Золотая клетка

Он вошел в департамент также тихо, как и вышел — не издав ни единого лишнего звука, не сделав ни одного напрасного движения. Неторопливо, властно, чинно, начищенная обувь уверенно переступает по полу, отдаваясь гулким эхом в сгустившимся полумраке помещения. Он не спешил. Спешить уже некуда; очередная охота, и все также, как в тот раз — бестолку. Шесть лет в бесплодном ожидании, а эта хитрая белая тварь как будто играет с ними, так мастерски обходя смазанные салом капканы, обступая хорошо замаскированные ловушки играючи, словно она уже давно имела проторенные тропы в родимой чаще и только насмехалась над Хэкеттами, сидя в тени густых ветвей. Так случилось и в этот раз. Тихие отзвуки шагов отдавались в ушах едва различимыми колебаниями, охотник все еще крался по привычке, бесцельно проходя один метр за другим. Задание, данное им себе же, звучало вполне бесхитростно: "вернуться обратно и не привлечь по пути лишнего внимания", что он и исполнил. Но вот что делать дальше, он еще не придумал, потому скользил меж стен словно приведение, заблудившееся среди холодных камней могил. Ему было невыносимо обидно за себя и за свои старания, за миллионы черновиков, исчерченных безнадежными наполеоновскими планами, что еще день назад он был готов вешать в рамочку над кроватью, а ныне они будут валяться скомканными на дне мусорного ведра, присыпанные фантиками, окурками и бумажными стаканчиками из-под кофе. Туда же полетят ручки, туда же чернила, туда же карандаши, когда он раздраженно махнет рукой параллельно столу, решительным жестом сбивая с него все, что на нем стояло. А после, переведя тяжелое дыхание, он, бессвязно ругаясь, томным взглядом смерит кресло и тяжело упадет в него спиной, мечтая далее о том, чтобы спать денно и нощно, выпав из времени на долгие столетия. Он уже позабыл, с какого момента вся жизнь стала ему как строгий рапорт, за каждое лишнее движение в котором (не говоря уже о каждой-лишней-оплошности) приходилось недешево платить, подписываясь собственной кровью под всяким принятым действием. Плата за сегодняшнюю ошибку могла стоить кому-нибудь жизни, также, как предыдущая стоила заточению "этим двоим", по факту, всего лишь отсрочившему детишкам смерть. Он старается не думать об этом, когда берет с собой в изоляторный блок пистолет, но каждый раз возвращается обратно с полной обоймой, вкупе с безумием, замершим глубоко на дне широких зрачков. Шаги - тройной поворот ключа в замочной скважине — Трэвис, немного потоптавшись на одном месте, возвращается обратно и надежно запирает двери участка изнутри; сегодня он никого не ждет. Шаги — Уставший взгляд полицейского падает мимо разбитого зеркала в прихожей, озолотив вниманием лишь его рассохшуюся раму, но не задерживаясь на ней более секунды, скользит ниже, по отклеившимся стикерам, разбросанным по полу. Потная фуражка так и остается сидеть на взлохмаченной голове, когда пустеющие платяные крючки остаются за его спиной один за другим, в такт неспешному шагу копа, погрузившегося в задумчивое безмолвие. Посеревший от времени пол позабыл об уборке еще с прошлого рождества и ныне чах под толстым слоем комнатного сора, из-под плинтуса то и дело неряшливо торчал белыми разводами дешевый строительный клей, в углах, поверх домашнего мусора, катались воздушные космы пыли, а оконные стекла здесь были настолько мутными, что почти не пропускали света, разрезанного на ровные полосочки неплотно завешенными жалюзи. Жаль, что хозяина, пока что, все устраивало. Он и не заметил, как под его каблуком глухо хрустнула пустая скорлупка арахиса, и, разломившись надвое, прилипла к резной подошве, а он все шел далее, величественно неся свое гордое паломничество, уверенно держа долгий путь в никуда. Шаги - Остановка - Молчание. Только сырость, растворившаяся в воздухе, нежно касается