Напалм

      В этот раз Валентина кидают в самое пекло. Артему, разумеется, лучше о том не знать ничего, а потому на все вопросы о командировке Лебедев благоразумно твердит о безопасности поездки, ловко лавирует по тонкой грани терпения Ткачева, убеждает, что все, как и обычно, пройдет быстро, не опасно, без жертв. То, что упоминать смерть, пускай и метафорическую, не следовало вовсе, Валентин осознает мгновенно, читая испуг в ледяных глазах напротив.       — Только попробуйте живым не вернуться, — от волнения Тема переходит на прохладное «Вы», останавливая на полпути готовые вот-вот заломиться пальцы.       Лебедев жест, характерный скорее для прошлого Артема-инсультника, дергающегося от каждого нервного раздражителя, оценил, смерил глядящего открыто и зло Ткачева смягчившимся взглядом и поманил того к себе. Артем на его коленях оказывается феноменально быстро — вот сидел, надувшись мышью на крупу, прожигая генерала холодом глаз с другого конца стола, а вот обустроился на жестких коленях, закинув руки на плечи.       — Я до твоего руководства доберусь, если с тобой что-то случится. Всем бошки отгрызу и яйца поотрываю.       Видно, что еле-еле сдерживается эта балаболка, приученная Лебедевым не ругаться через слово и вообще по возможности оставлять обсценную лексику за пределами квартиры. Подрагивает голос от терпкой ярости, как подрагивают руки, которые вот уже пару лет излечились от нервной дрожи не без усилий и внимания генерала. Валентин Юрьевич курс восстановления проходил вместе с Ткачевым — все-все стадии принятия пережил, пройдя рука об руку. Возил на ненавистные массажи, оздоровительные упражнения и сам в каждом участвовал. Артем сначала стыдился перед Лебедевым, боялся слабость обнажить, храбрился, брови сводил и был похож на маленького упрямого бычка, который ласки не знал, а потому и мог только рогами уколоть да побольнее. Потом Ткачев стал злиться. Агрессию вываливал ушатами на Валентина Юрьевича, ругался грязно и колко, не веря, что все это он для него одного делает. На этой практически первобытной ярости у Артема лучше всего получалось упражнения выполнять — злился, силу прикладывал и делал такие успехи, что врачи нарадоваться не могли идущим на поправку семимильными шагами пациентом. Следом за злостью пришло смирение. Вспыхивали порой прежние угольки гнева, но проявлялись исключительно в Темином дедовом нудеже, дескать, не надоело вам, Валентин Юрьевич, с калекой возиться?       Преодолев этот извилистый путь, отрадно было генералу замечать, какой благодарностью и лаской порой загорался Ткачев в моменты, когда считал, что никто его не видит. Чего стоило одно его устоявшееся перемирие с готовкой на кухне, увенчавшееся первыми успехами. И на сущие мелочи, укоренившиеся в их непростых отношениях, отзывалось сердце Лебедева горячечным теплом — и на снятые с него, уснувшего за бумагами, очки, и на мягкий плед, надежно укрывший плечи, и на заранее поставленный будильник. Молодецки сжималось все внутри от проявленного внимания, приторно оседала на губах чужая робкая любовь, но не причиняла дискомфорта.       — Тем, тебе двадцать семь, а гундишь, как старый дед.       Ткачев губы надул. Лицо его приняло такое выражение, будто никак парень не ожидал такой подлости именно от этого человека. Генерал улыбнулся и морщинка между бровей Артема разгладилась. Не мог он долго на Лебедева обижаться. Как на него такого можно злиться?       — Валь, они там на тебя если мандеть будут, задерживать, задвигать или еще чего, ты им всем покажи, — и жмется губами к линии челюсти, пытаясь за излишней бравадой скрыть волнение.       — «Мандеть»? Тема, ну что за выражение? — Лебедев прижимает откормленное, но все равно костлявое тело к себе, зарываясь пятерней в растрепанные пряди. Поглаживает, ощущая, как расслабляется под влиянием нехитрой ласки напряженная пружина. — С Юлей проще было. Ей хотелось только, чтобы меня забрали подальше, хоть на другую планету, лишь бы отец-деспот ей не мешал гулять допоздна, пиво пить за гаражами и таскаться с сомнительной компанией.       