runaway psychiatric kashmars, under a warm moon.

Последняя строчка зачеркнута, он сильно похудел с того момента как проводились замеры. Папка с личным делом моталась перед лицом Ивана всю дорогу. Кроме нее смотреть было абсолютно не на что. Серые стены автозака, грязный пол весь в отпечатках обуви и мрачные лица охранников. Санитарами их назвать язык не поворачивался, хотя, как он понял, эти суровые, неприветливые люди принадлежали к персоналу клиники для психически больных ублюдков. Он не помнил этого места, как и того факта, что находился в его стенах неоднократно, но об этом говорили в окружной больнице. Он слышал разговоры, поскольку говорившие не слишком скрывались. Персоналу вообще нравилось его обсуждать и мало кто был настолько вежлив, чтобы понижать голос. Очнуться в больнице вообще мало приятное переживание. А очнуться без малейшего понимания кто ты такой, в запертой палате, с руками, прикованными к каталке, совсем уж жутко. Как и узнать, что, по мнению окружающих, ты психически больной преступник, склонный к побегам. На него смотрели как на дикое животное, с опаской и любопытством. Задавали вопросы, сотни, тысячи вопросов, на которые он не мог дать ни одного ответа. Сначала этим занимались врачи, потом подключилась полиция. Всем им он отвечал одно и то же. Его зовут Иван Мони, он не помнит, как оказался в больнице, но отчётливо помнит всё прянечное братство чуть ли не по именам и фамилиям, помнит и прянечного бога, который "приходит" к нему по ночам. Это было правдой, но ему никто не верил и от этого на душе было невыносимо гадко. Потом пришел седой мужчина с усами похожими на обувную щётку, отчитал особо ретивых детективов, напомнив, что Ваня патологически правдив и никогда не лжет. Он лично расспросил пациента, посетовал, что произошедшее с ним, похоже навсегда останется висяком на совести полиции, ведь ни одного свидетеля найти не удалось. Уходя, он пожелал Ване удачи и скорейшего выздоровления. Голос его при этом был подозрительно печальным. Его фамилия казалась знакомой, но Мони не как не мог вспомнить её. После ухода, полицейские оставили Ваню в покое, перестали приходить и задавать свои бесконечные вопросы. Остался лишь один пост перед входом в палату. Как сказал ему лечащий врач, на случай если в больницу попытаются проникнуть журналисты. Звучали его слова гладко, но доверия доктор не вызывал, и Мони сделал собственное предположение — копы либо боятся, что он сбежит, либо ожидают, что за ним придут. Последнее предложение он вывел из тех вопросов и характера повреждений, которые были у него диагностированы. Нужно было быть конченым дебилом, чтобы не сложить факты и не получить однозначный вывод. Его пытались убить, пытали. Неловкость врачей, старательно обходящих эту тему, вызывала у него злую усмешку. Неужели они думают, что от человека можно скрыть подобный факт? Или они думают, что он не чувствует эту тянущую, жгучую боль? Не способен понять где именно болит и по какой причине? Еще одним странным посетителем, вернее посетительницей, была молодая, светловолосая женщина в форме медсестры. Она приходила несколько раз, толкая перед собой тележку со сладостями и журналами. Ваня не знал, как ей удавалось проскользнуть мимо полицейского, но подозревал, что она просто давала тому взятку за возможность взглянуть на «особенного пациента». Он быстро понял, что она не медсестра и едва ли вообще работает в больнице. Не ее форме висел бейдж с именем «Ника», хотя ему она представилась Селиной. Его нервировало ее поведение, в котором гиперопека мешалась с отрешенностью. Она то болтала без умолку, то вдруг замолкала на полуслове, замыкалась, глядя в одну точку, потом словно выныривала из воспоминаний, извинялась и продолжала