Золотая клетка

Когда полуденное солнце лениво взошло над мрачной громадой старого здания, он был уже совсем далеко. Тщетно пытаясь согреть живительным светом хладный бетон, мечтающий лишь о превращении обратно в первозданную пыль, его бесплотные, но теплые лучи плавно скользили по стенам, залезали меж иссохших ветвей дикого винограда, ползшего с крыши куда-то вниз, но умершего преждевременно на половине пути, и словно стучались в плотно закрытое, мутное оконное стекло, однако соскальзывали, и освещали только карнизы. Сейчас никто не мог открыть окно заботливому солнцу, впустить его, наслаждаясь дивными красками в преддверии знойного вечера, ведь он был совсем не там, где, поникнув в дымке леса, скучающе дремала его нежеланная собственность. Томясь в одиночестве двенадцать долгих часов, шедших от заката до рассвета, она так и осталась грустить здесь, наедине с мучительным ожиданием, в немом восторге постоянно вопрошая себя, с преступной, вопиющей жизнерадостностью: "когда же хозяин наконец вернется, небрежно кинет на тумбочку в коридоре связку ключей, повесит свою глупую фуражку, и принесет с собою легкое дуновение жизни, в одночасье поджигая им все вокруг!" Под подошвами его тяжелой обуви снова весело вразлад заскрипят погнутые доски, когда мрачная фигура владельца однажды появится в проходе, неосторожно наступая на свою длинную, отброшенную вглубь здания, тень, застоявшийся воздух вырвется из дверей и медленно потянется за ним, пытаясь изо всех сил обратить на себя его почившее внимание, всколыхнутся бумажные стикеры в коридоре, размахивая по ветру короткими, но важными надписями на ярких желтых, розовых и оранжевых фонах: "Не забудь ключи от машины!", "Запри дверь!", "Проверь права, документы, деньги и значок!", "Ужин в холодильнике!", "Найди красный контейнер для еды!", "Таблетки от головы в другом шкафчике!", "Не забудь покормить их перед сном!" и так далее, протягиваясь тоненькой разноцветной ленточкой вдоль всей расклеенной стены, словно ведя глазами читающего к выходу, под звонкие напутствия провожая его. Казалось, даже свет над ним сиял ярче, а приборы вели себя послушнее в умелых руках собственника, пришедшего однажды чужаком на здешний пост, много, много лет назад. Но этого уже никто не помнил. Он был шерифом Норт-Килла всегда. Он всегда был здесь и так щедро дарил жизнь опустевшему департаменту, однажды брошенному на окраине леса, даже не смотря на то, что в какой-то степени, он и сам постепенно морально оскудевал, ожидая, что вот-вот и вовсе изойдет на нет. Однако, когда он возвращался сюда, разбитый ли, преисполненный ли надеждами, осчастливленный, или почти спящий, лучше становилось и ему, и всему, что его окружало; сам того не ведая, он не давал оному месту умереть под тяжелыми ударами огромного стального шара, и сам не умирал, держась на плову за его счет, обживая обитель, облагораживая ее своим трудом, умело превращая в уютное гнездо еще приличного вида рухлядь. Конечно, несмотря на все вложенные старания, здесь не было настолько безопасно, как ему всегда хотелось, а те вещи, которые он перетащил сюда из своей комнаты, никак не могли заменить ему домашнего уюта, но все же, тут было лучше, чем где-либо. Все же, он привык к нему. К нему, и к тем, кто обитал внутри. Быть может, именно по причине отсутствия хозяина, в штабе было тише, чем на кладбище в темный полуночный час: никто не щелкал выключателями, не скрипел старыми пружинами офисного кресла, ругаясь на чем свет стоит, никто не двигал шарнирные суставы ссутулившейся настольной лампы, оплакивающей недописанный отчет лилейным желтоватым светом. Однако сейчас она не горела. Никто не открывал окна, задумчиво стоя под негой летнего ветра, не шуршал кипятком, разбавляя крепчайший черный кофе скупой унцией невкусной воды, не чертыхался, заступая за порожек с опустившейся ногой. Никто не сидел часами на подоконнике, согнувшись в позе художника с блокнотом в руках, не потирал карандашом за ухом, не переставлял булавки на