Генерал этой болтовней хочет Ткачева отвлечь и тот на уловку ведется беспрекословно — тут же вскидывает голову, возмущенно губы округлив. Уж как просто подпалить этот фитиль, Валентину нравится.       — Почему это с сомнительной? Я хоть и без вышки, но с машиной, квартирой и работой, — очевидно, что Артем набирает в легкие побольше воздуха, чтобы свою мысль развить гораздо дальше. Валино мнение о нем самом Ткачев всегда пытался сделать как можно лучше. Ради Лебедева книжки читал, на заочное в универ поступил, начал бегать с ним по утрам, пускай без особого удовольствия, но не отлынивал, готовить вот даже научился. Самосовершенствовался чертановский гопник и порой сам себя не узнавал — чего только не сделаешь ради любви.       — Да ты, Тема, мечта блатного поэта, — Валентин чуть сжимает напряженные плечи, скользя по ним незамысловатым массажем. Помнит, как два года эти самые узкие плечи массировал, распрямлял, будто для самого себя старался. Оттого в разы приятнее ощущать под ладонями прямые плечи, не перекошенные инсультом.       — Мечта генерала, — улыбается Ткачев тем прежним белозубым оскалом, словно и не было всех этих прошедших лет. Никогда не сумеет Лебедев не вспоминать прежнего Артема, не проводить сравнения. Но и любить его настоящего не перестанет.       — Ты мне пообещай, мечта моя, ни во что постараться не ввязываться, пока меня рядом не будет, — не хватало еще, чтобы они оба пострадали — генерал в горячей точке, а Темка в очередном замесе с гопниками на районе.       — Да, да, — Ткачев глаза привычно закатывает, словно ребенок, который привык ко взрослым проблемам, но никак не хочет в них вникать. — Цветы поливать, с Чарой гулять, мудаков не задирать, — и, предвосхищая, реакцию Лебедева, добавляет. — И не выражаться.       Валентин порой думает, что на военной службе из Артема вышел бы толк. Строил бы солдатиков, на грани дозволенного кокетничал с руководством, все бы ему в рот смотрели. Но как представит он эту горячую голову, первой рвущуюся на передовую, холодок по телу бежит. Таких бедовых он на своем веку повидал достаточно. И своими руками бросить этого солнечного мальчика в самый ад, лишь бы тот на виду был, он себе никогда не позволит.       — Ты возвращайся быстрее, товарищ генерал. Мне больше и не надо.       Лебедева задерживают на неделю. Связь пропадает в первые же сутки. Валентину легко себе представить, что испытывает оставшийся в столице с одним-единственным номером лебедевского адъютанта на руках Артем. Да и сам адъютант, которому генерал приказал оставаться в штабе, ничего толком сказать ему не сможет — военная тайна.       Их группа, возвращающаяся с выполненного задания, попадает в засаду. Противник, явно превосходящий числом, не церемонится — из-под огня из всей дюжины человек выходят только трое. Лебедев, кланяющийся норовящим ужалить пулям, ненадолго скрывается за утесом. Ему нужна буквально пара минут — затянуть пулевое на левом плече, пересчитать оставшиеся патроны и приготовить гранаты. Валентин, раскаленный от боя и стоящей здесь невыносимой жары, плюхается за близлежащий валун. Ноги гудят так, что будто вот-вот сведет обе голени разом. Генерал дает себе тридцать секунд на передышку, в течение которых с переменным успехом восстанавливает сбившееся дыхание. Следующие полторы минуты он тратит на приведение ранения в божеский вид. Проверка боеприпасов ничего хорошего не дает — из трех рожков АК-74 остался один, ехидно блеснувший пятью патронами. Две гранаты на месте, но всего этого не хватит для того, чтобы задержать противника как можно дольше.       Валентин раньше, до появления в его жизни Ткачева, в подобных ситуациях настраивал себя на нужный лад, мысленно разбирая и собирая калаш. Теперь же вспоминает Тему — распаленного, жадного, дрожащего, покрытого каплями пота. Уж до чего жизнеутверждающая была картина, от одного ее вида хотелось вскочить опрометчиво на ноги и всех голыми руками завалить, лишь бы к этой ожившей чертановской мечте вернуться живым. Вот и сейчас Лебедев, слушая приближающиеся с каждым шагом залпы автоматов, позволяет себе воскресить в памяти свою последнюю ночь с Артемом перед отъездом.       