Семья

Я немного понервничаю и поерзаю, Чтоб слабо не крикнуть: «вернись». Ты — это отголосок прошлого эмоцией, Ты — это чистая ненависть. Маяк — Ненавижу

Болело так, что отдавалось по всему позвоночнику; железной кувалдой — в макушку, а от черепа растекалось по шее, ниже, по спине… В каждый позвонок наведывалась боль, пульсирующая, застилающая все перед глазами пеленой слез. Митя очень хотел бы спокойно выйти за дверь, но вышло так, что он из комнаты по настоящему вывалился, будто его выдули оттуда: вывалился и схватился за голову, сжал волосы, которые, пыхтя, причесывал — точно по пробору. Сильнейшее желание скорчиться на полу у стены свалило его с ног; пол ударил по коленям, из груди вырвался невнятный скулеж. Спит? Умирает, может?.. Как больно… Внезапно вновь задолбило по черепушке, так, что заболел сам мозг. Сейчас кровь… потечет… Гулкие удары… Шаги?.. — Мить? Митя натурально завыл в ответ. Попытался встать, но земля тянула, а воздух стал тяжелым, вязким. Давил на кости, на веки. Сжаться тут, вжаться лбом в пол, свернуться в клубок, стараясь спрятаться от боли, выпустить все-все свои шипы… Больно, больно… Одна только мысль о том, что его увидят в таком жалком виде, полоснула по груди. Сердце испуганно забилось под ребрами. Митя плечом заерзал по стене, подпер ее, кое-как открыл глаза. В окна бил солнечный свет, и лучи вонзились стрелами в череп, змеями завозились в мягком, розовом мозгу… Как же больно… Митя невнятно мотнул головой. Его агония принадлежит ему, и нечего другим о ней знать и уж тем более… смотреть таким взглядом. На подозреваемых так смотрите, папенька!.. — Если ты сейчас потеряешь сознание, то поднимать тебя я не буду. В голосе явно звучал сарказм. Больно надо. Больно… — Могу попросить отвар… отвар от боли?.. Все мешалось, плыло, перетекало, меняло формы, будто и не отец перед ним, а Переплутов. Митя шагнул, как он сам думал и расчитывал, обратно в комнату где с таким трудом одевался, сидя на диване, но, очевидно, тут было замешано что-то иное. Его шатнуло куда-то в сторону, тело вязко замерло в воздухе, нашло опору в чем-то крепком, теплом… Боль была невыносимой, отвратительно живучей, вгрызающейся… * Митя с трудом разлепил глаза, намереваясь вывернуть запястья человеку, который крайне возмутительно похлопывал его по щекам. Это вышло гораздо труднее, чем он надеялся — веки было тяжелыми, а боль, пускай больше и не такая сильная, сжимала голову тугим ремнем. — Очнулся… Как зовут? — Д-дмитрий Меркулов. — Митя замер и едва не зашипел — вопрос юноши только сейчас показался ему приказом. Вместо шипения он только грозно на него посмотрел, одновременно и ставя на место, и исследуя, быстро-быстро: русые волосы с медовым отливом, лицо, на которое, казалось, в особенности действовала гравитация — опущенные уголки глаз и губ, хмурые, тонкие брови, даже крылья носа стремились вниз. — Вопросом на вопрос: а вы, собственно, кем являетесь?.. — Местным лекарем, — ответил знакомый голос. Митя повернул голову, поморщившись, увидел отца… И щеки его залились румянцем. Надо же: сначала вывалился из комнаты растрепанный, показал себя жалким созданием, потом еще и… попросил! Попросил что-то! И потерял сознание!.. Все это надававило на мозг. Защипало в носу, к глотке что-то поднялось. Митя крайне красноречиво взглянул на «местного лекаря» и сжал пальцами шею, заломил брови. Лекарь деловито запыхтел, точно курица-наседка; по полу визгливо шарахнулся таз, затягивая эфемерный ремень на голове Мити еще туже. Митя свесился, как мог, с дивана… Зажгло горло, заиграл позыв… А потом он ощутил, как его мягко взяли за шею, наклонили ниже, а в рот — абсолютно возмутительно!.. — вставили разом два пальца. Подействовало моментально — Митя с дерущим облегчением освободился от ужина и в крайнем неудовольствии взглянул на лекаря. Тот после его — а может и своего — действа стал похож на смертника: посерел весь, заволновался. Того гляди сам тазом воспользуется. — Вам, как я погляжу, уже лучше. — Голос был отличен от вида — четкий, тихий, строгий. Он поднялся с дивана, где сидел у Мити в ногах, и подошел к отцу. — Ничего страшного у него нет, простая мигрень. Вызвана, как мне думается, стрессом, какими-то переживаниями, — в общем, нервами. Отгородить от шума, резких звуков, яркого света, иных волнений и переживаний. Пусть отлежится денек. — Он сел на колено, явил Митиному взору кожаную сумку, до этого стоящую за диваном, и распахнул клапан. Митя тут же сложил два и два — и злорадство оттеснило даже боль. — Вот… — он деловито зазвенел разноцветными бутыльками, — вот это… Две чайных ложки в чай, желательно зеленый, травяной. Я сделал, что мог, боль теперь не должна доводить до потери сознания. Отец взял бутыль с густым, блестящим, шоколадно-янтарным бальзамом. Он поймал митин взгляд и поджал уголки губ. Вот как, папенька? Нам что, стыдно за сыночка? Какой же, черт бы побрал это все, ужас… Кислый привкус во рту требовал найти выхода. Митя некрасиво сплюнул в таз — не было как-то мыслей о том, чтобы научиться делать это аккуратно. — А вы Живич по