Семья

Аркадий носил перчатки, плохо сочетаемые с работой полицейского. При рукопожатии он не снимал своей второй кожи, и мужчины, с неудовольстем глядевшие и на этот жест, и на его гладко выбритое лицо, и на только недавнее — в его-то летах — замужество косились на него с выражением невнятного изумления. Но нигде, кроме как в управлении, его фигура замечена не была, почему слухам неоткуда было питать силу. И навряд ли станет белоручка заниматься тяжелыми делами. Не станет неженка и пассивный педераст работать вдвое, втрое усерднее даже после случая, ударившего по разуму и оставившего в нем трещину. Второй месяц работы, свежие впечатления, снисходительное начальство, навьи дела; вереница ежедневных отчетов, ставших рутиной, походы покурить «за компанию». Первый в жизни вызов — за город. И картина, впечатавшаяся ему в память. Снящаяся в кошмарах. Груды набухших тел, забивших собой весь пруд. Бледная кожа, вывалившиеся из разинутых ртов языки, спутанные веревки волос и оргическое смешение голых рук и ног. Гадливая вонь трупов и испражнений, поднимающаяся над берегом духота, облепившая лицо. Шевеление стерв, животная воля к жизни. Руки — собственные, голые ладони, — против воли хозяина выискивают что-то в груде тел. Прямиком от пальцев и к самой глотке ползет настойчивая, назойливая тошнота, закручивается рвотным позывом. Приступ дичайшего отвращения. Аркадий до боли жмурится, вырываясь из плена грязных мыслей, и смотрит в лицо Рогнеды — отчаянно выглядывает в ней флер неудовольствия, отчаяния, гибели… Она ловит его взгляд и улыбается; утешает одним движением тонких губ, легкою рукою гладит по загривку, смахивая пальцами пот. Аркадий сжимает ее грудь, подобно бокалу, и целует горячее навершие. И ложится ей под бок. Плакать в ее плечо и натужно дышать в попытках это безобразие скрыть. Тогда они молчали, опасаясь неосторожной фразой переломить хрупкое равновесие их брака. Стали открываться друг другу лишь после того, как Рогнеда поцеловала его в шею, положила его горячую ладонь на свой живот и прошептала сокровенную речь о том, что с Аркадием рядом — как в колыбели. Если бы не эта фраза, Аркадия затопил бы ужас. Ее тело, дозволение касаться ее и сливаться в единое целое до этого мига казалось Аркадию лишь оправданием и обязанностью их брака. Она видела, конечно, видела, чувствовала и понимала, какой мукой для него была первая брачная ночь. Очень долго он рассматривал ее обнаженное тело, касался и трогал губами; Рогнеда не чувстовала в этом всем сладострастия, только любопытство, после которого Аркадий лег рядом и вжался ладонью в свою грудь, где быстро-быстро колотилось сердце. Испугалось невесть чего. Спустя пару месяцев она поняла — он нервничал потому, что касался ее без своих лайковых стражей. Аркадий зарылся во тьму ее волос и прошептал, что ему тяжело. И добавил, что она может искать любовника, и рога он вынесет с легкостию. За неловкую шутку поплатился легким шлепком по бедру. Однако ему стало легче. Сон после тихого разговора, совершенного в ночи, убаюкал тьмой и пустотой, ведь не давил ужас от чужой плоти, пожирающая вина от невыполнения супружеского долга. Так глупо и наивно Аркадий подарил ей бархатку с камеей в качестве благодарности — и скорой годовщины их свадьбы. Застегивая украшение на тонкой шее, коснулся губами белого плеча и положил подбородок на ее голову, чтобы взглянуть в зеркало, где отражались они оба. — Как же перчатки? Обняв локтями болезненно тонкую талию жену, Аркадий положил ладони на ее грудь — чтобы ощутить живое биение сердца. А билось оно неохотно. Билось безнадежно. Снова Аркадий жмурится от этой внутренней, липкой боли, снова натягивает свои перчатки, без каких может касаться лишь плоти своей жены, снова стыд прячет за показушным весельем и ироничными насмешками над собою же. И снова Рогнеда вежливо улыбается, пока улыбка ее не преобразовывается в гримасу скорби.        — Тебе бы к врачу. Это похоже на истерию. — В ответ — напряженное молчание, вызвавшее в Рогнеде стыд за свои слова. — Ты куришь уже третью папиросу подряд. Палец его ударяет по гильзе в едином ритме: там-там-там-та-та. Пылающая крошка пепла падает в пепельницу. Рогнеда делает стежок, вытягивая руку с зажатой иглой. — Я умоюсь, — обещает он. Будет мылить руки до тех пор, пока с пальцев не смоется запах табака, а зубы вычистит, пока десна не заболят. Затяжка, пауза, глубокий выдох и глухой всхлип. Там-там-там-та-та. — Это из-за меня? Слезы высохли на лице мужчины, папироса застыла в воздухе, не достигнув губ. Щеки обжег яркий румянец, похожий на лихорадочный. — Что?.. — Я же… от смерти. А в тебе столько жизни, что я могу душить твою суть одним своим присутствием. Она не плакала. Глаза были сухими, лицо — бледным, а хрупкие пальцы, сжимающие вышивку, дрожали и явно мокли. Аркадий бросил папиросу в пепельницу, упал перед креслом на колени и взял ее пальцы в свои голые ладони, пропахшие дымом, и стал плакать, вздрагивая плечами и вжимаясь в ее ключицу лбом. — Прости, — шептал он, роняя на ее грудь слезы. — Прости, пожалуйста, прости меня… Сжимал ее пальцы до хруста, целовал голыми губами голую шею, голыми слезами заливал голые плечи. — Ты не причем, — прошептал он, заглядывая в ее лицо, в ее живые глаза, темные, как зимняя ночь, и печальные, как пепел. — Ты никогда не причем, пожалуйста, почему ты так подумала, почему ты вообще допускаешь такое?.. В ее объятьях — как в колыбели. И столько жизни он ощущал в ней, столько теплой любви и красоты супружеского счастья, что слезы вскоре стали причинять боль глазам и уставшему разуму. Он лег на ее колени, чувствуя ее холодную ладонь в своих волосах — столь живую, столь правдивую и искреннюю, что грудь щемило от любви. — Постарайся ради меня. — Я попробую. — Я под страхом смертной казни не позволю тебе отрастить рога, но ты такой олень порою. Аркадий весело фыркнул, хотя тут же сморщился от головной боли. — Умоляю, скажи, что все хорошо. — Я не сержусь.        