Хвойный взгляд и красные щёки

— Смотри! На тех свечах написано, что они исполняют желания. Давай возьмём? Хотя бы две штуки? — Фредди промято чихнул. — Или вот эти свитеры, например. Они, кажется, парные. Что скажешь? — Скажу, что ты невыносимый, — значит «я сделаю всё для твоего счастья». Анатолий трёт пальцами ресницы, сгоняя прочь насыпавшие снежинки; а может это лопнул последний иней в его сердце. На самом деле, они здесь давно. По его приглашению. По его желанию отдать свои щёки на сожжение липкому декабрю, лишь бы Трампер увидел настоящую русскую ярмарку в ГУМе и в закоулках Арбата. А потом салюты — крепкие; те, что краснее советского флага. Ради сахарного смеха можно было потерпеть и душащие толпы, и пронизывающий холод, и бесконечные очереди у прилавков. Потому что Фредди без конца щёлкал зубами, забавно морщась от мороза. Он даже спустя несколько лет ещё не привык к жестокой погоде. Но всё равно делал гордый вид, что ему сугробы по колено, и ветер не беспощаднее, чем в Антарктиде. Разумеется, на следующий день всегда заболевал до надёжной ломоты костях, чесал нос и жаловался на климат. Тогда с ним приятно было возиться. Бегать в кухню за кружками горячего чая, искать по серванту-стенке забытые ртутные градусники. А пока Трампер гордо держал Сергиевского за рукав, чтобы никто в толпе не заметил, что они вместе. Увлечённо щебетал о расписных сувернирах, то и дело сверкая глазами в сторону фейерверков и бенгальских огней. Он и сам был похож на петарду — громкий, кипящий живостью. Но его не хотелось затыкать. Совсем. Скорее даже наоборот. Душа звала ходить по пятам и подвязывать его хрустальные крылья за спиной, чтобы те не сломались. Мелко, напоказ огрызаться — слишком зефирно для обиды. И прятать усмешку, когда в онемевших пальцах закружатся ещё какие-нибудь праздничные глупости. — Давай купим карточки с гаданиями? — вскинул голову американец, чудом поняв содержимое упаковки по её виду. — Наколдую тебе нормальное сердце вместо гранитного. Больше всего в этой жизни Анатолию хотелось его заобнимать. Молча, однако привязанно-тесно. Так, как умеет. Просто выместить этим свой восторг, родившийся от блестящего взгляда. — Только лишние траты, — отмахивается. — Лучше идём за фруктами. Кое-кто снова истратил запасы мандаринов в холодильнике. — Понятия не имею, кто это был. Может ты? Русский тычет его локтём под рёбра, хмурится. — Ещё одно слово, и я засуну тебя в морозилку, как только мы вернёмся. Трампер сшибленно захлебнулся воздухом. Вытянул грудь, будто зимний воробей, сощурив глаза. — В морозилку, значит? — хлопнул он ресницами. — А не пойти бы тебе к чёрту, кусок ты айсберга? Сергиевского жестоко пошатывает, когда в лоб прилетает чистейший, белый комок. Фредди возмущённо закопошился у ближайших сугробов в прорезях между прилавками, качая сине-звёздным шарфом на шее. Руки в промокших перчатках вмиг завертелись, вылепляя неровные шары. И каждый размашистой, перебивчивой дробью летел прямиком в Анатолия. А вместе с ними — проклятия на английском, щелестящие любовью и шутящие. Русский никогда не подумал бы, что Трампер может быть настолько резким. От него совершенно не получалось защититься — слишком быстрый. Снежки безумно засыпали по самую макушку. Бились о лоб, колени и согнутые в обороне руки. От них никак не выходило скрыться, а потому Сергиевский решился на другой выход — сбежать. Сначала сделать шаг назад. Затем ещё один. И сорваться вперёд, обманув направлением. Промелькнуть прямо возле плеча, хлопнув по нему ладонью. Фредерику хватает пары секунд, чтобы осознать произошедшее. Кинуться вслед, прихватив