The Fighter

      — Ты точно уверен, что всё хорошо? — голос Денки звучал действительно встревоженно, непонятно почему виновато. — Я всё ещё могу полететь к вам. Отдохнёте как раз после дороги. А как прилечу, пойдём вместе.       Изуку мягко рассмеялся и передал Эйджиро сумку, которую тот положил в багажник арендованной ими на неделю машины. Это был мустанг, белый и изящный, с двумя дверями — как тот, о котором писал Каччан после того, как Хизаши рассказал им. Он приложил несколько фотографий, чтобы они точно не ошиблись, и выполнить этот его крошечный каприз не было трудно.       — Всё хорошо, Денки. — Изуку прищурился сквозь очки, смотря на окружающие аэропорт пейзажи и завитки дорог. — Пусть это будет наш медовый месяц, мы всё равно уже скоро вернёмся. Присмотри там за детьми.       — С Эри всё в порядке, — пробурчал Денки на том конце, из-за чего Изуку рассмеялся снова и покачал головой.       — Ты же знаешь, о ком я.       — Моя дочь смотрит за вашими детишками, а пока меня не будет, Хитоши сможет справиться со всеми.       — Не конючь, успеешь ещё попутешествовать, — ласково оборвал его Эйджиро, навалившись Изуку на плечо. — Махоро и Кацуме будет слишком грустно без любимого дядюшки! Слетаем с тобой куда-нибудь, бро, обещаю!       Яркая улыбка растянулась у него по губам, когда Изуку улыбнулся вот так, тепло и нежно, первым. Рядом с ним, он выпрямился и потянулся ближе, чтобы его за талию и поцеловать в висок. Ненавязчиво прильнув в ответ, Изуку подтянул телефон обратно к себе.       — Нам пора идти. Передаю привет от Орлеана.       — И ему! Хорошо отдохнуть!       Ханами в этом году решили пропустить. Сложно сказать, ходили ли они смотреть цветение сакуры в прошлые два, он не мог вспомнить. Всё как-то слилось. А теперь наконец-то прояснилось.       Орлеан встретил всё теми же яркими красками, поприветствовал, как родных детей, вернувшихся домой. И если честно, чувствовал себя Изуку так же. Будто вернулся после долгого путешествия, во время которого случилось так много всего. Прошло прилично времени.       — Ну что, — проурчал Эйджиро ему в висок, к которому всё так же прижимался носом, — поехали? Домовладелец нас уже ждёт.       Изуку не нужно было отвечать вслух — всё и так было ясно. Эйджиро отлично читал его, понимал язык его тела так же хорошо, как родной японский, на котором они разговаривали в перерывах между практикой на английском и норвежском. А за прошедшие годы стал настоящим специалистом.       Жаркий летний ветер, напитанный влагой, не остужал кожу, он покрывал её дополнительной плёнкой пота. Изуку всё равно подставил лицо, дав встрепать лохматые волосы. Будто кто-то ласковой ладонью коснулся их, поворошил, как любимого мальчишку-сорванца.       Они ехали и шли по тем же улицам, заворачивали в тех же местах, рассматривали причудливые дома с витыми узорами крылец. Изучали то, как окружение изменилось, несмотря на то, что, если подумать, мало что за эти годы поменялось тут. Кроме их ощущений.       Теперь они были намного спокойнее. Выросли, повзрослели. И пусть теперь их было только двое, всё ощущалось правильно и хорошо. Так, как надо.       Город впустил их в самое сердце, оставленное для них тем, кто покоился в другом месте. Они точно знали, куда им идти, потому что в этот раз у них была карта — не такая, какую можно купить в магазине. Такой даже не найти в интернете. Каждое место здесь было собрано руками Кацуки любовно и бережно, чтобы они могли повторить маршруты, пройти уже известными тропами, с той лишь разницей, что теперь без него.       Они обнаружили его дневник среди нескольких текстовых файлов в папке, созданной специально для них. В нём он писал о том, что многое забывал, и первые очень подробные записи были датированы числами примерно после его отказа от экспериментального лечения.       Он писал о самочувствии в первую очередь, оценивал его по шкале от 0 до 10, отмечал, сколько часов спал и как. Что ел и ел ли вообще. А сразу после шли другие записи: что делали Эйджиро с Изуку, как он скучал по кому-то из них, особенно когда Изуку уехал к родственникам перед днём рождения. О том, как иногда они его бесили, особенно когда носились с ним, как с золотым яйцом. Но как этого было недостаточно, чтобы он разлюбил их.       