Ткачев никогда не отличался особым терпением, скорее наоборот. Все ему было надо тут же, по одному его требованию. С Валентином Юрьевичем такие финты не срабатывали, раз за разом ударяясь о железное терпение последнего.       Артем, распятый в коленно-локтевой, с привязанными к спинке кровати армейским ремнем руками чудо как хорош. Лебедев любуется изгибом поясницы, покорно склоненной головой, подрагивающими в предвкушении бедрами, вставшим без какой-либо внешней стимуляции членом. Валентин проводит рукой между мальчишеских тонких бедер, ощущая, как пытается эта своевольная душа ногами сжать его ладонь, напрашиваясь на большую ласку.       — Мало тебе, неспокойный? — вкрадчиво интересуется генерал, все же вытаскивая руку под полный драматизма чужой стон. — Вот кормишь тебя, кормишь, но все как будто мимо.       Ткачев чуть поводит бедрами, выше вскидывая костлявый зад, явно напрашиваясь на нечто большее. Лебедев поощрительно по этим трогательным косточкам проходится влажными поцелуями. Мелочь, а молодой, лишенный терпения организм, пробивает на ура — Артем задыхается, еще сильнее прогибаясь, демонстрируя чудеса отсутствующей у него напрочь растяжки. Валентин его любым любил: и острым на слова, и с разбитой под час губой, и задумчивым, и хохочущим так, что соседи начинают лупить по батарее. Но таким, нуждающимся, готовым забыть о собственной гордости и просить — Лебедев его обожал.       — Валя… — Ткачев кашляет, выравнивая голос. — Валентин Юрьевич, пожалуйста.       Не верится, что этот человек, отчаянно дрожащий под незамысловатыми касаниями, неделю назад, привычно выпятив подбородок вперед, заявил генералу, что на летнюю практику собирается в военное следственное управление. Валентин новость воспринял серьезно, попросил подумать еще раз, все тщательно взвесить и не бросаться грудью на амбразуру. Парень генерала выслушал, покивал для вида, а поступил так, как считал нужным. В итоге эту практику он проведет под негласным наблюдением адъютантиков своего любовника. Валентин сам себя убеждал, что не занимается гиперопекой, а лишь проявляет необходимый в данный момент контроль.       Лебедев Артема получать высшее не просил — упомянул как-то раз за ужином, что образование быть должно, а этому запомнилось и приелось брошенное случайно высказывание. Ткачев долго не думал — выбрал юрфак на заочке и пробился на бюджет, вызубрив вступительные вопросы. Валентину оставалось поражаться, на какие подвиги ради него становился способен этот балбес. Вот и сейчас не взбрыкивал, прогибался, словно глина, позволяя чужим рукам творить все, что только вздумается.       Генерал эту спину с татуировкой раскинувшихся в полете крыльев выцеловывает тщательно, изредка переключаясь на чувствительную Темину шею, от прикосновений к которой тот весь разгорался и плавился. Температура в комнате здорово поднимается и Лебедеву приходится снять с себя домашнюю футболку, по-армейски строго сложив ее на стуле. Ткачев, слышащий это забавное действо в который раз, поворачивает шею в сторону и ухмыляется:       — Товарищ генерал, может вам еще вешалку подать? Раз вы так никуда не торопитесь.       Валентин хмыкает, садится у Темки за спиной и резко тянет того на себя, взявшись за бедра. Ткачев, проехав на дрожащих коленях по скользкой простыне, оказывается еще более распятым, чем прежде, — ремень безбожно впился в запястья, натянувшись до предела. Лебедев склоняется над сжимающейся в предвкушении дыркой и проводит по ней языком, упиваясь чужим задушенным воем.       — Теперь все устраивает? — и издевательски лижет пару раз, скользя языком внутрь по поддающимся мышцам. — Артем Романович, я вас плохо слышу.       Ткачев явно не в себе и связать больше трех слов уже не может — всхлипывает, тянется за языком, норовя все запястья в кровь стереть, но игнорируя это напрочь. Лебедев смазкой пренебрегает, растягивая шалопая по слюне, как нравится им обоим. Указательный палец скользит без малейшей преграды. Когда в горячее нутро протискивается и средний, Артем сладко сжимается, издает какой-то совершенно удовлетворенный звук и заплетающимся языком просит еще.       