побледневших щек. — Что случилось? Трэвис, ты чего-то ждешь? Однако Трэвис не ответил, замирая на перипетии двух расходящихся коридоров. Напряженно вслушиваясь в полуденную тишь, мужчина прищурился, но мысленная зацепка соскользнула с едва заметной улики — следа крови, присохшего к облезшей краске в тон оголившегося железа. Вместо этого, внимательные глаза полицейского ухватились за ручки дверей, ведущих к тюремным помещениям, и описали привычное дугообразное движение, что еще не исполнила рука. Жаль, он не в силах открыть блок на расстоянии, потому массивные ворота, разграничивающие Трэвиса с Максом и Лорой, остаются заперты. Снова. Заперты также, как и моральные замки между ними. Снова! Мужчина раздраженно цокнул языком, сдержав истовое желание громко выругаться, и преступая через себя, сделал маленький шаг вперед. Не в этот раз, сейчас у него нет сил снова видеть их. Нет сил думать о них в таком ключе, невольно представляя холодные юные тела в сырых могилах. Но он сдержал себя, сипло выдыхая самоосуждение, переполнявшее его сознание, и остался недвижим в бессильных попытках оторвать взгляд от дверей. Тишина, стоявшая вокруг него, действительно была гробовая, шум в голове делал ее оглушающей. Стало быть, все обошлось без происшествий, хотя, зная этих двоих, в такое очень слабо верилось. Трэвис шел далее, не преследуя какой-либо конкретной цели. Хотя стоило бы. Может, пойти на кухню, перекусить холодными сандвичами с грязными руками? Распластаться в мягком компьютерном кресле, вдыхая вековую пыль, чтобы уснуть под громкие звуки старой служебной комедии? Подняться наверх, чтобы снова задумчиво покрутить в руках закоптившийся полицейский значок, постояв минуту в молчании, чтивших память, мыслей? Или, может быть, залезть в соседнюю камеру изолятора, сухо поздоровавшись со спящими пленными, и прилечь рядом, в ожидании, когда силы покинут на ходу отключающееся тело? Машинальным движением поправив съезжавшую на затылок фуражку, Трэвис решительно тряхнул головой. У него есть идея получше. Шаги - скрип двери в уборную - шум воды, разбивающейся о глубокую белую раковину — полицейский устало валится на оббитый бортик керамической ванны, некогда белой и приятной глазу, а ныне желтоватой, и пораженной косыми трещинами в эмали. Кажется, не так давно, сюда уронили что-то тяжелое. Опасно балансируя с ссутулившейся спиной между дном и полом, Трэвис неловко мешкает, смещая центр тяжести, но удерживает равновесие, опирая стопы о вытертый коврик. Адреналин отхлынул от сердца за два мощных удара, едва мир перевернулся обратно и тоже встал на ноги вместе с ним. Опасные шуточки, в таком-то состоянии. Он накажет себя за безрассудство чуть позже, когда предсказуемо поморщится, но дрожащей рукой положит в кофе две щедрые ложки сахара, вместо любимого количества — нуля. Мрачный выдох сопровождает нежеланные мысли о слишком строгом самоконтроле, но Трэвис держится хорошо, убеждая себя в благих намерениях того, другого Трэвиса, что был более старшей и строгой версией себя. Спокойно смотря сквозь отражение замыленным взглядом, полицейский уверенно проводит рукой по щеке — колючая. На ладони остается едва заметный грязный след, то было мешаниной из пыли, пота и сигаретного пепла, комбинирующейся жирными пятнами. Ну и ну. Надо было водить и курить аккуратнее, а то носить своеобразный макияж, существенно прибавляющий в возрасте, придется гораздо чаще. От клубящегося в тесном помещении пара зеркало в ванной запотело, скрыв уставшее лицо полицейского под цензурой максимального гауссова размытия, обращая черты и формы в градиентные цвета. Так Трэвис, от макушки и почти до талии, перетекал из синего пятна в телесное, и снова в синее, но уже более широкое и прямоугольное. Вымотанный после тяжелой охоты полицейский любил думать о чем-то подобном, когда