молоть чепуху. Когда она думала, что он не видит, лицо ее становилось печальным и виноватым. Он решил, что она журналистка, одна из тех что надеются заполучить какой-нибудь шокирующий материал и за счёт него вылезти из грязи и нищеты. И Ваня попросил ее больше не приходить. Женщина, к его удивлению, не стала спорить и пытаться его переубедить. Она ушла, забрав свою тележку и больше не возвращалась. Вероятно, она, все же, не была журналисткой. Если не считать редких посетителей и неловких, бесполезных разговоров с врачами, Ваня почти все время спал. Наверняка причиной тому были лекарства, которые ему кололи, а может быть организм, переживший мучения, пытался восстановиться. Сны ему практически не снились, кроме одного. Странного, беспокойного и в тот же момент умиротворяющего. Иван не мог с уверенностью сказать, что это был за сон. У него никогда не было начала и конца. Не было сюжета. Была лишь пустота. Черная, вязкая, густая как нефть, она обволакивала, обнимала, сдавливала с нежностью и силой. Как удав, неторопливо сжимала свои многочисленные кольца, медленно, неторопливо выдавливая из него жизнь по капле. Порой, когда он силился пошевелиться, ему удавалось на секунду отогнать тьму, заливавшую глаза и тогда перед ним возникал образ. Невозможно было разглядеть подробностей, черты его смазывались, множились, сливались с темнотой, таяли, стоило хоть на миг заострить на нем внимание. Образ шептал слова утешения, повторял раз за разом. Сами слова стирались из памяти вместе с чертами, но голос был таким бархатным, а интонации ласковыми, нежными, исполненными глубочайшей привязанности, что одним этим он дарил покой и смягчал боль. Боль жила во тьме, она пряталась, скрывалась от взгляда. Лишь краем глаза можно было разглядеть алые точки ее глаз и когти, похожие на лезвия скальпелей. Она нападала исподтишка, вгрызалась в плоть, рвала острыми треугольниками зубов. И исчезала также внезапно как появлялась. Во сне он не мог вспомнить как попал в пустоту. Не знал сколько времени провел в ее лоне, и не пытался считать. Чтобы иметь представление о времени необходимо иметь точку отсчёта. У него таковой не было. Не было ничего. Тела, имени, воспоминаний, точки отсчёта, понимания происходящего. Он не размышлял об этом, лишь парил в пустоте и темноте, надеялась, что боль не вцепится в него с новой силой и с нетерпением ждал явления образа, скучая по его нежному, бессловесному шепоту. Так прошла неделя, потом вторая, потом месяц. Ваня не знал сколько времени ему придется провести взаперти, но подозревал, что едва ли после выписки его отпустят домой. Опасения подтвердились довольно скоро. В один из дней, после очередного осмотра, ему сказали, что его переводят в Аркхер. На вопрос, что это за место, врач замялся, не нашелся с ответом. Позже, вечером того же дня, Ваня услышал, как одна из медсестер сказала, что ему там самое место. И понял, что Аркхер — это тюрьма. Раз для окружающих он преступник, то это единственное место где ему следует находится. Никто не потрудился объяснить в чем его обвиняют. На следующее утро приехал черный фургон, полицейские отконвоировали Ваню во двор, где передали с рук на руки мрачным людям в синей форме. Те посадили его в машину, вроде тех в которых возят преступников, но на ее боку была надпись: «Клиника для душевнобольных преступников Аркхер». И вот теперь, сидя в машине, со скованными наручниками руками, Ваня всеми силами пытался убедить себя, что ему ничего не угрожает. Он ни в чем не виноват, даже копы ничего ему не предъявили. Наверняка его везут на обследование. Подтвердят диагноз «частичная амнезия и гаптофобия на фоне посттравматического стресса», поставленный в больнице, и вернут обратно или даже