Генерал помнит, что приручать Ткачева было непросто, как в учебнике математики задачу под звездочкой с особым уровнем сложности решить. Но Валентин не привык сдаваться на половине пути, бросая то, за что взялся с твердой решимостью выполнить. А потому Артему ничего не оставалось делать, кроме как принимать внимание и заботу, колючки попрятав, но до конца не втянув. Не приученный к рукам, недоверчивый, склонный каждую чужую ласку анализировать и чуть ли не под микроскопом рассматривать на предмет достоверности. И это лишь малая часть того, с чем Лебедеву приходилось иметь дело.       Да и менталочка с психосоматикой сами не прошли — посещали Ткачева с завидным упорством, врывались в сны, превращая их в кошмары. В каждом чертановский гопник на той крыше посреди водной стихии силился закрыть своей грудью отнюдь не Юлю, а товарища генерала. Но ноги будто прирастали к одному месту, а Ваня раз за разом направлял дуло в Лебедева и никогда не промахивался. Снилось Артему, что его не спасли, а оставили умирать; что не вез его Валентин Юрьевич в ближайшую больницу на вертолете; что Юлька на злосчастной крыше лежала в обломках арматуры в обнимку с Чарой; что сам в инопланетный костюм влезал по-новой и удовлетворял жажду причинить кому-нибудь боль в расплату за свою собственную.       Тема долго про свои кошмары молчал, рыдал почти каждую ночь в руках Валентина, завывая некрасиво и громко, как в глубоком детстве. Позднее начал доверять, не в полную силу, все еще чего-то опасаясь, но рассказывая о посещающих ночных ужасах. С тех пор и стал спать рядом, на соседней подушке, якобы чтобы Лебедеву не бегать к нему в соседнюю комнату посреди ночи. Ткачев после спонтанного переезда на чужой матрас стал спать лучше, находя себя посреди ночи вцепившимся в генерала, а утром — в кольце сильных рук с упирающимся в поясницу крепким стояком.       На оглаженную мозолистыми пальцами простату Артем реагирует ярко, сбиваясь с дыхания и крупно вздрагивая всем телом. По тому, как жадно сжимается раздразненная дырка уже на трех пальцах, Валентин делает свои выводы и, пару раз тягуче проведя свободной рукой по влажному сверх меры стволу, сжимает его у основания, жестко пресекая попытку кончить. Ткачев качает головой из стороны в сторону, выстанывая что-то невнятное и умоляющее. Он сам на себя не похож в этой жажде.       — Тихо, Тем, выдохни, — под чутким руководством генерала Артема перестает так откровенно трясти, а оргазм отступает назад. — Потерпи немного, мой хороший.       У Лебедева, обладающего недюжинной выдержкой, нужно сказать, дар воспитывать и дрессировать был развит прекрасно, одна только Юля выбивалась из общего числа тех, на кого распространялось влияние ее отца. На службе подчиненные готовы были штабелями стелиться перед Валентином, конкурируя друг с другом за возможность выполнять его поручения. Чара, взятая маленьким несмышленым щенком, была вымуштрована жесткой лебедевской рукой и выросла в умную послушную суку. Ткачев с пальцами в заднице и рукой на члене ощущал себя примерно так же.       Генерал больше Артема не томит, сам уже порядочно извелся — спортивки вместе с нижним бельем отправляются аккуратной кучкой все на тот же стул. Лебедев заставляет невменяемого Ткачева вылизать как следует пальцы, чтобы обвести ими собственный член, капризно требующий вынимания. Тема старательно смачивает слюной чужую руку, искренне желая, чтобы на месте нее оказался лебедевский толстый ствол, расчерченный темными венами, истекающий смазкой в болтливый Темин рот. Генерал распределяет слюну и смазку с головки по всему члену, придерживает себя рукой, толкаясь в изнеженный вход одной лишь головкой. Ткачев, до этого мгновения молча застывший под Валентином со вздернутым задом, дергается в своих путах и измученно скулит. Лебедев, оценив мольбу по достоинству, входит полностью, яйцами коснувшись поджавшейся мошонки, гортанно низко застонав от облегчения.       