Спустя несколько месяцев врач, наливая ему коньяка, сказал, что всему виной «Параноидальная, друг мой любезнейший, истерия… Да… Оно в вашей профессии редкость… Посоветовал бы, дорогой, полежать недельку-две, в спокойствии, в единении, чтобы без раздражающих факторов… Да… Молитесь, да? А сколько раз? Вот… то-то и оно… А жену свою сколько раз по утрам целуете? Ага… А желали, любезный, зарезать ее разочек?..» Словом, Аркадий со всех сил держался, чтобы не закатить глаза. Выпивший врач стал толковать о пережитках языческих ритуалов, так что в диагнозе Аркадий усомнился моментально. На пол года все стало хорошо. Напрягавшийся на работе разум Аркадия утешался нахождением дома, рядом с Рогнедой и ее руками. Она же стоически терпела его нервные бзики. Поправить занавески, чтобы складки были одинаковы с обеих сторон, коснуться ее правого — обязательно правого — плеча, трижды поцеловать ее левую щеку, и десятки, сотни подобных странностей. Вид неровно висящих занавесей отдавался в сердце Аркадия болезненной дрожью. Рогнеда подарила ему перчатки, которые Аркадий носил с ярким чувством восторга. Новая лайка облегала пальцы так туго, что те едва-едва сгибались, но в том был свой уют; как объятья. Спустя полгода Рогнеда забеременела. Были уверены, что родится девочка. Аркадий целовал округлый живот с полной уверенностью в том, что станет отцом юной девочки. Рогнеда примеряла имена, и с ее улыбающихся уст однажды шепотом слетело «Анна Аркадьевна». Так и решили назвать. Готовились к родам так же, как и к возможной смерти. Не отрицали, пообещали друг другу не бояться. Рогнеда не боялась смерти, но до дрожи в тонких, хрупких руках боялась излишне резких жестов мужа или его раздраженно-уставшего тона. Аркадий молился за нее, а бзиков стало столь много, что за них затерялись все девять месяцев бремени жены. Все увязло в грязи и вони жутчайшей тревоги, кошмаров и сплошного ужаса. Молитвы Аркадия сами собой перетекли в клятвы, сказанные дрожащим шепотом сквозь нервную улыбку и поцелуи, которыми он осыпал свою жену; жену, подарившую ему наследника, свою любимую женщину, которую он мог потерять… Свежеиспеченные дядья мальчика, его кузены заполнили дом топотом и благословениями. Детей Аркадий шугался, как чумы, пока то не заметил Константин и не хлопнул его по плечу, вынудив молодого отца дрогнуть и рвано выдохнуть. Константин криво улыбнулся и свел брови. Из тени кабинета выплыл Алексис, шатнулся и зацепился за брата. Он светился счастьем. Зима, довольная тому, что ребенок родился в преддверии холодов.        Спустя шесть лет Рогнеда умерла. Вместе с ней в холодный пепел обратились все выплаканные слезы, все долгие ночные разговоры с обнаженными сердцами. Аркадий не помнил похорон. Не плакал, морщился, видя слезы слуг. До конца не осознавал скорбные слова ее близких. Гроб опустили в могилу. Накрапывал легкий дождь. Маленький Митя стоял у его колена и плакал. Крупные слезы катились по его лицу, из груди рвались животные стенания. Аркадий утер щеки сына голыми ладонями и обнял его, на руках донес до дилижанса, где уставший от рыданий мальчик размяк на его коленях и забылся тревожным сном. Запустив пальцы в кудряшки сына, Аркадий силился заснуть сам. Сидящий наискость Константин, опустошенный из-за пролитых слез еще три дня тому назад, коротко отметил, что лайковые перчатки более не стягивали ладони шурина.        На прощание отец взял его за руку, и в Мите это вызвало вспышку какого-то нетерпения и неловкого стыда. Секунду, две, пять длился этот жест, и Митя стал замечать, какая у отца горячая ладонь, как много на ладони задубевших мозолей, а на пальцах — шершавых трещин. Отец, видно, и думать забыл об их затянувшемся прощании: повернув голову, общался о чем-то с укладывающим багаж Константином. Опустив взгляд, Митя взглянул на их рукопожатие. Он помнил, конечно, каково это — держать отца за руку. Когда ладонь утопает в жаре отцовской ладони. Чтобы взглянуть на мир, нужно задрать голову — или по-детски злобно глянуть на отца, чтобы тот, мягко улыбнувшись уголками губ, наклонился и поднял на руки. Отец очень любил прикосновения. Весь искрился, когда Митя забирался к нему, работающему, на колени и явно мешался, но был рядом. Иногда Митя замечал, что отец буквально ищет его рукав или колено, чтобы просто провести пальцами по ткани. В следующий миг, такой страшный и чудовищный, на их скрепленные ладони капнуло пару слез. Отец дрогнул, взглянув на это, посмотрел Мите в глаза — и обнял его.