отпустят. Внезапно, даже успевшая опостылеть ему за месяцев 8-9, палата, стала казаться не таким уж плохим местом. К сожалению, обмануть себя не получалось. На документах, мельтешащих у него перед глазами, стояла кричаще-алая печать «Перевод». А полицейский, передававший его как посылку из рук в руки охраннику, вздохнул с облегчением. — Теперь, он ваша проблема. Ваня не только слышал это, но и заметил недовольную гримасу, на лице одного из мужчин в синей форме. Почему-то, казалось, что он среди них самый главный. Возможно потому что он выглядел старше, ему было слегка за сорок, а может быть из-за того, что он был единственным, кто вообще не смотрел на пациента. Полицейские пялились на него непрестанно, молодые парни в синем, то и дело, бросали в его сторону короткие, злые взгляды. А тот мужчина не смотрел на него в принципе. Он изучал территорию, лица полицейских-конвоиров, припаркованные на стоянке автомобили. Сканировал обстановку и, вполне возможно, запоминал все это. Ваня тоже запомнил его лицо и фамилию, вышитую на нагрудном кармане формы. Капитан Лоурин Генри. Чтобы хоть немного успокоиться и отвлечься, Ваня закрыл глаза и попытался прислушаться к ходу машины. Попробовал оценить по звуку примерную скорость движения. Занятие пустое и бесполезное, но все лучше, чем сходить с ума от страха и беспокойства. Довольно быстро он понял, что машина не сбавляет скорость и не останавливается. Словно на ее пути нет ни единого перекрестка, ни одного светофора или пешеходного перехода. Фургон для перевозки пациентов психиатрической больницы, летел как стрела, будто для него специально освободили дорогу. Неужели люди в этом городе настолько боятся его? Или всё-таки, дело в том, что полиция так и не отказалась от версии о возможном повторном нападении? Спокойствия эти мысли ему не прибавили. Прошло достаточно много времени прежде чем фургон свернул с асфальтированной дороги на чуть более разбитую, засыпанную гравием. Ваня слышал, как хрустят мелкие камешки под колесами автомобиля и решил, что они уже близко к точке назначения. И действительно, вскоре фургон заметно сбросил скорость, а потом и вовсе остановился. Сквозь бронированные стенки практически не доносилось никаких звуков, но глухой, низкий гул, прокатившийся по земле и заставивший завибрировать металл автозака, добрался до находившихся внутри людей. Ваня бросил взгляд на охранников. Те выглядели спокойными, и он решил, что его предложения верны. Они приехали. Или практически приехали. Фургон снова тронулся. Теперь уже неторопливо, лениво покатил по гравию, потом затормозил, сдал назад. Снаружи что-то протяжно заскрипело, гулко лязгнуло. Охранники зашевелились. — Давай без глупостей, Мони, — сказал Генри. — Если не хочешь получить дротик с транквилизатором в задницу и прикладом по зубам, то будь умничкой и не дергайся. Ваня не нашел в себе сил ответить. Просто кивнул и опустил голову, глядя себе под ноги. Двери фургона распахнулись. Охранники подскочили с места, двое вздернули Мони на ноги и не столько вывели, сколько выволокли из машины в довольно широкий, пустой коридор. Лоурин вышел последним, отрезая пациенту пути к отступлению. На секунду Ваня обернулся через плечо, чтобы взглянуть на дорогу, по которой его привели, в надежде увидеть хоть краешек неба. Увы, это ему не удалось. Фургон был припаркован впритык к высоким, двустворчатым воротам. Машина плотно загораживала собой проем, так чтобы между бортами и стеной, крышей и потолком расстояние было минимальным. Один из охранников толкнул Ваню в плечо. — Иди вперёд, не задерживайся! И он пошел по коридору, с трех сторон окружённый вооруженными людьми в синей форме. Их шаги отдавались негромким эхом. Казалось в этом помещении с