пробковой доске, чтобы окинуть план высокомерным взглядом полководца, хмыкнуть, и переткнуть иглу еще раз, совсем в другое место большой зеленой фигуры, растянувшейся почти на половину рабочего пространства. Никто не хлопал тяжелыми дверьми, раздраженно ли, или просто по привычке, привязавшейся так некстати после очередного проваленного дела, но на сей раз, еще в Чикаго. Ох и громкий же был тогда скандал! Ужасное преступление собрало зевак со всего Иллинойса, вырываясь на первые полосы всех местных газет. Половина кадров была занята лишь тем, что отгоняла от следователей неугомонную толпу любопытствующих и вездесущих журналистов, что нет-нет, да проскользнут с фотоаппаратом за ограждение полицейских ленточек, или сунут кому-нибудь под нос пушистый микрофон. Все, кому повезло поучаствовать в межштатской заварушке, не могли и мечтать о безвоздушной тишине, в окружении ли, или в беспокойном разуме; даже во время перерыва копов преследовали фантомные возгласы, прилетевшими за ними по горячим следам оборвавшегося дня. Изрядно вымотанные за тяжелую и насыщенную смену, полицейские возвращались в дешевые номера отелей валясь с ног, едва не падая в обморок еще на ресепшене, а ночью, бывало, так и не засыпали: уж слишком суетливым было копошение дум, переживаний и идей внутри головы. Они жужжали, точно потревоженные пчелы, их жаркое трепетание миллионов крыльев разрывало сознание на куски. Они не успокаивались. Пожирали горький сигаретный дым, выплевывая седой пепел, запивали его крепким, сладковатым бренди, но все равно дневали самым бодрым образом, даже когда стрелка на часах лениво переползала через третий ночной час. Спокойная музыка топла во враждебном гудении улья мыслей, теплый душ разбивался о слюдяные щиты их крыльев, поставленных друг к другу так плотно, что любое вмешательство из вне не могло проскользнуть туда и разбить зудящий мысленный комок. Они ели пончики вместе с полицейским, вылезшим к холодильнику из теплой кровати в неположенный час, допивали холодное молоко, глотали седативные средства. Это слегка успокаивало их, но чаще всего, владелец бремени беснующегося пчелиного гнезда мог задремать только под пение птичек, пробудившихся с рассветом, распластавшись поперек кровати в поношенном белье и так и не закрыв окна, покачивающего створкой на холодном сквозняке. Тогда, через несколько часов после отбоя, его утро начиналось с простуженного горла, с безвкусного ассорти ярких таблеток, с трижды подогретого недоеденного ужина и нескольких литров кофе, со сливками, и с изысканным привкусом тахикардии, а ныне... А ныне старые, очерствевшие мысли в его голове уже не гудели. Не скрипели в привычном ритме и заржавевшие петли камер, никто не тряс их ни изнутри, ни снаружи. Из невидимой части департамента не доносилось бойких, но вместе с тем, безмерно осторожных, пружинящих шагов, когда он, тихо насвистывая застрявшую в голове мелодию, уверенной поступью направлялся к заключенным, чтобы подарить им еще один день отсрочки, прекрасно понимая, к чему он ведет, но не имея сил чтобы сделать это. За толстыми стенами изолятора не пищала микроволновка, надрываясь криками о том, что холодную в середине еду придется разогревать повторно, в оббитом газовом чайнике с наполовину затершимся бутоном синей астры еще не бурлила кипятящаяся вода, паровая заслонка не подпрыгивала на нем, издавая высокий, громкий свист. С кухни не тянуло на весь департамент маслянистым соленым попкорном или крепким ароматом синтетического мяса, призрак которого будто настолько прижился к этому месту, что до сих пор витал здесь — вообразить запах было нетрудно даже в его отсутствие, также, как и хруст сухих овощей, и долгий звук натягивающейся полиэтиленовой упаковки. Наверняка быстрорастворимым концентратом суповой говядины и мокрой лапшой, обжаренной в масле, тут пропахла каждая щель, каждая трещинка в розоватой штукатурке, местами потемневшей от сырости. Однако вопреки этим навеянным ожиданиям, из столовой изредка прилетал