Генерал, вонзившись в тонкую талию, начинает буквально натягивать Артема, вбиваясь глубоко и метко, судя по крикам последнего. Ткачеву хорошо настолько, что он может кончить без рук — они оба это чувствуют, а потому Лебедев безжалостно не касается Артема между ног, качественно выдирая его, раздражая набухшую простату. В этом отлаженном темпе Ткачев, ощущающий себя раскрытым сверх меры, мягко сжимающий крепкий горячий ствол внутри, наконец ловит за хвост то самое ощущение, которого был лишен по желанию генерала.       Артем на пороге оргазма — зрелище впечатляющее. Валентин ускоряется, чувствуя пульсацию нежных стеночек, и наклоняется к соленой шее, слизывая пот и покусывая эрогенную зону. Ткачева всего выламывает под Лебедевым. Голубые глаза закрываются, брови сводятся в два возмущенных домика, сухие губы приоткрываются еще шире, бедра изо всех сил подаются назад на дарящий такое облегчение член, шея выгибается под неудобным углом прямо под Валины губы. Генерал дотрахивает его сквозь оргазм, настигая собственное удовольствие в короткие сроки — выходит из еле дышащего тела, кончая на припухшую покрасневшую дырку, а затем, вслушиваясь в полнящийся удовлетворением вздох, загоняет ствол внутрь, сцеживая последние капли в разомлевшего Артема.       Затем последовали долгие ленивые поцелуи, растирание ткачевских запястий, переплетение ногами под одеялом и произнесенное в полусне доверительное Темино: «Валь, у меня дороже тебя никого». И это крохотное простое признание обычно черствого на публике генерала заставило вжаться в чертановского гопника, прижимая к себе одной рукой за грудь, другой — за живот. Ткачев в привычных душных объятиях быстро погружается в сон, а Лебедев еще какое-то время лежит в темноте, слушая чужое ровное дыхание, зарываясь носом в растрепанные вихры на затылке, ладонью ощущая биение влюбленного сердца: «Тук-тук, тук-тук, тук-тук». Будто учится выговаривать это смелое сердечко: «Ва-ля, Ва-ля, Ва-ля».       Валентин чуть поводит плечом круговым движением, мгновенно получая отдачу острой болью. Воздух из легких выходит тяжело, с хрипами — вода закончилась полтора километра назад. В пустыне это равносильно смерти. Наложенная повязка надолго не поможет — пулю надо вытащить и залатать пулевое отверстие. Лебедев вспоминает слова главнокомандующего о том, что Валентин Юрьевич — их основной резерв в этой операции. Она должна была стать для него последней опасной командировкой в горячую точку. Генерал усмехается — похоже, так оно и будет, только не сменяться ему на сидячую штабную работу, а лежать в пустыне и в чужое небо замершим взглядом смотреть. Лебедев в кармане под сердцем ощущает тяжесть опломбированного секретного пакета с данными их крайне неудачливой разведки. Он должен его доставить. Из-за этого хорошие бойцы погибли, из-за этого Ткачев в Москве мечется по пустой квартире, не зная, что предпринять.       Выстрелы становятся ближе. Валентин весь подбирается, вешая автомат на здоровое плечо. Пускай неудобно, пускай непривычно, но сработать должно. Генерал уже слышит чужую речь неподалеку. Он извлекает гренку, выжидая какое-то время, чтобы те, кто его с особым удовольствием подстрелил, подобрались на максимально возможное для их ликвидации расстояние. Лебедев мечет гранату, слышит чужие крики, полные ужаса, прогремевший взрыв, а перед глазами у него сущий мальчишка с упрямыми глазами, который за последние сутки сделал столько признаний, сколько за всю жизнь Валентину никто не делал.       Генерал высчитывает десять ударов сердца, вслушиваясь в оглушительную тишину, опирается на правую руку, отрывая ставшее железобетонным тело от земли. Он знает местные методы борьбы, а потому остается на приличном расстоянии от раскиданных по песку тел. Лебедев не удивляется, когда одно из них, слегка пошатываясь, приводит себя в вертикальное положение и направляется к нему навстречу нетвердой походкой. Валентин скидывает ремень калаша, позволяя ему скользнуть вниз. Кто-то бы осудил генерала, кто-то посмеялся над его наивностью, но Лебедев никогда не позволял себе неравного боя.       