус, брезгливо изгибая губы и обливая ртутной надменностью раздраженного взгляда ее бездумно-тупое, искореженное жгучей ненавистью лицо, лучше любой визитки объявляющее миру, что она есть такое. Истинная пуританка в изъеденном молью и пылью пурпурном пальто, с такой же изъеденной душой — видимо, думает Регулус, церковью ошиблась. Или заведением — ее приют для хронически и смертельно душевнобольных расположен далее по заметенной белыми снегами морозной улице. — Покорнейше прошу вас не мешать нам слуш- — Не мешать вам греху предаваться?! — перебивает она срывающимся на уродливую фальшь старческим голосом, и Эван нервно постукивает нитью четок и считает про себя до десяти на французском, бессильно косясь вверх и моля Его, чтобы все окончилось хорошо, пока Регулус стремительно и неумолимо вскипает, раздраженный, что какая-то грешная тупая старуха-маггла смеет портить им Рождество. — Не кажется ли вам, мадам… — по-кошачьи раздраженно шипит Регулус, пока Эван ласково-предупреждающе сжимает его руку, молча напоминая, что не здесь и не сейчас, что не стоит убивать на этот инцидент нервы и что пусть они оба не смеют шуметь, мешая хору, ведь это откровенно оскорбительно и неуважительно, и тогда уже Эван потеряет терпение — и смерть тогда всему живому под морозным лунным светом. Регулус едва уловимо смягчается, мягко сжимая его ладонь в ответ, но все же договаривает, душа прихожанку шипящей надменностью. — …что это несколько не ваше дело? Прихожанка глотает воздух в немой ярости, раздувая изъеденные годами щеки и пурпурно краснея, заливаясь праведным гневом и готовясь разлиться ядовитой гнилью брани. Регулус, уважая труд и неземное искусство певцов церковного хора, накладывает на нее невербальное силенцио, ловко вывернув из кармана мантии палочку так, что захлебнувшаяся собственным ядом прихожанка ее не заметила. — Жестоко, — одними губами шепчет Эван, но Регулус красиво и довольно усмехается, наблюдая, как прихожанка под его темным надменно-презрительным взглядом давится воздухом и немым хрипом, пытаясь сказать хоть что-то и обмирая от ужаса, понимая, что не способна говорить, лишенная собственного голоса. — Вы передумали орать, мадам? — ангельски улыбаясь ее немому ужасу, елейно спрашивает Регулус, пока она неуклюже скатывается с лавки и пятится на ватных ногах, спотыкаясь о край бордового ковра и заваливаясь на соседнюю лавку в бессильном полуобмороке. — Или вам нравится ваше нынешнее состояние? — Да Христа ради, Реджи, — вздыхает Эван, умоляюще смотря на Регулуса. — Ну не в сочельник же и не в церкви. — Прости, — искренне-ласково отзывается Регулус и льнет к нему, уютно обнимая и мягко целуя молочно-нежную щеку по россыпи бледной корицы веснушек. — Прости, любовь моя, — шепчет он нежно, развязно-откровенно целуя в шею, и Эван розовеет по щекам и шее, опаленный жаром его горячих губ, краем глаза замечая, как прихожанка, немая и обездвиженная ужасом, крестится бессильно дрожащей рукой, смотря на них как на нечисть, саму бездонную и беспощадную тьму, от которой ни защиты, ни спасения нет и быть не может, если даже святой крест, святость этой ночи и святая благодать католической церкви здесь бессильны. — Ты жесток, Реджи — шепчет, балансируя на тонкой грани стона, Эван, когда Регулус, откровенно развлекаясь ужасом старухи и наслаждаясь ее страданием, давит ухмылку и горячо выцеловывает бледную гладь шеи Эвана, пробуя губами ее ровный густой жар и сбитый частый пульс под тонкой кожей. — Сейчас, сейчас, я отпущу ее, — лихорадочно бормочет Регулус, оттягивая вязаный зелено-красный ворот глупого рождественского свитера и мягко и влажно кусая горячо пылающую кожу на разлете острых молочно-бледных ключиц. — Прости меня. Регулус с сожалением отстраняется от Эвана, чтобы выполнить собственное обещание, и, смерив прихожанку надменным взглядом, небрежным взмахом ладони с осторожно прикрытой рукавом мантии палочкой бросает в нее контрзаклятие. — А ну брысь с глаз моих долой, мадам, — лениво говорит ей Регулус и моментально о ней забывает, когда ее, перепугано бредящую что-то о демонах, моментально уносит прочь в небытие и морозное серебро декабрьской метели. Эван смотрит на Регулуса, красивого и до рези по сердцу родного несмотря на чернильный разлив угольно-черной тьмы в нем и весь ворох недостатков, въевшихся в его по своей сути добрую бессмертную душу, и, наперекор любой искре рассудка, не находит в себе ничего, кроме бездонно-глубокой и нежно-теплой любви к нему. — И как ты меня терпишь? — бормочет Регулус, матово-серо скользя небрежным взглядом по сторонам и думая почти о том же, о чем и Эван, однако каким-то своим неясным курсом. — Да Бога ради, — вздыхает Эван, сгребая его, удивленно ойкнувшего, в охапку и прижимая к себе надежно и крепко. Отвечает ласково в щекотящие нос и щеки угольные кудри: — Я люблю тебя, Реджи, а не терплю, и твой херовый блэковский характер люблю тоже. И все же я надеюсь, что эта женщина не лишится рассудка после встречи с тобой. — Да поделом ей, если и лишится… — Регулус осекается. — Такое не принято говорить в церквях, да? — Да, не особо. — В любом случае, я грешен так, что дальше просто некуда, — равнодушно отзывается Регулус и переводит тему раньше, чем Эван успевает возразить. — Там через пару улиц ярмарка была, может посмотрим твоему отцу что-нибудь в подарок? А то мы поужинали и свалили в метель, оставив его одного. — Не думаю, что он обижен сильно. — Не думаешь, что ему может быть одиноко? — неуверенно спрашивает Регулус, мягко и уютно ерзая в его объятиях, устраиваясь ближе и удобнее. — Рождество же, а он один. — От нашего постоянного общества отдыхает, — фыркает Эван, хотя сам теперь переживает тоже и глухо боится на подкорке сознания, что волнуется не без основания. Целует Регулуса в мягкие рябиновые губы и млеет, когда Регулус ласково отвечает на поцелуй. — Пойдем, Реджи, мы и так пробыли здесь достаточно.