Орбитрон

      Его квартира с большим панорамным окном и видом на Исаакиевский собор. Красивая и родная сердцу.       Болезненно отдает горечью и тоской по прибытию с работы.       Потому и возвращается неохотно: чаще на работе дрыхнет. Тяжело дома просто.       Одному тоже, но это вошло в привычку.       Его квартира — сплошной хлам, забитый воспоминаниями.       Дартс, купленный отцом ему на восьмилетие.       «Упаковка с заваркой», как в шутку называл жестяную коробку Игорь — чайные пакетики засохли, уже испортились и едва не сгнили вместе с остатками листьев.       В комоде ракушки, подаренные семьей Прокопенко.       Часть техники, добытая отцом в первые годы девяностых.       Телескоп для изучения звезд и уроков астрономии. Сейчас он охраняет кладовую.       Именно из-за увлечения звездами в детстве, когда на глаза попалась статья из какого-то старого журнала об Орбитроне — самой красивой по меркам парижан карусели в ДиснейЛэнде — он и загорелся этой мечтой поехать туда и самому оценить всю ее «крутость».       Игнат шутил, что напоминает какую-то безделушку, но Игорь был настроен всерьез там оказаться.       Книги, пропахшие насквозь никотином. От них веет не пылью или сладковато-терпким, а горьким привкусом мальборо. Их отцу вручал его коллега по работе — за все хорошее, так сказать.       Сам Гром-старший курил «Петра Первого». Одежда нынче и то не отстирывается — запах точно прилип к ней.       Груша болтается и вечно падает с потолка вместе со штукатуркой.       Дверь в туалет как-то сломалась сама по себе, отвалилась, и руки все не тянулись ее починить.       Ванную перенес на кухню, вместе с занавеской.       Кружки хрупкие и чай из них почти не пьет. Так, промывает их иногда вместе с блюдцами и другой посудой или ставит сразу в шкаф кухонный. А себе притащил от тех же Прокопенко — темную и крепкую.       Мебель трещит по швам, стулья иногда приносит с работы.       Сливки покупает и принимает вместо перекуса. За едой идти муторно, от шавы подташнивает временами, вот и пьет их кислыми и испортившимися.       Кутается в чужие вещи, ворочается в синей простыне и дышит отцовским запахом.       Карандаши, школьные принадлежности, игрушки и пачки от жвачек с вкладышами — все теперь пылилось в шкафу.       Только альбом с фотокарточками полароидными, да журнал свой с рисунками-шахматными ходами вытаскивает.       Просматривает неторопливо, по бумаге медленно проводит подушечками пальцев, на свои каракули с хрипом смеется, с печалью вглядывается в отцовскую последнюю фотку, глаза жмурит сильно-сильно.       Он обещал больше нюни не распускать. Тяжело приходится — надо спать идти, и дело с концами.       Во сне отец ему ставит подзатыльники и готовит яичницу с корочкой. Учит новым ходам в шахматах и забирает под звонкий смех мальчика кепку Федора Ивановича.       С годами, правда, и эти отрезки времени не спасают. Отец все больше в работу погружается, да патрули, а он вечно с Игнатом тусуется.       С ним не скучно, но больше хочется с отцом.       Уехать далеко, в отпуск, просто болтать ни о чем и научиться как приемам всяким, так и танцевать, как отец: грациозно водить плечами и тазом под Эдуарда Хиля.       Теперь и это уходит на дальнюю полку.        Детство закончилось со смерти отца, переезда к дяде Феде и с мятыми билетами в ДиснейЛэнд.       Незакрытым гештальдтом. Несбывшийся мечтой окунуться в сказку и отдохнуть с отцом.       Дурацкая шалость. «Выиграл» билет — а радости от этого никакой не прибавилось. После похорон так и выкинуть желал. Спасибо тёте Лене, что оставила их на столе под своей тетрадкой с записанными кулинарными рецептами и утешила своим «может, когда-нибудь, да накопим, Игорёк».       Он обещал никому, кроме Прокопенко, не доверять. Даже Бустеру — рано или поздно не прикроет, сдадут свои или еще что случится. Не присмотрит. Нет у него запасного глаза или камеры видеонаблюдения, да и не маленький уже друг-то.       Единственный, пожалуй.       Он обещал себе никого близко не подпускать. Не привязываться к людям/незнакомцам, отталкивать возможных напарников и коллег по работе.       Один из них застрелил отца и чуть не нажал было и на него курок.       Один из таких продырявил ему грудь, пока не скатился с поезда.       Осекаться на посторонних, если и крутить интрижки — только временные. Идти домой, не напрягать собой семью Прокопенко. Они как свои, но у них свой дом, а у Грома — старая, пропахшая насквозь табаком и пылью, квартира, с кусками детства и грез.       С отцом, в конце концов. Только тут он ему снился, только тут он мог с ним, наваждением, разговаривать.       И только тут он не сдерживал истерический кашель с застывшими от слез глазами, мог уткнуться в колени и по-детски зареветь.       От обиды на отца, что не уделял ему хоть крупицы внимания, забивал на важные для него — Игоря — события, и пропадал на работе.       От чертового патрона, украденного из табельного ради поездки в Париж.       