морозящие боеприпасы. Вокруг них ругаются люди, хватаясь за меховые шапки и взмахивая набитыми сумками. Мирская предновогодняя суета смешивается в клочья из звуков: злых, удивлённых, негодующих. Но это всё — молчащая пустота, неспособная перекричать то, что на душе. Анатолий, не чувствуя под собой земли, тихо смеётся в свой воротник, пряча малиновые щёки. Вертится через плечо и только ускоряется, когда в спину бьются новые снежки. Слышит позади перезвон родного голоса, пролетая мимо торговых палаток. Впервые на душе так легко. Впервые хочется и дальше быть частью сумасшедшего мира. Жизнь скоротечная. Они с Фредди — тоже. От этого хочется забыться. Хочется и получается. Так, что Сергиевский не успевает отреагировать на резкий толчок в поясницу. Когда ярмарочные ряды остаются вдалеке, Трампер нагло сбивает его с ног, вколачивая в гладь сугробов. Даёт шанс перевернуться к себе лицом. И тут же наваливается сверху, окончательно придавив жертву. Снег забивается русскому под шею, леденя кожу. Ветер кусает за лицо. — Хочешь, чтобы я умер от холода? — Анатолий стукается затылком о корку инея, чувствуя, как замерзает мозг. Фредди утыкается подбородком в его грудь — ровно туда, где бьётся сердце. Чихает в сердцевину своей ладони. — А если я тебя согрею? — у него всегда тёплые руки. Порой даже горячие и сжигающие, словно лихорадочные. Русский бережно гладит его по макушке. — Даже не знаю. Рискни. — Не могу. Вокруг люди ходят. И чёрт с ними. Теперь хотелось отвергать всех до конца, сомневаясь в их существовании и присутствии. — Плевал на людей, — тяжело вздыхает Сергиевский. — Мне уже надоело жить так, как они хотят. Это моя судьба. Захочу — переспим прямо здесь и сейчас. — Придурок. — Обещаю. Они всегда такие, когда вместе. До сих пор скалят друг на друга зубы до воспалившихся десён и порванных нервов. Вот только сейчас делают это значительно мягче, словно боясь загрызть до смерти. — Знаешь, в Канаде принято целоваться под бой курантов, — намекающе тянет Фредди, пожёвывая щёку изнутри. — Ты туда уже не успеешь. Осталось… — русский закатывает рукав и быстро фиксирует в голове картинку циферблата. — Четыре часа. — А мы так ничего и не купили, — звучит разбито. — Это потому, что ты занудный. Просто бережливый. И невероятно опустошённый за все прошедшие годы. До появления Фредди он и не праздновал Новый год толком. Теперь — постоянно. — Не важно. Поехали обратно, — Сергиевский треплет замёрзшими пальцами чужие пряди. — Я вчера нашёл в коробках кассеты с фильмами. Они советские, но все до одного с английскими субтитрами. Хочешь посмотреть? Хвойные глаза в ответ славно-славно щурятся. — Хочу, — честно кивает Трампер. — Но было бы лучше, если бы я сам понимал, что там говорят. Только ты меня не учишь. — Выучу, — выбивается клятвой. — Обязательно выучу. До конца. Только напомни мне выбрать время. Он часто это обещал. Правда старался, хотя всё равно многое не получалось. Вместе они смогли запомнить всего несколько фраз. Самых необходимых и важных. Словно знали, что возможностей следовать дальше больше не будет. Фред ловко приподнимается со снежно-суставным скрипом. Несмело прижимается ближе, скомканно прошептав в губы: — Я люблю тебя, — на сломанном, но очень старательном русском. И пускай Фредди совсем не знает этого языка, У него теперь есть дом. — И я тебя тоже, — тихо кивает Анатолий. — Ты даже не представляешь, как сильно. Зато представляет, как уже в квартире перетянет на себя полностью огромный клетчатый плед, оставив мёрзнуть перед телевизионным экраном. Потому что вот такая их совместная суть — с самого начала.