*
— Пустишь к себе? — Что-то случилось? — Аркадий уже сел в кровати; одеяло упало с плеч, окатив все тело леденящим холодом. Спросонья это ощущение напомнило вовсе не зимний ночной мороз, а нахождение в одной комнате с расстроенной Рогнедой, когда даже весною окна покрывались витиеватостями. А тут Митька, а от его злости или тоски не то, что иней нападал на влажные поверхности, — кровь в жилах стыла и жгло ноздри и белки глаз. Но нет — то была просто-напросто ночь, брызнувшая на небо яркими звездами. — Все хорошо. Заснуть просто не могу. Митя забрался к нему на постель, и как-то само собой так завертелись взаимные жесты, что Митя оказался рядом под одеялом и вжался ледяными щиколотками в ноги отца. — Ты утром сказал, что я на маму похож. — Каждое слово теплым воздухом отдавалось Аркадию в плечо. — Расскажи, какая она вообще была? Ты не говорил ни разу. — Ты для этого пришел? — Мне уйти? — Нет, слушай уж, — с улыбкой закатил глаза Аркадий. Никому никогда не говорил о том, какая она была. Только после смерти ее плакался, как мальчишка, в сорочку Константина, крупно вздрагивая плечами и задыхаясь, захлебываясь в словах о ее растрепанных по утру волосах, нежных ладонях, трепетном голосе… Плакал не от того, что она лежит под землею, а потому, что до этого самого момента ценил ее не в полную силу. «Куда сильнее, Аркадьюшка, ну глупости собирать начал…» Вспомнив об этом, Аркадий фыркнул: очень уж комичной показалась теперь эта сцена. — Сам с собой уже там беседовать начал, что ли? — проворчал Митя, поерзав. Аркадий приобнял его, чтобы погреть руку о его шею и грудь. Знал, что пальцы сейчас лежат не напротив пупка, а почти-почти касаются созвездия Скорпиона. Каждые двенадцать точек на бледной коже Аркадий изучал губами, когда поднимал юбки чайного платья… — Задумался. — Зачастил в последнее время. — Да я… — Вдохнул — и выдохнул: — Понимаю. Что тебе рассказать? Митя привлекся еще ближе, лицом ткнулся в шею, как любила делать Рогнеда. — А что ты сам помнишь? Аркадий успел рассказать о ее любимом платье — бордовом, с опущенными плечами, сшитым старым-добрым портным семейства Белозерских, который заказы на черные одеяния принимал со скрипом и злобными слезами убиваемого гения, ненавидящего траурный характер семейства потомков Мораны. Рассказал Аркадий и о тогдашней кошке, Марильке, очень полюбившей играться с лентами на юбках этого самого платья. — Ты Марильку любил очень… Гладил ее вечно, тискал, ленту на хвост ей повязывал… Нянька, дура, ворчала, что так только девочки с кошками играют, что мужчина будущий за хвоста дергать должен… Умолкнув, Аркадий услышал тихое, ровное сопение, лег поудобнее, и Митя сквозь сон заелозил, вытянувшись у его бока и обняв его за пояс тяжелой рукой. Ресницы были в точности как у Рогнеды. И родинка на виске. Аркадий кротко коснулся ее кончиком пальца.*
Темно-бордовый жилет запаковал Митину фигуру, четко ограничив его талию и выделав из плеч и поясницы перевернутый треугольник. Задумчиво пощелкав пуговицами, Митя застегнулся и провел кончиками пальцев по вышивке, залившись мимолетной краской: металлические нити сплетались с хлопковыми в деликатный узор белых хризантем и звезд. А уж факт того, что ему это вышивала не офицерская женушка своими волшебными пальчиками, а альвийский… нет, еврейский портной, заставлял шею в удовольствии краснеть. Митя взглянул на свое отражение. Причесанный, одетый, как подобает любому уважающему себя князю… — Все не наглядитесь? Митя отвел голову в сторону, дабы увидеть в зеркале отражение сонного Ингвара, уже одетого в простую одежду, лишенную изысков. Ах, она шла ему столь же, сколько Мите — шелка и роскошь!.. И на вы обращается, острый чертенок… В хладнокровие поиграть хотите — ну что ж, мы это устроим!.. — Никак не выходит взгляда оторвать, — с