матери, верно? — невинно, вяло шевеля губами, поинтересовался Митя. Юноша кивнул. Кислое во рту само собой преобразовалось в едкое, звучащее по-детски наивно: — Вы поэтому по чуть-чуть лечите, урывками? Слабость крови? — Митя, что ты… — Да, именно поэтому, юноша. — Живич встал, повесил сумку на плечо и взглянул на Митю лениво и устало — и голос звучал так же. Митя почувствовал себя нашкодившим котенком. — У меня таких, как вот вы, едва ли не вся губерния. Если я каждого нежного ребенка буду целиком вылечивать, то сам рискну сильно захворать. Или вам дурно совсем? Могу, конечно… — Не надо, — быстро перебил его Митя и вынужденно улыбнулся: — Ничего не нужно. Спасибо за все, что вы сделали для меня. Юноша сдержанно кивнул и повернулся к отцу, все еще стоящему у дверного косяка. Только лишь пальцы, нервно мнущие бутылек, намекали на его нервозность. — Помните, что я сказал? — Отец кивнул, и Живич пожал ему руку. — Проводите меня через двор, пожалуйста, тут у вас невесть что творится… Отец натянуто улыбнулся, вышел вместе с юношей за дверь и прикрыл ее с мягким щелчком. Митя глубоко вздохнул, рукавом вытер слезы, поправил жилетку и воротник, лег на бок, ткнувшись носом в спинку дивана, и принялся усиленно дышать, лишь бы слезы не намочили ресницы. Головная боль утянула его во мрак. * Комната была пуста. Ее покинули недавно, оставив на столике рядом кружку с прозрачно-зеленым чаем. От его поверхности валил пар. Шторы были плотно задернуты, отчего в комнате царил уютный, совсем домашний полумрак. Митя вздохнул, сел, помяв подушку и привалившись к ней спиной. Жилетка не давила на тело, лежала на стуле у дивана. Из гостиной, где произошло свидание с доктором, его перенесли сюда. Перенес… Митя зарделся, оглядел себя — и тут же побледнел, покрывшись холодным, липким потом. Манжеты всех его рубашек были не слишком тугими, а расслабленными ровно настолько, чтобы ножи беспрепятственно находили ладонь. Сейчас портупей не было, а манжеты были растегнуты, обнажая… Стукнули в дверь дважды — и сердце будто отозвалось. Дверь тут же открылась. — Как ты себя чувствуешь? — Отец подошел ближе, прикрыв за собою дверь, и сел на стул, аккуратно повесив жилет на спинку. Он выглядел каким-то уставшим, словно бы постаревшим. — Я в смятении, ведь вы в который раз забыли, что после стука надобно дожидаться разрешения войти. — А ты молчал. Митя дернул бровью. — Особых жалоб не имею, — сдержанно сказал он. — Не тошнит? Митя только мотнул головой Напряженная тишина заполнила комнату. Митя взял со столика кружку и отпил. Сладко. Мята, что-то древесное, слегка горькое. Отец сделал многообещающий вдох, но ничего не сказал, отвел взгляд. — Ну… Ладно, я… — Голова еще болит, — резко чирикнул Митя, отчаянно надеясь спрятать румяное лицо за кружкой. Господи, чего хочешь? С папенькой поболтать? Чтобы потом опять все заново началось, все плохое по второму кругу? Но все мысли Митя отринул. Или не он, а головная боль. — Не так сильно, но все равно. — Прекращай ты это. — Отец вздохнул. — Нервы… Взгляд его остановился на руках Мити. Манжеты завернулись, и предплечья были голыми. Митя не стал их скрывать: к чему прятать и без того известное? Отец протянул ладонь и провел по царапинам пальцами. Тупым, красным, длинным. Митя приготовился уже на ходу выдумывать отмазки, лгать напропалую, хотя сейчас это казалось ему нарушением какого-то закона. Негласного закона тишины. Боль простреливала виски, кровь шумела, кипела. Легкая тошнота от сладкого отвара закружила голову. Жгучая ненависть к отцу нашла безграничную любовь, и обе стихии схлестнулись; стало больно, так отвратительно больно, волнующе, зверски тянуще… — Мить… — Ты не поймешь, — планировал сказать совсем иное, но вышло это. Жалко, на выдохе. И продолжил срывать с себя кожу, обнажая нервы, обнажая себя: — Я устал. — Я тоже устал, — тяжело выдохнул отец. Митя почувствовал адское кипение слез, с силой сжал зубы, избегая смотреть на отца, чтобы совсем не сломаться. Хотелось, конечно, другого. Хотелось прижаться к груди отца, обнять его крепко-накрепко и как следует прорыдаться, чтобы отпустило, чтобы все-все позади осталось, невнятным пятном маячило. Чтобы папа поцеловал в лоб, проверяя температуру и излечивая лучше любого Живича от головной боли, от плохих, мешающих мыслей. Хотелось, чтобы как в детстве. Чтобы папа был ему всем. Митя всхлипнул, скривил губы, ощутил, как слеза скатилась из уголка глаз и рухнула вниз, затерявшись в уголке губ. — Отец, выйди, — прямо и тихо попросил Митя, не открывая мутного взгляда от кружки. Отец поднялся и прежде, чем оставить его одного, положил ладонь ему на макушку и совсем как в детстве взъерошил его волосы, мягко и аккуратно. Он закрыл дверь с тяжелым вздохом. Ничего не сказал, не попытался. Понимал, что слова не нужны — не найдется нужных. Митя вытер слезу, ресницы, а после сделал глубокий вздох. Все еще казалось, что ладонь отца почти невесомо касается макушки. Митя хрупко коснулся волос, наивно надеясь нащупать ладонь отца. Но, конечно, ее там не было. Слишком поздно надеяться