От гнева на этот дом Гречкина, раннее — место преступления, где сектанты трупами усеивали дороги, отец валялся с тремя пулями — две в груди на вылете, одна в плече застряла, — а его коллега-предатель — ниже.       От похорон и чувства вины, застрявшим комом в горле.       От безнаказанности преступников.       От осознания, что проникся этим злосчастным миллиардером Разумовским, как только он затирал про «справедливость», «знания и их пользу», про времена в детдоме и про «нагнать упущенные годы». Сказал по-другому, но Игорь повторяться не любит в мыслях. Его тогда восторг и толика умиления ослепили: целая куча встроенных в стену автоматов со снэками и газировками, это же…       Глаза загорелись, стоило вспомнить окутавшее его осознание ностальгии, пока любовно оглядывал каждую закуску, нажимая на кнопки.       Постучал по двери, будто игрушку из автомата игрового хочет выбить.       Сергей тогда уставился на него с грустной улыбкой, как-то понимающе, и предупредил о «перезагрузке».       Игорь, с досье в руках, тетрадками с рисунками Разумовского, отчетами по компании Holt Inc., откинул голову к стене, жмурясь от злости.       Он сравнил их. Нашел в этом филантропе что-то схожее с собой, бескорыстно помог в «Золотом Драконе», ответил согласием на его предложение «отметить знакомство», и теперь ощущал горечь во рту.       Ему понравился этот молодой человек, он проникся им слишком быстро за столь короткий срок, он нарушил все свои обещания.       И он, выяснив, что за этим обаятельным скромным программистом скрывается «Чумной Доктор», понимает теперь отца очень хорошо.       Его словно предали вновь, оставили позади, только хуже в сто раз.       Еще неприятнее — от собственной мечты, глупой и наивной, которую так и не выполнил.       — Что мне делать, пап? — Игорь вытирает лицо, по-ребячески трясет ногой и дергается от ветра.       Окно нараспашку оставил, вот и сквозняк окатил.       — Думай, сынок. Думай, — набатом стучит в голове скрипучий голос Константина.       Гром и не помнит, как подъехал к Лахте, как нажал кнопку лифта и с тревогой в груди взирал на нижние этажи.       И как добрался до кабинета Разумовского, с пульсацией в висках и застывшей обидой — тоже.       Сергей предлагает ему пригубить алкоголь. Дважды.       На первый раз он стойко отказывается, а во второй — выпивает залпом, осторожно садится на край дивана и закрывает лицо руками.       Его кроет, да так сильно, что влага капает на пол, а лицо застывает в плаче, полностью красное.       Опускает голову ниже, локтями упирается в колени и предательски дрожит.       Сергей задумчиво и со страхом изучает досье, протянутое Громом, а на тишину и тихие вздохи отвечает весьма странным образом.       Накрывает плечи руками, снимает кепку и целует в висок. Касается пальцами его тыльных сторон ладоней, отодвигает подальше и наклоняется ближе, нос к носу сталкиваются.       Игорь сопит, бормочет в пустоту и все повторяет:       — Не могу. Не могу тебя сдать. Не могу.       Сергей с шумом выдыхает, всматривается в его глаза, губами касается переносицы.       — Тогда чего ты хочешь, Игорь?       Гром шмыгает носом, смаргивает и, пока разглядывает теплые голубые очи, отвечает слабо:       — В ДиснейЛэнд. Закрыть Гештальдт.       Разумовский изумлен, озадачен и улыбается мягко, от облегчения. Камень с души, кажется, у миллиардера упал, как только бывший полицейский это предложил.       — Это с радостью, Игорь. Хоть завтра можем отправиться. В какой конкретно? — им обоим слегка ударило в голову шампанское, а Сергею и вовсе кажется, что глаза у Игоря мерцают.       — В Париж, — пожимает плечами рассеянно, все еще не понимающий, куда и во что он вляпался, Гром. — Там, говорят, самая красивая горка — Орбитрон. Я ее только по телеку и в журналах видел, мечтал покататься с… папой.       — Ты выглядишь… потерянным, — Сергей произносит это, пока сплетает свои пальцы с чужими. — Я тоже, сдается мне, потерялся. У меня умер друг и я вижу его отчетливо рядом с собой.       — Мой папа тоже умер. И тоже вижу его, только во сне, — понимающе кивнул он. — Все, что с ним связано. Все, что было. И… иногда мы с ним общаемся.       — Это явно ненормальная черта — видеть мертвых близких, — Сергей невольно усмехается, утыкаясь ему в плечо и шумно вдыхая.       Игорь уже давно сбит с толку и прекратил думать, сдавшись чувствам к этому парню.       — Разговаривать с ними тоже, — поддакнул бывший полицейский. — Нам лечиться надо.       — Или поехать вместе в Париж, а дальше решать все по мере поступления.       Игорь, засыпая с рыжевласым чудом на диване в обнимку, шепчет в пустоту.       — Да, так тоже можно.       И перед тем, как уснуть, видит качание головой отца. Не таким путем пошел, похоже.       Но жизнь не шахматы, а Игорь устал от заполняющих его нутро тревог, поэтому и цепляется в Сергея с готовностью и отчаянием.       Может, они спасутся, а может — и вовсе потонут в этом болоте безумия.       Зато вместе.