болотно-зеленого цвета стенами и серым, бетонным полом вообще не может родиться звук громче шелеста или шёпота. Воздух, сухой и неподвижный, пах железом, пылью и перегретым маслом. Лампочки под потолком едва заметно мерцали, заставляя желтоватый свет танцевать в высоте и вызывая резь в глазах. Коридор оказался коротким, закончился чуть менее высокими, но такими же тяжёлыми массивными дверями. Они были открыты нараспашку и в дверном проеме стояли ещё три охранника в синей форме и пожилой мужчина в белом халате. — Добрый день, мистер Иван, — врач вежливо, но довольно сухо кивнул Ване, — Добро пожаловать в лечебницу Аркхер. Меня зовут Роберт Фишер, я заместитель главврача. Сейчас вас сопроводят в комнату для досмотра, после чего отведут в душ, выдадут вам больничную одежду. Если у вас есть какие-то личные вещи, сдайте их охране добровольно. Мужчина выжидающе уставился на Ваню, словно ожидая, что тот достанет из кармана больничной пижамы ядерную боеголовку. Охранники, по крайней мере Ване так показалось, слегка напряглись. Молчание затягивалось. — У меня нет личных вещей, — наконец, произнес Мони. — Надеюсь, что это так, — холодно ответил врач. — В любом случае, если вы решили пронести в лечебницу любые запрещённые предметы, то имейте в виду, за нарушение правил, вас накажут. Мрачный тон этого человека, надменное выражение его лица, презрительно изогнутые губы, все говорило о том, что он ни на секунду не поверил Ване. Охранники, чьи лица, казалось, вовсе не имеют другого выражения кроме мрачной отрешённости, тоже не тянули на звание добродушных ребят. В окружении всех этих людей, ему стало жутко. В памяти на секунду вспыхнула неясная, сюрреалистичная картина. Темное помещение, яркий, бьющий по глазам свет. Черные фигуры с оружием, нависающие над ним. В ушах зазвенел грубый, гортанный смех. Он покачнулся, налетел на одного из охранников и едва не упал. Охранник грубо толкнул его в бок, заставляя выпрямиться. Доктор Фишер, смерил его взглядом. — Обойдёмся без притворных обмороков, — ледяным тоном произнес он. — Следуйте за мной. В голове шумело, перед глазами расплывались темные пятна. Его замутило. Но окружающих людей это ни капли не волновало. Они бесстрастно, а в какую-то секунду Ване показалось, что с каким-то садистским удовольствием проволокли его по коридору в коморку размерами девять на девять футов. В комнате не было ни единого окна, ни мебели, ничего, кроме пустого мусорного ведра. Следом за Мони в помещение вошли двое охранников. Дверь, тяжелая, металлическая, громко лязгнула, закрываясь. — Держи руки перед собой, — произнес один из охранников, снимая с пояса дубинку. — Попытаешься дурить, получишь вот это. Раздался громкий треск. На конце дубинки изгибаясь заплясала голубая молния. Ваня в испуге отшатнулся от охранника, налетел спиной на стену. — Руки перед собой! Второй охранник шагнул к нему, схватил за запястье, дёрнул вперёд. Ваня вскрикнул от страха и боли. Охранник не обратил внимания на его крик, расстегнул наручники и, ловким, отработанным движением, повесил себе на пояс. — Лицом к стене, — скомандовал он, отталкивая Мони. Тот торопливо выполнил приказ, повернулся спиной к охранникам, лицом к грязной, серой стене. Грубость, резкие голоса, окрики, шокировали его, ничуть не прибавляли ясности в голове. Его начало трясти от напряжения и страха. Хотелось заплакать, глаза зачесались, но он боялся поднять руку, чтобы потереть их. — Чего встал? Раздевайся! Новый грубый окрик заставил его вздрогнуть всем телом. Раздеваться? В каком смысле? Что это значит? Не могут же они требовать, чтобы он обнажался при незнакомых людях. Они же знают, что с ним делали! Они должны знать. Разве их не предупредили? — Тебе что, особое приглашение