сквозняк, приносящий с собой едва разборчивый привкус металла из корзины для мусора; что-то бордовое мокло в прозрачном полиэтиленовом пакете, испачканном кисельным красным месивом изнутри. Но разглядеть конкретнее было невозможно даже при желании — отвратительного вида содержимое сделало смятый пакет мутным. Обиженно молчал старый компьютер, забытый в рабочем кабинете еще с десятых, если не с нулевых годов. Рядом с ним, в пустой баночке из-под гуаши, истекала чернилами позолоченная перьевая ручка, на стол было брошено пять распущенных кассет. Со стороны казалось, что такое оборудование не работало и вовсе, и осталось навечно забытым тут лишь с целью наполнения антуража, но иногда капля чернил ниспадала с бортика банки на прессованную древесину стола, разрисовывая исцарапанную поверхность уродливыми кляксами, а квадратный монитор производил неясный природы треск, звучащий в благоговейной тиши точно выстрел. Будто во всеуслышание напоминая о том, что он все еще работает; будто, пройдя сквозь время и непосильный труд, он только закалился тяжелыми испытаниями, и проработает еще столько же, если кто-нибудь нажмет ногой круглую кнопку включения внизу. Весь в хозяина, что ни говори. На дешевой расшатанной клавиатуре, некогда залитой чем-то сладким, залип пробел, клавиша ввода вылетела, отсутствовала также единица и восклицательный знак, а в некоторых местах буквы вообще стерлись, так что обреченному на работу здесь не помешало бы обладать еще и мышечной памятью, вкупе с природным чувством точного временного расчета — винтажные часы, бывает, не ходили. К счастью, за долгие годы подобной работы, он овладел этим в совершенстве. Бледный небесный свет, будто смешавшийся с молоком, проникал все глубже в покинутую комнату и ласково гладил всевозможный потасканный хлам, что только наводнял и без того тесный кабинет, прыгая по мебели веселыми солнечными зайчиками. Оживляя цвета, распаляя буйства красок, живые лучи огибали каждый угол, гладили каждый изгиб, но старинная утварь даже не знала, что имеет тень и блики только благодаря электромагнитному излучению. Благодаря ему же и продолжает сиять. Впрочем, до невежества рассохшейся древесины под вуалью позолоты сколотой краски, никому не было дела. Облитое дивным полуденным воздухом, это место однажды замерло тоже, в такой же милый, светлый день, что стоял над лесом и в нынешнюю пору, не предвещая беды. Последний раз оно вздохнуло вместе с Хэнком, уходящим за порог со своим напарником, и замерло навечно, как замирают во времени сюжеты гениальных картин. Оставленное умирать под едким покрывалом черного кострового дыма, оно с тех пор словно безвозвратно затерялось где-то в лесу, на самой окраине Норт-Килла, там, где его некому было искать. Там, где днем с огнем не встретить ни одной живой души, обитающей в здешних краях по собственной воле; шествующей ли сквозь сухостой сорной травы, или разгребающей еловые лапы без преследования корыстной цели. И только те, кого он с горькой болезненной любовью называл "семьей", изредка забредали сюда, словно призраки — хранители великого леса, и исчезали также тихо, растворяясь в кисейных космах густого тумана, среди громоздких, перепутанных образов почерневших стволов чащобы, когда солнце уходило спать. Пушистые ветви вековых сосен надежно сокрыли маленький полицейский штаб от чужих глаз, тьма потерянного времени словно нависла над ним с воздуха, и иногда, на подъезде к массивным воротам с запылившейся колючей проволокой, невольный хозяин пустеющей обители подсознательно задавался одним любопытным риторическим вопросом: а существует ли еще департамент с этим номером хотя бы на большинстве полицейских карт? Конечно существует, когда о чернеющие груды талого снега, погребенного под опилками, разбиваются последние вешние ручьи, да отцветают на опушках ранние петунии. В ту короткую, но милейшую пору, когда воздух над землей становится прозрачней, а белые ночи укрывают поляны нежнее, когда студеная вода в озерах переполняет