Писал о любимых местах в Токио, Тояме, Осаке, северной части Хоккайдо и Кюсю. О Тэгу, в котором была его последняя выездная фотосессия. О Бергене, об Эрнесе, об ещё нескольких городах и деревнях Норвегии и в принципе по всему миру. Они не могли объехать всё за раз, но постепенно следовали указаниям, как в каком-то квесте, и открывали для себя вместе с другим миром, жизнью без третьего члена их сумасбродной семейки, успокоение.       Вместе с qr-кодами Каччан оставлял им послания: заметки и короткие видеозаписи, на которых он был живой и ещё сильный, но уже заметно потрёпанный. Каждая запись была более и более новой, и, скопив всё, что могли за это время, за путь своего путешествия по Кацуки Бакуго, они видели эти изменения. То, как он уставал, но какой спокойной и тёплой была его улыбка, когда он говорил с ними через камеру. Обращался к ним в будущем, оставшись навсегда в прошлом.       Их лечило это. Они не думали, что обязаны пройти по его следам, что они просто кровь из носу должны отметиться во всех местах, о которых он писал, фотографии которых прикреплял к электронным документам. Но они хотели, поэтому делали. Им это помогало.       Складывалось впечатление, что они были не одни. Конечно, они не обманывали себя, больше не поддавались на эти уговоры. Не убеждали друг друга в том, что за ними присматривали. Но отмеченные иксами места навевали воспоминания, заставляли фантазировать: а как бы всё было…       Они ведь хотели побывать здесь втроём.       Было больно. В глубине своей они эту боль ощущали, она не проходила, но постепенно, день ото дня, становилась меньше и тише, помаленьку истончалась. Вряд ли она когда-то пройдёт, они будут помнить её, но с ней тоже можно было жить. А если захочет уйти — не будут удерживать, лишь откроют двери и проводят, как старую подругу.       Изуку улыбался, потому что эта боль была вызвана тем, что они были любимы. Ему нравилось испытывать её сейчас, потому что она напоминала им об этом. И когда он смотрел на Эйджиро, чьи волосы больше не были выкрашены ни в какой из цветов, на то, как он возмужал, на то, каким стал крепким и сильным, он гордился.       Это не было просто — они долго и сильно страдали. Они знали, что такое смерть, познакомились с ней лично и передали ей прямо в руки самое ценное. Но даже несмотря на то, что были там, провожали своего мальчика в последний путь и целовали навеки закрывшиеся глаза, всё равно не могли поверить.       Кацуки бесшумно ушёл в середине ноября, как только за ними двумя закрылась дверь. Они были с ним до последнего, а может, это он был с ними. Ему не было больно.       Каждый день сразу после был похож на пытку, ломающую кости и рвущую сердце. Ни у Эйджиро, ни у Изуку не было сил ни на что, они могли лишь хвататься друг за друга, держаться так крепко, как только можно. За стенами их мира, внутри него, внутри них самих, шла настоящая война, выли вьюги и кружили ураганы. Жизнь не была безвкусной — она была горькой от слёз и солёной от крови Кацуки у них на языках.       Денки и Хитоши были рядом, Айзава — Шота, не чужие уже — и Хизаши приходили довольно часто, но никто из них не был нужен им. Они переживали свою боль — одну на двоих — наедине друг с другом, смотря друг другу в глаза и прижимаясь лбами. Два маленьких эмбриона, которым было суждено родиться в мире, где они будут только вдвоём.       И когда это случилось… Каччан нашёл способ всё равно быть с ними. А они нашли в себе силы подняться и справиться. Вдвоём, они могли всё, а с поддержкой любимого ангела намного больше.       Так, они обнаружили море записей, признаний, заметок, мыслей, строчек из песен, каких-то набросков для глав ненаписанных историй. А ещё завещание, заверенное нотариусом, в котором он оставил им свою долю квартиры, а также два банковских счёта — на мечту.       Они были шокированы и злы, потому что никогда не просили от него ничего подобного, никогда не требовали, чтобы он возмещал убытки, потому что это было только их решением. Но потом на смену злости пришла благодарность. Потому что они понимали — Каччан любил их, и он хотел сделать это для них.       