заплетающиеся от усталости мозги шалили с дурным восприятием окружающей его действительности. Этот ад в голове, наверное, не прекратится никогда. Мужчина вытянул под краном руки и горячая вода жестоко обожгла его, сим моментально и взбодрила. Трэвис тихо, непроизвольно ахнул, резко отпрянув назад. Осунувшиеся мешки век тотчас распрямились, тонкие мимические мышцы натянулись и напряглись, поддерживая в эмоции удивления всегда беспристрастное лицо. Полицейский в замедленной реакции отдернул бордовые ладони, рывком перекрывая кран с крупной красной точкой, и выждав еще немного, потянулся к посудине снова, решив закрепить урок. Но на сей раз вода уже не причинила ему боль, а только нежно погладила травмированные ею пальцы, разбиваясь о ладони и весело сбегая по ним вниз, к сточной сеточке. Трэвис медленно склонился над раковиной, доверчиво зажмуривая глаза и намыливая ладони, а после и лицо, старательно пытаясь безболезненно отскрести от себя все, что на него налипло. Может, попытка выследить белую тварь и закончилась неудачей, зато Трэвис успел два раза подраться с енотами, посягнувшими сначала на его пистолет, а потом и на остывший по дороге буррито, едва не выхватив еду прямо из руки. Неприятная перепалка; мужчина до сих пор помнил, что был обескуражен, когда остановился уже под утро в таком месте, где нападения полчища невероятно смелых от голода хищников можно было ожидать меньше всего. Он помнил даже больше, чем требовалось в рамках ситуации обычной стычки с местной живностью: в тот раз, в остановке не было какого-то большого смысла. Белый волк точно не сновал поблизости - полицейский уже спугнул добычу - дорога перед ним чиста и пустынна, а до рассвета остался час, не более того. Считай, Хэкетты снова проиграли, но тут Трэвис глушит мотор, замечая справа от себя какое-то движение. Бросив машину прямо на дороге, он лениво выползает из салона, старательно разминая затекшие по пути кости, и держа ружье на изготовку, оглядывается по сторонам, внимая каждому шороху. Полицейский настороженно прислушивается, всматриваясь в игру танцующих теней с мерцающем лучом фонарика, однако вокруг по-прежнему не было ни души. Казалось, сам лес спал над ним, нависнув черной флотилией над крохотной машинкой, потому обитатели здешних чащоб вели себя как можно тише, будто боялись его разбудить. Неужели он снова ошибся? А может, это все галлюцинации на фоне усталости? Ох, Господи... Но тут из кустов, пока Трэвис еще не успел ничего сообразить, резво выныривает щекастая пушистая морда, и прыжками бежит к нему, виляя из стороны в сторону; верно она ориентировалась на запах завернутого в картонку ужина, убранного в карман прямо над пистолетом. Так вот что мелькнуло на обочине, а он, забывчивый дурак, снова поверил в поимку Сайласа! Трэвис даже опешил от такого поворота событий, силясь сдержать гомерический хохот над собственной жалостью, а опомнился он только тогда, когда настойчивое животное уже царапало ему ботинок и грозно рычало, не желая отступать от своего. Тревис уже хотел было дернуться, лягнув каблуком по наглой морде, и запереться в застенках машины, удирая восвояси, однако в тот момент из лесу, выползая из-под кустов и ветвей, к большому полосатому вору стали подтягиваться еще и еще еноты, а за ними еще и еще! Они были настолько маленькими, что окрас их детских шкурок еще не был пропорциональным, но плутишки уже крепко стояли на ногах, и явно смыслили в том, что означает разбой, во всем подражая матери. Окруженный зверятами, полицейский быстро оказался в западне, голодные вредители атаковали его, но Трэвис... не стрелял. По крайней мере, не в животных. Да, кричал, да, ругался, да, бил по двери машины ногами, давая зверькам понять по хорошему, что он неадекватный, и связываться с ним ради куска пшеничной лепешки явно не стоило, но- не