Семья

— Эй… Нет, нет, нет!.. Да поставь ты меня… Папа!.. Митя выворачивался ужом, намереваясь вырваться, лягнуть, выгнуться и шарахнуть затылком отцу по зубам… Ну хоть что-то сделать! Сил ему придавала недавняя перепалка с Ингваром, которая была возмутительно подслушана. — Когда же ты поймешь, что так себя вести нельзя?.. — Нашелся воспитатель!.. — выпалил, чувствуя, как горло болит от рычащих ноток, Митя, даже не подумав, что сама по себе родительская фигура является первейшим воспитанником. Ой, да ладно! Злоба кипела, была такой сильной, что отдавалась дрожью в руках, в голове… — И тебя, папаша, мои с немчиком отношения никаким боком касаться не должны!.. Ай!.. Отец сделал наглую подсечку, и Митя рухнул животом поперек его коленей, так, что из легких вышел весь воздух. Митя последний раз дернулся червяком, но ярость тупо разбилась об отцовскую, сильную хватку. Отец был сильнее, а ладонь у него — крепкой; паучьи пальцы без каких-либо проблем сжали его кисти, а ногой отец… Митя возмущенно охнул — отец ботинком наступил ему на ноги, пачкая брюки. — Поздно ты мной занялся, отец, уже… — язвительно, чуть дрожащим голосом начал Митя, но осекся. Отец молча дернул за пояс его брюк, стягивая их к коленям вместе с портками, задрал повыше подол рубашки и… Крепко, с чувством шлепнул, обжигая ягодицу ладонью. Митя рвано выдохнул, округлив глаза и уставившись в пол. Всю ярость и все мысли как ветром сдуло; щеки запылали от осознания своего унижения. — Круглые сутки шипишь, огрызаешься и едва ли не рвешь глотки, как какая-то навь, — металлическим тоном сказал отец, все продолжая обрушивать ладонь на мягкое, нежное место, которое розог отродясь не знало… Митя, хотя и зажмурился от неожиданно сильной боли, но сжиматься не стал; стиснул зубы, подавляя вскрики. Он не маленький ребенок… Это отец злоупотребляет, отец ведет себя, как маленький. — Вечно недоволен вообще всем… Кидаешься на простых людей… Отец умолк, а ладонь все так же ударяла, ощущаясь какой-то раскаленной сковородкой. Митя несдержанно, жалко взвизгнул, вжался лбом и диван и позволил себе расплакаться — и казалось, что он сбросил с себя какой-то ценный, важный, тяжелый груз, который так долго тащил на своей спине, сам не ведая, зачем. Отец не прекратил экзекуцию, все обрушивал град шлепков, прекрасно понимая, какая у него тяжелая ладонь; слезы его не разжалобили, потому что наказание, видно, не было закончено. А Митя все плакал, чувствуя, как вместе со слезами уходит вообще все не такое уж и нужное: злоба, гнев, раздражение, смятение… Так по-детски, так возмутительно, но слезы правда работали. Смыли с щек жгучий румянец стыда, позволили отвлечься, унесли с собой так много плохого. — Достаточно, — отвесив последний шлепок, сказал отец, отпустил его руки и убрал ногу. Митя занялся тем, что вытер ладонями мокрое лицо. Слезы прошли, теперь выходили только нервные остатки — с икотой и тяжелым, мокрым дыханием. Он неловко коснулся пылающей ягодицы, а после, чутка неудобно извиваясь, подтянул портки со штанами и лег на спину без сил, уставившись в потолок. Остатки слез затекали в уши. Отец оправил его рубашку, положил ладонь ему на колено. — Стало легче? Митя искренне кивнул и вытер под носом, шмыгнув. Отец промолчал, только вздохнул и погладил его коленку.