Первые два удара генералу удается парировать, третий впечатывается в нижнюю губу. Валентин отвечает приемом английского бокса, опрокидывая чужака на песок. Появляется время на передышку, пока противник тяжело поднимается на ноги. Следующий раунд Лебедев проводит в лежачем положении, придавленный сверху натренированным телом горца, силящимся сжать грязные руки на чужой шее. Валентин взбрыкивает, подкидывая ноги. Секундное промедление противника дорого ему обходится — генерал из последних сил делает рывок, впечатывая чужака в лежащий неподалеку камень. Череп не выдерживает, злые черные глаза, немного потрепетав, закрываются, кровь растекается небольшим озером по раскаленному песку. А перед лебедевским взором снова Тема — Тема с разбитыми в кровь руками, Тема с вызовом в каждом жесте, Тема, мечта генерала.       Лебедев усмехается, стирая кровь с губы рукавом кителя, ведь в голове у него надрывается излюбленный Артемом Корж: «В темноте пули меня не берут, пока я помню тот аромат твоих губ». Строчки про белый песок к ногам и про дрожь, потекшую по тем же ногам, приходят на ум еще быстрее. И ведь действительно Валентин готов был Ткачеву многое, если не все, отдать, самим собой пожертвовать в случае чего и это даже не обсуждалось, было бы выполнено на уровне рефлексов — генерал уверен.       Лебедев окидывает пустыню безразличным взглядом. Вытягивает из кармана компас, высчитывает путь до базы, сверяется несколько раз с собственными рассчетами и выступает вперед. Он замечает в себе первые признаки обезвоживания и обессиленности, ощущает на коже возле губ вкус прохладной сладкой воды, где-то вдалеке ему смутно чудятся чертановские панельки. А уж неожиданно будто рядом прозвучавший Темин озорной голос: «Ты бы еще астролябию взял, Валь, вместо этой старой хреномундии» заставляет генерала вздрогнуть, словно после удара того же горца. Дела еще хуже, чем он предполагал. Невыносимый климат, пулевое ранение, общее истощение с легкостью испытывали организм Лебедева, посылая самые настоящие вполне себе реальные галлюцинации.       Валентин себе мысленно обещает, что все, эта командировка в пасть ко льву действительно последняя — дальше исключительно мирные поездки, чтобы выстроить стратегию, кому-нибудь настучать по шапке за несвоевременно проделанную работу да светить лицом на камерах по федеральному телевидению. Артем последним чересчур гордился, будто видеть Лебедева по ящику — что-то сверх меры космическое. Генерал ведет с собой этот мысленный диалог, ковыляя по направлению к базе весь день.       Вечером температура резко падает. Валентин кутается в повязанный на талии китель, застегивается на все пуговицы. Орудуя клинком, расправляется с парой кактусов, сцеживая с них живительную влагу. Пьет медленно, хотя неумолимая жажда требует выхлебать все в один глоток. Генерал так близко подобрался к штабным, что увидел на расстоянии примерно в пару километров свет прожекторов, показавшийся ему до глупого уютным. Так светила Темкина настольная лампа, когда он, хорошенько оттраханный, покидал постель, натягивал спортивки на голое тело и погружался в чтение конспектов. А Валя переворачивался на другой бок, опирался на локоть и любовался рассудительной задумчивостью на юном лице, чуть сгорбленной осанкой и крыльями на спине, которые позволили своему хозяину уже так высоко взлететь.       Лебедев преодолевает остаток пути на одном лишь непомерном желании вернуться к тому, кому пообещал. Ноги ватные, запыленные берцы еле-еле шаркают по песку, поднимая пыль. Генерал осознает, что проиграна битва с забытьем, когда на очередном шаге закрываются уставшие глаза. Валентин оседает на колени, не ощущая боли от соприкосновения с острыми пустынными камнями. Обида схватывает грудину в железные тиски — ведь не так уж много осталось дойти. До чего несправедливо вот так подохнуть, считай, у ворот собственного штаба. В уши, будто сквозь вату, пробиваются встревоженные голоса. По глазам бьет яркий свет, но Лебедеву не хватает сил открыть их, чтобы удостовериться, в чьи руки он попал.       «Открыты двери — беги, встречай» — последняя всплывшая мысль в горячечном лебедевском рассудке перед тем, как он окончательно потерял сознание в окружении своих подчиненных.