песчаные берега, готовясь греть разлившейся негой смелые души тех, кто будет готов преступить сухопутную границу, начинают происходить настоящие чудеса, скрывающиеся в ветвях от невнимательного глаза человека, на природе ни разу не бывавшего. Но такое дивное, поистине сказочное время года славилось не только этим, не только романтичными вечерами на лодке, уплывающей вместе с влюбленными в закат по серебряной реке, не только предсказуемой погодой, позволяющей туристам бесконечные походы и пикники. Вместе с первым летним месяцем здесь начинаются долгожданные каникулы даже в самых строгих школах, и замученные городской суетой дети, снова и снова возвращаются на отдых сюда, в уютный летний лагерь, разбитый среди лесных чащоб. Несмотря на отдаленное местоположение от цивилизации, он повидал за свое существование не одно поколение самых разных лиц, узнал истории стольких разбитых судеб, выжал из детей и вожатых столько счастливых и горьких слез! Расположенный всего в нескольких милях отсюда, "Хэккетс Кворри", вопреки россказням о "Карге" и других больших опасностях, обитающих естественным образом совсем недалече, пользовался большой популярностью во многих городах страны. О нем знали все искатели приключений, все поклонники компанейских вечеров в кругу друзей у костра, все любители жизнерадостных песен под гитару, и дело не всегда ограничивалось одними Соединенными Штатами Америки: каждую смену в летнем лагере был хотя бы один иностранный отряд. Тогда незаметный, потерявший счет бесплодных, одиноких дней полицейский участок, становится ближайшим пунктом помощи в окрестностях, и еще на многие-многие мили отсюда, отмечаясь красным кружочком на десятках походных карт. Тогда, с началом лета, он весь словно расцветает, тряхнув многолетней пылью с крыш, и превращается из претендента на снос в браваду старинной крепости, символизирующей защиту и принятие виновных и обвиняющих. Так, однажды, к запаху говядины и бедной холостяцкой жизни подмешается спелый аромат клубники, прилетевший вместе с маленькой, белокурой девочкой, робко скользнувшей сюда через главную дверь. Она заявила о краже всего день назад, а теперь сердечно благодарит своего героя, имея при себе такое скромное угощение и маленькую открытку, с частичкой светлой, детской души, пойманной в этих наивных строках — все, что у нее есть. Или, быть может, в департаменте однажды повеет дорогими сладкими духами хрупкой растрепанной девушки-вожатой — дрожащей рукой она напишет заявление об изнасиловании, придерживая носовой платок со следами смазанной туши подле покрасневших глаз. Металлический запах крови, пота и кофе принесут с собой двое подравшихся подростков и мужчина, словивший за шкирку юношей-вожатых, не поделивших между собой что-то важное, едва не превратив сим ссору в поножовщину. Тревожностью повеет от посетителя, сообщившего о пропаже без вести на озере, отчаянием — от того, кто спустя два дня услышит о результате этих поисков. На пустеющие полки для бумаг упадет одно дело, за ним — еще одно, на него — следующее, и еще с десяток безликих, похожих друг на друга дел, как стопка панкейков за пять минут до завтрака. Лишь бы кленовым сиропом не полило — крыша могла подтекать. Пожелтевшие бумажки наполнятся красивыми слитными буквами, буквы встанут в ряд, образуя слово, слова соберутся в предложения, те породят абзацы, из абзацев он составит шаблонный, сухой текст, старательно декорируя его подписями и печатями, (словно молодой пекарь, в спешке замазывающий глазурью развалившийся торт), и протянет на вершину бюрократической башенки еще одно начатое расследование, в обрамлении дешевого картона. Худые папки кучно обнимут друг друга сверху, придавая самой нижней опрятный, разглаженный вид, связанная бечевками информация между источниками уже не перемешается, яркие заголовки и номера дел память навечно свяжет между собой крепкими путами ассоциаций. Однако путь до архива им предстоял еще не близкий: от начала до завершения всегда было далеко.