Поэтому они были здесь, в городе, где круглый год царит праздник, где счастье транслируют из каждого дома. Галереи — старые и новые — раскинулись по обе стороны улицы, и они ехали меж них, наслаждаясь видами. За два с половиной года, прошедших с тех пор, как они были здесь, мало что изменилось, а вместе с этим будто всё сразу.       Только квартира их во Французском Квартале оставалась всё такой же знакомой. Как будто никого в ней не было всё это время. Как будто часы остановились вместе с тем, как они закрыли за собой дверь в последний раз.       Сидя на галерее, где Кацуки любил проводить время, Изуку вспоминал сразу многое. Как они неспешно попивали вино, налитое в бокалы-бордо, пока улица была наполнена тягучими и сладкими звуками джаза, уносящими воображение птицами в небеса. Как они медленно танцевали тут, обнимаясь и прижимаясь друг к другу с трепетном и тем, что можно назвать только любовью, не чем иначе.       Он вспоминал, как в первые дни, только оказавшись здесь, Каччан прижимался к витым узорам перил бёдрами и подставлял лицо порывам ветра, уже тёплого, доносящего до них вкус насыщенного, набирающего обороты лета. Он был ярким, и многогранным, и полным специй и фруктов. Но ярче него был только сам Кацуки, глаза которого сияли — он был там, где мечтал оказаться всю жизнь. Он был дома, потому что они были с ним.       Изуку видел боль, скручивающую его ночами, и видел страх, не дающий уснуть. Тот самый, который будто говорил: "Если я закрою глаза, какова вероятность того, что смогу открыть их утром? Вдруг это мой последний день здесь, с ними?". Кацуки не говорил об этом вслух, не было такой необходимости. И пусть Изуку знал, он всё равно произнёс:       — Я тобой очень горжусь.       А Каччан посмотрел на него с удивлением, непониманием и позабавленной беззлобной насмешкой, от которой радужки его пылали. Его щёки были немного красные от духоты, но руки оставались ледяными, и одну из них он протянул Изуку.       — Из-за того, что я ещё не свалился отсюда? — Он дразнился, а Изуку, знающий это, лишь фыркнул и дёрнул его к себе, роняя на свои колени. Кацуки уселся расслабленно и доверчиво, позволил ему обвить руки вокруг талии и прижался ближе.       — Ты очень сильный малыш, — тихо ответил Изуку, наслаждаясь этим моментом, тем, каким настоящим был Каччан в его руках. Его не могло не восхищать мужество, с которым тот смотрел вперёд, не позволяя себе склонить головы. Но он не хотел видеть его только лишь таким. Он хотел, чтобы Кацуки просто был собой в эти мгновения, когда никто не требовал от него притворяться кем-то. — Хотя я знаю, что тебе больно.       — Я и не скрываю этого, придурок. — Уголок губ Каччана остро дёрнулся вверх, вырисовывая на лице ухмылку. — Ни страха, ни боли, ни нежелания уходить. Но и акцентировать внимание на этом не хочу. Мы не на похоронах, Изуку, — растягивая гласные, он позволил себе окрасить слова интонациями грубоватого рычащего акцента, который Изуку любил. — Да и те для живых. Мёртвым-то всё равно.       Изуку не стал ему отвечать, потому что понимал — в этом есть и смысл, и правда. Если Каччан не хотел делать ударение на то, что это его последнее путешествие, что это его последние дни, кто были они с Эйджиро, чтобы напоминать ему об этом лишний раз? Ему нравилась такая методика, нравилось, что Каччан был мудрым. И пусть он писал что-то у себя в телефоне, пусть молчал о многих вещах, его страхи были понятны. Да только не могли понять их те, кто не умирали.       Он любовался им, таким красивым и настоящим, на этой небольшой галерее с четырьмя стульчиками и низким столиком на витых ножках, пока солнце катилось за горизонт, а Эйджиро смеялся из комнаты, болтая с непомерно шумным и таким же чересчур живым Хизаши. Любовался тем, как тени плясали на красивом лице Каччана, которое не портила канюля, и тем, каким сильным и настоящим был его взгляд.       Ветер донёс до них звуки джаза и блюза, смешавшихся в неповторимом мотиве грусти и веселья, чувственной искренности, говорящей о том, что любовь спасёт мир, если только дать ей шанс. Кацуки подставил ему лицо, а казалось, будто под поцелуи, которыми город красок и музыки мог его одарить.       — Вдруг однажды обо мне напишут историю? — Он улыбнулся, демонстрируя зубы, открыто и так невозможно красиво. — Я хочу, чтобы меня описали в ней сильным и незабываемым человеком.       Изуку тогда обнял его крепче. Ему было страшно, что ветер унесёт его. А Кацуки смеялся, смеялся, смеялся…       Сейчас, пару с лишним лет спустя, на этой же галерее он был не один — с Эйджиро. Под ней цвели шикарные, раскидистые деревья, в горшках росли какие-то цветы, которых не было в Японии. Вдоль по улицам стояли пальмы, на балконах висели зелёные-зелёные кашпо с чем-то похожим на папоротник, а по чугунным оградам балконов и галерей ползли вьюнки и мурорум.       Изуку не думал об одиночестве. Несмотря на то, что Каччана с ними не было, он не был один ни секунды с той поры, как тот ушёл. Он чувствовал себя мёртвым, сломанным, неправильным, незаконченным — но не одиноким. Эйджиро всегда был тут, слева от него, берёг его сердце и смотрел глазами, в которых были сила и уверенность.       Он любил Изуку. И то, что держал его за руку до сих пор, не предпринимая попыток отпустить или даже просто расслабить пальцы, было всем, что Изуку нужно было.       — У нас есть одно небольшое дельце, — напомнил Эйджиро, глядя ему в глаза и улыбаясь улыбкой тёплой и чуткой. Как можно быть несчастным рядом с ним, Изуку искренне не понимал, и потому нырял в любовь к нему с головой.       В этот раз координаты привели их в магазин вуду, чему они совершенно не были удивлены. Кацуки всегда тянуло к таким вещам, и радовало только то, что магию не применял. Его душа оставалась неприкосновенной, слишком чистой.       Магазин не был большим. Он был весь завешан футболками с вуду-символикой, бусами, маленькими черепками птиц и мелких животных. В мешочках хранились волосы и шерсть, тут и там можно было найти белые фрагменты костей, в особенности фаланги пальцев. Эйджиро повёл плечами, разгоняя мурашки, и подошёл к кассовой стойке.       — Добрый день, — он неловко улыбнулся и протянул мужчине за прилавком купюру и небольшой листок для заметок с выписанными цифрами и буквами, — мы бы хотели забрать заказ.       Мужчина внимательно посмотрел на листок и ухмыльнулся, прежде чем уйти в подсобку. Изуку прижался к Эйджиро ближе и сморщил нос, разглядывая звериные и человеческие глаза в небольших баночках.       — Как он мог нас сюда привести, — прошептал он. Эйджиро сплёл их мизинцы и медленно оглянулся.       — Значит, здесь есть что-то, что для него очень важно. — Он посмотрел Изуку в глаза. — Что-то, что только здесь было бы в безопасности.       — Существуют камеры хранения, — шёпотом возразил Изуку. Эй снисходительно улыбнулся и покачал головой.       — Это бы разрушило всю тайну, ты же знаешь, — с тенью печали ответил он и поднял их руки, чтобы потереться легонько об усыпанные шрамами костяшки щекой. — Он во всё вкладывал особый смысл. Не сомневайся, что и здесь он есть.       Изуку знал, конечно же, он знал. Он не был простым и легкомысленным, и для него было яснее некуда, что даже здесь Каччан вкладывал какое-то скрытые строки, создавал и тщательно оберегал особую атмосферу. Он будто говорил таким образом: "Мёртвые хранят вас", — а сам был главным среди них. Предводителем. Их ангелом-хранителем.       И то, что он затеял это всё, было важным, даже если пугало не меньше. В Штатах была такая штука, что в некоторых магазинах товар могли хранить какое-то обговорённое и оплаченное заранее время. И одно то, что он заморочился настолько, напомнило лишний раз о том, как сильна была его любовь к ним. Просто бешеная.       Мужчина вышел из подсобки и передал им мешочек с ладонь, расписанный красными чернилами. Тонкий орнамент складывался в слова на неизвестном языке, который они не могли понять, но чувства страха он не вызывал. Только трепет. Это была загадка, которую не терпелось разгадать.       — Долго же он вас ждал. — Мужчина улыбнулся, наблюдая за тем, как Эйджиро подтягивал мешочек к себе. Он не был тяжёлым, но легко было понять, что внутри что-то было. Изуку нахмурился — неужели снова куклы? Две на этот раз? — Тот юноша, с трубкой на лице, попросил сохранить его для вас. Он сказал, вы всё поймёте.       