надо? — взревел второй охранник. Треск электрошокера едва не заглушил его слова. Ваня вскрикнул от страха, дернулся обернуться. Дубинка пронеслась в дюйме от его лица. — Мордой к стене, сука! — заорал охранник ему на ухо. — Раздевайся сам, пока я добрый! Слезы брызнули из глаз Мони, он вжал голову в плечи. Непослушными, трясущимися пальцами принялся стягивать больничную пижаму. Его колотило, ноги стали ватными, подгибались, будто были не в состоянии удерживать тело в вертикальном положении. Сердце билось как ненормальное, горло сдавила когтистая, ледяная рука страха. Ему казалось, что он того гляди потеряет сознание. Это напоминало кошмарный сон. Ему уже снилось что-то подобное, но он не помнил, когда. Черные фигуры, он испуганный, обнаженный, дрожащий смотрел на них снизу-вверх и понимал, что никто не защитит его, не спасет от чудовищ. Одежды у него было немного. Пижамная рубашка и штаны, на ногах вместо нормальной обуви тонкие, тапочки без задников. Он стянул рубашку. Охранник пнул мусорное ведро в его сторону. Оно с грохотом проскрежетало по полу. От этого звука у Вани заныли зубы. — Бросай тряпки в ведро! Не то чтобы Мони было жалко пижаму. Она явно была не новой, потрёпанной, от нее несло лекарствами и больницей. Но это была его единственная одежда. Он комкал рубашку, никак не находя в себе храбрости швырнуть ее в ведро. — Быстрее! Один из охранников, тот что снимал с него наручники, вырвал у него из рук рубашку и швырнул ее в бак. — Кончай ломать комедию, ублюдок, — прорычал он Ване в лицо. — Думаешь хоть кто-то здесь поверит твоим слезам? Не надейся нас разжалобить! Мони уже понял, что жалости к себе он не дождется. А если будет медлить, то его просто начнут бить. И никто не придет на помощь как бы отчаянно он не кричал и не молил о пощаде. Для этих людей он чудовище, маньяк, сумасшедший и очень опасный. Они не желали видеть в нем никого другого. Клацая зубами от страха, всхлипывая, практически ничего не видя от слез, он принялся раздеваться. Едва не упал, запутавшись в штанине. Ноги совсем перестали слушаться, то и дело норовили подломиться. Швырнул штаны и тапки в мусорное ведро, встал, зябко поеживаясь, обхватил себя руками за плечи. Шершавый бетонный пол казался ледяным, холод проникал в тело через мгновенно окоченевшие ступни. — Руки за голову! — прорычал один из охранников. Ваня подчинился. Завел руки за голову, сцепил пальцы в замок. Стоять ровно уже не получалось. Он наклонился вперёд, упёрся лбом в грязную стену. Лишь бы не упасть. Его била крупная дрожь. — Присел и покашлял! Он не поверил своим ушам. Это ведь не к нему относится, правда? Что за унизительная причуда? Ваня не пошевелился. Это не могло относиться к нему. Он ослышался. Наверняка. — Оглох, что ли, мразь? Заебал тянуть время! Рев охранника слился с треском электричества. Мони закричал, когда разряд тока обрушился на него. Все до единой мышцы свело судорогой боли. Тело конвульсивно задергалось. Зубы клацнули так, что он едва не откусил себе язык. Невыносимо завоняло дымом и горелым мясом. Перед его глазами пронеслось нечто, напоминающее картину адского пекла, нарисованную безумным художником. Дым, пламя, изломанное тело, залитое кровью и спермой, все в ожогах и синяках. А над ним черные фигуры демонов, скалящие клыки, похотливо и бесстыдно ласкающие самих себя в ожидании, когда повелитель позволит им наброситься на жертву. Дьявол тоже был здесь. Тощая фигура с шапкой соломенных волос и лицом, напоминающим маску из мешковины. Он стоял за спинами слуг, сжимая в руках косу и наслаждаясь отсветами пламени, играющими на окровавленном лезвии. Ваня услышал вопль, отчаянный, полный боли. В последний миг осознал, что кричит он сам. Сознание оставило его.