прискорбным видом вздохнул Митя — и поправил прядку волос у виска. И зарумянился чутка, выдумав шалость, какую тут же стал воплощать в жизнь: — Знаете, я вам скажу вещь одну… — Ингвар вопросительно мыкнул, вальяжно опускаясь в кресло у кровати. — Я ведь гадал ночью. Взглянул в глаза немчика — и увидел явный мыслительный процесс. Непонимание, смятение, чуть-чуть снисхождения… Нет, много, много снисхождения… И, наконец, смирение, сделавшее его взгляд высокомерно томным. — Как Светлана у Василия Андреевича, что ли? — выдал он, нахмурив брови. — Как она самая. — Платок что-то вздыбился… Митя стал его поправлять. — «Глядь, Светлана… о творец…» — Ингвар фыркнул и уже со смехом докончил: — «Милый друг ее — мертвец!» Что же вы, себя в зеркале увидели? Мораныч — Мораныча? Светлана сама, кажется, Велесовной была, если я верно помню… Испугалась, что ненаглядный ее будет мертвее мертвого. Ну, то есть, окончательно. Митя аж булавкой укололся, дернулся всем телом. — Мг… и в зеркале Дурново нашего увидел… — Ингвар от хохота сполз вниз, отчаянно хватаясь ладонью за челюсть, будто та от смеха способна отколоться и отлететь. — Стою я со свечою, темно везде, гляжу на себя в зеркало, а за плечом, Ингвар, — тьма заволокла глаза, заткала окно вязью инея, выбелила лицо, — …вы. Договорив, Митя обернулся к Ингвару, разом кончившему смеяться. Бедняга весь вжался в кресло, испуганным ягненком заглядывая в Митины глаза… — Ингвар, Ингвар… — Митя отвернулся к зеркалу, вновь принявшись чистить перья. Ингвар за его спиной туго, со свистом, выдохнул. — Скажи, ты изучал астрономию? — Она… она б-была в курсе физики в начале года… — Покажешь мне несколько созвездий? — Ингвар согласно замычал, махнув рукой и решив не обращать внимания на странность просьбы, похожей отчего-то на приказ… Может, виной этому истошно красивый вид Дмитрия?.. — Мы с отцом вернемся уже затемно, так что, думаю, сегодня этим и можно будет заняться. Ты ведь свободен ночью? — Можно подумать, ночью можно быть занятым. Митя приподнял бровь, взглянув в отражение приятеля, и тот зарумянился, но словами выразить возмущение не успел. Раздался стук. Дверь не открылась. Ингвар вдруг выделал почти акробатический трюк: скатился с кресла и спрятался за его спинкой — к изумлению Мити. — Митька, ну что там?.. — Пару минут, пап. — Ты не видел нигде Ингвара? — Нет, — незамедлительно растерялся Митя, смотря в глаза германцу. — Не видел. — Я думал, может, он пожелает ехать с нами… Ингвар активно замотал головой. — Не уверен, что он будет рад. У него в училище… небольшие проблемы… Вот он и собирался решать их. Может, он сейчас вовсе у какого-нибудь преподавателя дома. Исправляется. — Хорошо, — с явным облегчением ответил отец, совпав эмоциями с объектом своих волнений. — Я жду тебя в столовой. — Хорошо. Ингвар медленно заполз на кровать и лег на спину, раскинув руки. Незаправленная сорочка пыхнула и опала, оголив его живот. — Убери ноги с постели. Ингвар отполз к краю, протянул ноги, чтобы свисали. Митя вздохнул. И правда, глупо ожидать изящества от юноши, ворот мятой сорочки которого безобразно распахивался. Одно хорошо — немецкая выдержка и сентиментальность к близким людям. — У вас с Аркадием Валерьяновичем отношения будто наладились, — сказал вдруг Ингвар, точно угадав мысли Мити. Митя не удержался от мягкой улыбки и расцвел, когда увидел, что Ингвар действительно рад был этому событию. Отец, дожидаясь его, занялся пыхтящим изучением гильоша на манжетах рубашки. Подняв взгляд на Митю, он выпрямился на стуле. — Тебе идет бордовый, — пробормотал он. «Как и маме», — докончил за него Митя, покраснев и буквально ощутив там, под ребрами, холодное прикосновение женских, родных ладоней. Не всегда же, право, носить траур. Тем более, когда память о маме живет и дышит вместе с любовью отца.