Изуку взял мешочек и перекатил между пальцев. Там что-то тёрлось, были ещё слои ткани, что-то внутри. Какие-то мелкие предметы, что-то рыхлое, и ещё… Он не мог понять. Кольца?       — Сколько с нас? — по Эйджиро было видно, что ему хотелось уйти отсюда — он уважал мёртвых, но не хотел находиться в месте, где были их куски, дольше положенного. Продавец за стойкой покачал головой, облокотившись на прилавок.       — Всё уже оплачено.       Никто не преследовал, кроме внимательного и пытливого взгляда мужчины, провожающего их. На улице были люди, но никто не обращал на них внимания. Изуку нырнул в машину, припаркованную неподалёку, и только там смог наконец-то спокойно выдохнуть. В ней было комфортнее. Как будто мертвецы не могли пробраться сюда — никто, кроме одного конкретного, кого он не мог назвать мёртвым.       — Что там? — Эйджиро потянул за шнурок, раскрывая мешок. С расслабленной горловиной он открывался достаточно широко, был похож на обрезок ткани, напоминающей грубый велюр или, может, цветную замшу. На обратной стороне был отпечаток фирменного знака, какой-то код и наименование.       В мешке оказались ещё два поменьше, оба красного цвета, одинаковой величины. Перевязаны они были золотым шнурком, туго и прочно — такие узлы обычно вяжут, когда не хотят, чтобы кто-то их развязал. Но Изуку уже видел, в каких направлениях изгибались волокна, и ему хотелось последовать за ними, если только это не запрещено было какими-то законами здешней магии. Орлеанцы были явно помешаны на ней, а Каччан легко поддался всеобщему помешательству, если дело касалось мистики.       Помимо них, лёгких и практически пустых мешочков, они обнаружили наклейку с ещё одним кодом. На экране телефона, как и обычно, появился он — склонился над камерой, вытянув руку, пока ставил куда-то телефон и придерживал его, а может, прикрывал от солнца, выбеливающего всё вокруг.       На лице у Каччана расцвела улыбка, которую он адресовал им, когда понимал, что какая-то из его шалостей удалась. Глаза блестели, а за спиной внезапно стали видны очертания склепов. Изуку глухо охнул и склонился к экрану ниже.       — Уверен, вас это знатно напугало. — Кацуки тихо засмеялся, блики заплясали по трубке. — Представляю, какие у вас лица. Такие… глупые и смешные.       Он ухмыльнулся, немного выпрямляясь, наклонил голову в одну сторону, потом в другую, как если бы любовался ими. Откуда-то раздавались чужие голоса, ходили люди. И это было очередной символикой: вокруг него всегда кто-то был. Как бы он ни желал остаться в одиночестве, всё равно кто-то да находился рядом.       — В таких магазинах не только проклятиями торгуют, — произнёс он. — У вас в руках сейчас находятся мешочки гри-гри. В них подбрасывали злые заклинания, сглазы и порчи. Но ещё преподносили счастье и, тц, любовь. И долгие годы жизни. Не думайте обо мне плохо. — Он лукаво глянул в камеру, щурясь от солнца, что отражалось от камня, попавшего в кадр сверху. — Я бы никогда не навредил вам.       Будто они не знали этого.       Изуку не мог отвести от него взгляда — как и всегда. Смотрел жадно и отчаянно, мечтая, мечтая, мечтая, чтобы он был здесь — настоящий. Но Кацуки постарался оставить им как можно больше себя, откровенного и искреннего, насмешливого, дразнящего, уютного, когда его волосы были растрёпаны, а на щеках оставались следы от подушки и ремешков маски.       Бывало, в своих коротких видео он что-то жевал или пил кофе, а бывало, просто смотрел куда-то и молчал. И это создавало особенную атмосферу доверия и участия, будто они были там с ним, в кадре и месте, в котором он снимал. Это были маленькие отрывки из его жизни, которые он отдал им, потому что хотел.       Он всегда хотел быть с ними. Пусть в первом видео и не раз в заметках напоминал, что они в любой момент могли удалить это всё, стереть его, чтобы не делать себе больно, они не могли. Да и не собирались.       Он взял камеру и неспешно покрутился на месте, показывая, где находился. Это было на самом деле кладбище, а сзади него в какой-то момент показался расписанный иксами склеп, у подножия которого лежали всякие подношения — игрушки, свечи, бусы, сладости, монеты. Мельком где-то показался Хизаши с этими белыми волосами, собранными в небрежный пучок, и очками, закрывающими глаза.       — Я сейчас нахожусь у могилы Мари Лаво, — сообщил Кацуки, прикрыв лицо ладонью на манер козырька. — Она была королевой вуду, в чём никто не сомневался. Я не буду много о ней рассказывать, если вам будет интересно, вы сможете найти информацию в интернете — я оставил пару ссылок на самые интересные статьи, на мой взгляд. Но ходят легенды, что даже сейчас она исполняет желания. — Он хмыкнул, улыбаясь уголком губ. — Не стал просить ничего для себя, но попросил для вас. Если будете здесь, загляните к ней в гости и поблагодарите. А если вы, двое идиотов, ещё не открыли подарок, то самое время это сделать.       Он хитро сощурился и замолчал ненадолго. Пока они распутывали узлы, из динамиков телефона раздавались его неспешные шаркающие шаги, будто он на самом деле ждал. В мешочках обнаружились сушёные травы и цветы, какие-то камешки и — как Изуку и думал — кольца.       Он не был удивлён тому, что Кацуки оставил им подобные подарки, но всё равно чувствовал, что ожидал чего-то другого. Меньшего. На вид они были дорогие, отлично сделанные. Оба были из чёрного металла, похожего на так любимый Каччаном титан, по центру разделённого тонкой цветной полоской, которая разливалась на внутреннюю сторону полностью.       Гелиодор и рубин.       На экране Кацуки уже улыбался широкой улыбкой, не скрывающей зубов. Он был доволен и расслаблен, тепло окутывало его со всех сторон. Он был там, как в кровати, такой же спокойный и мягкий. К нему хотелось прикоснуться — но Изуку прикоснулся к кольцу, пока ещё холодному, постепенно согревающемуся в его руках.       Эйджиро выглядел таким же ошарашенным, а в глазах у него стояли слёзы, но что-то всё равно не давало им сорваться. Скулы его заострились, лицо стало более хищным, но взгляд оставался преданным и полным боли, потому что он тоже очень, очень скучал. Ему тоже Каччана очень, очень не хватало.       — Наверное, мы уже обменялись кольцами, — прознёс Кацуки чуть хрипловатым голосом, будто тоже готов был расплакаться, — но эти другие. Они обручальные. И если, — он сглотнул, — если вы ещё не обручились, то… — Изуку наблюдал за тем, как нерешительно он прикусил нижнюю губу, как потяжелел его взгляд. И ему стало тоскливо от того, что он не мог закричать во всё горло ему прямо в лицо, что "да, конечно, мы сделаем это!". Кацуки затараторил, выдыхая почти скороговоркой: — То я был бы рад, если бы вы использовали их. Только, чур, не на левую руку. На левой носят вдовы и вдовцы, а вы же не…       Эйджиро слабо рассмеялся и прижался к плечу Изуку виском, сжимая кольцо в ладони так крепко, что побелели костяшки. Его жажда по Кацуки не могла быть утолена, и Изуку, который не раз пересматривал некоторые видео, видел также, как часто Эйджиро делал то же самое.       Они тосковали, каждый по-своему, но им было важно сохранить теперь то, что тот для них наделал, чтобы он мог ими гордиться. Чтобы был спокоен. Чтобы они могли быть счастливыми в объятиях друг друга, как бы там ни случилось.       Это не было так, будто они делали всё только из-за него, только потому, что он хотел, чтобы они это сделали. Они не дали бы ему обещаний, которых не смогли или не собирались бы держать.       Изуку и Эйджиро — оба были взрослые и сознательные, и им не было необходимости обманывать, чтобы пощадить чьи-то чувства. Они знали, что для них лучше, а если нет, очень быстро разбирались, если это действительно имело значение.       В случае с Кацуки всё сложилось таким образом, что он знал, чего они хотели, и подталкивал. Всегда смелый и немного безбашенный, бесконечно дерзкий и кидающий всему и всем вызов, он не видел преград и каких-то рамок. Для него все пути были открыты. Он сказал во время первого признания им, что собирался прожить жизнь на максимум, и следовал собственным словам до тех пор, пока физически больше уже не мог.       