***

      Артем, измученный за последнюю неделю, наконец получает долгожданный звонок от генеральского адъютанта. Да, вернулся. Нет, ранен, на операции. Получив драгоценный адрес, Ткачев срывается с места быстрее ветра — запрыгивает в свою старую бмвшку, сам себя по рукам бьет при очередной попытке разогнаться в пределах города до сотки: товарищ генерал его по голове не погладит, если Тема вдруг окажется на соседней с ним койке, разбившийся в машине в лепешку.       Артем делает дыхательную гимнастику, силясь справиться с поборовшим его оцепенением. «Валентин Юрьевич в больнице. Перевезли вчера вечером. Пока без сознания. Прогнозы врачей положительные». Ткачев мысленно все прокручивает и прокручивает последнюю фразу, самого себя убеждая, что все обойдется. Тапку в пол вжимает на автомате, кажется, все-таки собрав пару штрафов по пути к больнице.       К генералу в одноместную палату его пускают без вопросов. Артем заламывает пальцы, замерев у больничной койки. Слезы текут непроизвольно — сплошным ручьем увлажняют осунувшиеся щеки. Лебедев даже в бессознанке кажется сильным, непробиваемым, самодостаточным, словно прущий напролом крейсер. Ткачев всхлипывает вслух, опускается на пол возле кровати, зацеловывая правую, здоровую руку с обветренной кожей. Напряжение, все эти дни свернувшееся в груди голодным волком, распускается пряжей и выплескивается наружу. Артем, совершенно себя не контролируя, воет в голос, цепляясь за теплые живые пальцы. Испугался мальчик, испугался сверх возможного.       — Родной мой, — звучит сверху устало, но крайне внимательно. Ткачев вскидывает голову, встречаясь взглядом с карими глубокими омутами. Артем, эта грубая чертановская гопота, осторожно, нежно трогает смуглую кожу на лице, словно наощупь заново с ней знакомясь. — Не плачь, я рядом.       Тему эти слова добивают окончательно, выбивая почву из-под ног. Лебедев укладывает это ревущее навзрыд недоразумение себе на грудь, игнорируя вспышку боли в зашитом плече. Слышно, как стучат чужие зубы, как ходят ходуном напряженные руки, сжимающие крепко, пытаясь вплавить одно тело в другое. Генерал целует заплаканные глаза, покрасневший сопливый нос, наконец встречается с дрожащими губами, проталкивая язык внутрь. Артем задыхается, сдаваясь лебедевскому напору — гнется мартовской кошкой, ластится и поясницу красиво ставит.       — Я ведь, Валь, вылитая офицерская женушка. Примчался, истерику устроил. Даже стыдно, — шепчет Ткачев в чужой рот.       Затихший, хлюпающий носом, теплый, жмущийся комок оголенных нервов Лебедева самого пробивает на пару слезинок, самовольно сорвавшихся с кончиков ресниц. Валентин улыбается, за израненным плечом оставляя жалящие пески, гору трупов и непроглядную тоску по одной говорливой балбесине.       — Глупостей не говори, генеральская мечта. Я тебя, такого, всю жизнь искал.       И напалм этот, так легко вспыхнувший между ними когда-то, гореть будет долго. Валя уходил лишь только, чтоб сильнее начать. А по Теминым ногам вновь дрожь потекла.