* * *

Лора спокойно спала в обезлюдевшей комнате. Едва покачиваясь на тугих петлях, дверь в камеру девушки была приоткрыта, только иногда ее задевал случайный сквозняк, покачивая по амплитуде из стороны в сторону, с едва разборчивым лязгом на фоне могильной тиши. Странное, выбивающееся из ряда вон обстоятельство мгновенно бы приковало взгляд того, кто осмелился сюда войти, и оставило бы его обескураженным на короткое-долгое время. Неизвестно, как такое могло случиться с пленницей, обычно пойманные так не поступают, улепетывая из места заточения свободы при первой же возможности, однако в остальном все вещи в пределах ее комнаты оставались прежними: толстые стены не хранили в себе секретов, под каркасом кровати не было спрятано погнутых ложек или ворованных из столовой ножей. Девушка и не думала бежать, быть может, только немного пошалить, потому Лора сделала это специально: перекосившееся от удивления лицо похитителя надо будет видеть. Под огромным, толстым слоем бинтов, обвившихся вокруг ее головы жирной белой змеей, что-то по-прежнему мокло, лошадиная доза обезболивающего, казалось, разъедала даже мозг. Опустошенный пузырек еще сберег внутри несколько таблеток, но в такой дозе они уже точно будут бесполезны, если ужасное, разрывающее ощущение вернется вновь, сигнализируя о себе внезапным приступом нестерпимой рези, будто берущей начало в голове. А как по-другому чувствовать себя, когда теряешь часть тела? Лора бы только рассмеялась, если бы услышала этот вопрос хотя бы неделю назад, до того абсурдной казалось ей сама идея пострадать, будучи в трезвом уме запертой в одиночной камере. Но в текущих обстоятельствах, слегка вышедших за границы нормального, Лора совсем не знала, как ей быть. Ведь до этого Лора не теряла ничего, кроме чувства самосохранения, парочки карандашей и бывшего лучшего друга. Не самые приятные достижения. Жаль, что с недавнего времени этот небольшой послужной список пополнился еще месяцем удержания в неволе, несколькими пучками нервов, безжалостно выдранных с корнем бессонными ночами, и глубинным зрением, оставившим в напоминание о себе лишь страшные рваные раны, углубляющиеся почти до черепа. Растерзанная глазница, повисшая на капиллярах плоть, заветрившаяся по краям кожа... Да уж, выглядит неряшливо. Звериные когти разорвали лицо любопытной девушки весьма нещадно, с характерной для оборотня жестокостью, царапая Лору от нижней части носа почти до шеи. К счастью, когти животного соскользнули весьма вовремя, когда рассекли жертве челюсть, но сорвались с острой кости. Артериальное кровотечение из горла подручными средствами Лора бы уже вряд ли остановила. Свежие порезы все еще сочились чем-то водянистым и прозрачным, и слегка солоноватым на вкус; иногда то, что промочило бинты, попадало на губы, но девушка уже даже не морщилась. Она давно привыкла ощущать во рту нечто подобное, ведь Лора была из тех неугомонных детишек, детство которых можно было без прикрас описать всего двумя словами — разбитые колени. Колени, локти, кулаки, все попадало под раздачу, когда маленький шебутной ребенок с азартной улыбкой на лице находит тачанку и уже во весь опор мчится на ней с пригорка, победоносно крича что-то громкое и глупое, услышанное в приключенческом фильме. Последствия, конечно же, до момента столкновения никого не волнуют, она же - Лора - главный герой своей жизни, что с нею, такой умной, красивой, бойкой и находчивой, вообще может случиться? Да она горы свернет! Лора поймет важнейший урок о причине и следствии немного позже, когда, всхлипывая, побредет до дома, волоча за собой разбитое тело и каталку, и придерживая расквашенную руку у рта. За первой маленькой аварией тотчас же следовала вторая, за ней — третья, что и говорить о постоянных визитах уставших родителей непростой девочки то в больницу, то в травмпункт. Лора всегда была бедовым, травмоопасным ребенком, время не тронуло ее, превратив Лору в бедовую, травмоопасную девушку, и жизнь никак не могла ничему ее научить, хоть иногда пыталась весьма отчаянно, преподнося свои горькие уроки доходчивым и болезненным способом. Но иногда даже это было напрасно, порой, неудачи только злили Лору, а печаль редко когда омрачала ее больше, чем на несколько дней. Спокойное лицо Лоры не выражало ничего, спящие губы распрямились, не выдерживая обыденной нахальной улыбки, единственный