На видео он снова поставил камеру и выпрямился, улыбка у него на лице была спокойная, а сам он казался наконец-то присмиревшим. Он был сильный и уверенный, и от него исходила какая-то особенная, надёжная энергетика. Находясь рядом с ним, нельзя было сомневаться в том, что он говорил или делал. И даже сейчас, когда он был там, на расстоянии двух с половиной лет, Изуку всё равно чувствовал себя в безопасности.       — Это мой последний подарок вам, — спокойным и ровным голосом произнёс Кацуки, а Изуку показалось, что его обняли со спины и погладили по волосам. Ему очень бы хотелось, чтобы это действительно было так, или чтобы ощущение это продлилось намного дольше. Но Каччан жил внутри, не снаружи. И на видеозаписях, что оставил им. Он был такой, каким себя чувствовал, несгибаемый и естественный. Его нельзя было не любить. — Вы теперь старше меня, братаны. Не рассыпьтесь по дороге. — Улыбка получилась хитрая, по-настоящему пакостная. И всё равно тёплая. — Берегите друг друга. А я сберегу вас.       Машина везла их через город к кладбищу, где была могила, о которой он говорил. В салоне была тишина, и зелёные блики прыгали по обивке и панели, плясали у Изуку в руках. А он позволял им это, расправив ладони. Кольцо лежало в одной из них. Он не мог пока надеть его, ему казалось, время ещё не пришло.       Он хотел сохранить этот момент до того времени, когда они будут рядом с Мари, чтобы она передала эту весточку Каччану. Может быть, она не была с ним в одном месте, может быть, не существовало там разных мест в принципе. Но ему это казалось правильным, а Эйджиро, похоже, без слов разделял его позицию.       Кладбище Святого Луи было больше похоже на музей, чем на город мёртвых. Тут было спокойно. У могилы гуляли и молились другие люди, и вокруг всё было заставлено. Склеп возвышался над головами, прикрывая от яркого весеннего солнца, весь исписанный крестами и заклинаниями.       Изуку нарисовал три маленьких икса так высоко, как только мог, чтобы не только Мари, но и небеса смогли услышать их. Эйджиро добавил свои аккурат под его вереницей пляшущих палочек, шепча под нос простое: "Сохрани его, умоляю".       Они были здесь, в месте, где когда-то Кацуки предвидел всё. Он сложил свои видеообращения к ним таким образом, чтобы они оказались тут, будто не сомневался в том, что они пройдут его тропой — и выживут. Его уверенность в них подстрекала, ранила, как пуля, прошедшая насквозь. Изуку чувствовал себя раненым, подстреленным, истекающим кровью — но с Эйджиро, обнимающим его, исцелялся.       Они обменялись кольцами тут же. Золотое обняло костяшку пальца Эя, а у Изуку на пальце теперь красовалось красное. Они знали, что у Кацуки тоже было — зелёный сапфир, — и он забрал его с собой. Они укрыли его мантильей, своего крошечного призрачного жениха. И это было… чарующе. Как будто смерти не было между ними.       Сложенное из салфетки солнце заняло свой пост под ледяными изящными руками их возлюбленного в тот день, когда они его провожали в последний путь.       Они сплели пальцы и смотрели на то, как день катился за горизонт, как зажигались огни Орлеана вокруг них с приходом темноты, и им не было страшно. Они были защищены, и у них был тот, кто за ними присматривал, где бы они ни были.       И когда Эйджиро спросил, согласен ли он стать полностью его, от этого момента и до самого последнего, Изуку чувствовал, что был готов. Два года — мало, чтобы оправиться от потери. Но она не ощущалась больше именно как потеря. Каччан жил в них, и он всегда тут будет.       — Я и так всегда был твоим, — сверкая глазами в огнях гирлянд, ответил Изуку. По языку растёкся горьким жаром шартрёз. Эйджиро негромко засмеялся и посмотрел на него влюблённо, так искренне, что в этом мире Изуку больше ничего не нужно было. Он был там, где должен был быть. С человеком, которого ему подарил другой человек. И он любил обоих.       Эйджиро скользнул подушечкой пальца по его кольцу, слегка его прокручивая. И ему нравилось то, как золотой свет переливался на алой полоске, как Эйджиро смотрел на него, какими тёмными были его глаза. Изуку перегнулся через стол и прижался к его губам своими, давая ему обещание, которое никогда не собирался нарушать.       Гравировка на внутренней, гранатово-красной стороне гласила: "Невозможно так сильно любить", — японскими иероглифами.       А они любили.       У них получалось.