глаз, заплаканный от пережитого испуга, едва двигался под опухшим розовым веком. Девушка глубоко дышала, быстрые сны всегда были беспокойными. На ее бледном, худощавом запястье, помимо наручника с оборвавшейся цепью, повисла завитая, как кусок телефонного провода, эластичная резинка для фиксации прически, растянувшаяся по форме ее руки. Несколько светлых волосков Лоры так и остались на ней, замотавшись на пружинку намертво. В другой же руке девушка крепко зажимала пузырек с мощными успокоительными, опустевший почти на восьмую долю, хотя клей от сорванной пломбы на его крышке еще не засох окончательно. Лора приняла сразу две таблетки, однако уже ничто не поможет ей позабыть тот воплотившийся кошмар, что приходилось добровольно наблюдать наяву, и контролировать его, орудуя ножницами в собственной глазнице перед зеркалом. Лора свернулась в калачик, и ее колени слегка свешивались над полом, густые волосы цвета спелого колоса рассыпались по плечам и подушке, некоторые пряди упали девушке на лицо, и теперь слегка покачивались в такт ее дыханию. Босые ноги были завернуты в одеяло, но это немногим спасало ее — с утра в камере было холодно, и скудное солнце все никак не могло выгнать из помещения ночную сырость, скорее освещая, но никак не согревая холодный бетон. В соседней клетке изолятора, на полу, без сознания валялся обнаженный юноша. Весь перепачканный кровью и засыхающими ошметками собственной плоти, он застыл под высокой стойкой раковины в неестественной позе, напоминая скорее убитого, нежели мертвого. Одежда на нем отсутствовала, волосы слиплись иглами и торчали во все стороны, изгибаясь по форме произвольных геометрических фигур, но далее разглядеть что-либо было трудно: кровь, вперемешку еще с... чем-то затвердели на теле юноши мерзкой бордовой коркой, заковывая мальчика в крепкий и холодный панцирь из месива внутренностей, желчи и жил. Пол, запачканный стылым багрянцем, стены, вымазанные шедеврами абстракционизма поздней эпохи, сравнительно недавно ушедшей в историю, даже на потолке было видно несколько темных пятен, застывших на основе чего-то вязкого и вытянувшихся по форме капель, собравшихся падать, но остывших быстрее исполненного... Ох, зрелище не для слабонервных, скорее зажми нос, всяк сюда входящий, и уходи отсюда, скорее уходи, оставив попытки разрыть свежую могилу истины. Не надо тебе видеть ни увечий мирно задремавшей Лоры, ни того, что валялось через одну стенку от нее. А что же до того, что тут произошло? Это убийство? А бедный раздетый мальчик на полу — жертва? Как это должно быть подло — лишить жизни столь юное, невинное существо! Однако, если ослушаться голоса разума и остаться, внимательно присматриваясь к "трупу", то спустя минуту станет заметно, что все это время мальчик медленно дышал. А если продолжить и далее демонстрировать укрощение силы воли в подавлении нестерпимого желания выбежать вон и прочистить желудок, чтобы подойти чуть ближе и понаблюдать за ним еще немного, то в непонятной антропоморфной фигуре насыщенно-бордового цвета можно будет различить особые черты. Убитый? Несчастная жертва? О! Макс Бринли сам был охотником в эту ночь, и, к несчастью для него, охота закончилась переменным успехом. Когда-то на его звериных когтях сохла и Лорина кровь. Но сейчас, и охотник, и его добыча крепко спали в своих камерах, и мир вокруг них как будто тоже чутко задремал во времени, в уснувшей пыли на полу, в ветре, затаившем дыхание, во всем витало лишь благодатное спокойствие так и не сошедшего утра. И так спокойно, так умиротворенно было в департаменте в столь тихий обеденный час, что казалось, будто это навязанное чувство идиллии никогда не кончится. Будто так должно было быть, будто так было всегда, будто здесь не могло происходить ничего иного, и даже наводки об охоте не смогли бы пробудить бдительности смотрящего, на фоне пейзажной гармонии воцарившегося порядка. И невдомек было бы ему, что на самом деле, еще вчера это место полнилось гневными криками, возгласами, мольбами, призывами и проклятиями, еще вчера тут били по коленям, заламывали руки, чертыхались и спорили, а ныне эти толстые стены, молчаливые свидетели скандала, еще не опамятовались от чудовищной жестокости сцен, потому сегодня это место как будто бы вообще не жило. Но в это, конечно же, уже никто бы не поверил. А стены? А стены будут молчать.