стрелял. Что-то живое, или, быть может, не до конца умершее в нем не давало матерому копу поступить как деспотичной вершине пищевой цепочки. Он имел полное гражданское право, имел и моральное, обелив себя перед совестью тем, что еноты могли быть бешеными, что угрожало бы его жизни, и жизни "этих двоих", с которыми семья уж точно церемониться не станет. Тем не менее, раздосадованный, обозленный на весь мир и всех волков, что в нем обитали, Трэвис, в то утро поступил весьма елейно: положив на трухлявый придорожный пень то, что осталось от ужина, полицейский залез обратно в автомобиль, наблюдая, как толпа пытается разделить наживу, и дал по газам, когда убедился, что теперь перед ним свободна не только дорога, но еще и кювет. Папа бы грохнул кого-нибудь из них только развлечения ради, но Трэвис... сказал бы, что это, в любом случае, лишено было смысла. А бессмысленные действия полицейский не любил больше всего. Вязкое и жирное мыло наполняло руки, Трэвис тер пальцами уставшее лицо везде, где только можно, дабы избавиться от следов недавней перепалки и хотя бы попытаться придать себе божеский вид. Конечно, для того, чтобы скрыть следы бессонной ночи и выяснения отношений с енотами одного мыла не хватит, однако, сам того не зная, мужчина значительно помогал себе простыми движениями, заставляя кровь приливать к коже, не на долго поднимая ее упругость и окрашивая ту в здоровый розоватый цвет. Нельзя, чтобы заключенные, (если их можно окрестить именно этим термином) о чем-то знали. Трэвис — машина. Такие, как он, не ломаются. Нельзя выдавать им опасные слабые позиции, нельзя показывать им их же преимущество, Трэвис всем своим бравым видом должен был стать для подопечных негласным напоминанием о том, что это не жертва от него убежала, а он сам просто не захотел ее ловить. Мужчина распрямился, едва не ударившись головой о кран. Протер зеркало, и теперь увидел, что несколько прядей на висках намокло, а со лба еще не до конца смылась труднодоступная белая полоса, подходящая к линии роста волос. Но в остальном, он выглядел весьма свежо и уверено для человека, который остался охотиться на ночь и перед рассветом ужинал с пушистыми разбойниками. Во всяком случае, могло быть и хуже. Когда Трэвис последний раз мокнул себя белым полотенцем, обезвоживая помятое лицо, он пытливо прильнул к посеребренному стеклу снова, пытаясь детально рассмотреть отражение. Однако его результат сполна оправдывал затраченное время; мужчина даже недоверчиво покосился на Трэвиса из зеркала, с трудом узнавая в нем себя. Теперь лицо полицейского имело красивый ровный тон и смотрелось здоровым и чистым. Волоски бровей слиплись от воды по несколько штук, и, разбившись на графичные фигуры, выглядели нарисованными. Мокрые ресницы чернели, обрамляя темные проницательные глаза, под носом нависала строгая, темная тень. Трэвис едва заметно улыбнулся, и от его отражения в момент перестало веять строгостью. Только опухшие от тревоги и переизбытка бодрствования веки выдавали его истинный вид, разбитый и уставший. Прихватив с крючка для полотенец помятую фуражку, которую коп забыл оставить вместе с ключами на тумбочке еще на входе, мужчина водрузил ее обратно на голову, небрежно поправив головной убор за козырек, и уже хотел было направиться обратно, как вдруг остановился, потирая лицо руками и слепо озираясь по сторонам. Что-то тут не так. Трэвис не мог понять что именно, но сейчас здесь как будто чего-то не хватало, либо напротив, присутствовало то, чего здесь не должно было быть. Может, дело было в слабом, едва уловимом металлическом запахе, прилетавшем откуда-то вместе с порывами сквозняка, однако его сознание Трэвиса поначалу игнорировало. Что и не удивительно; сказать по правде, мужчина действительно не обратил на это внимание даже после того, как только сюда вошел. Так пахнут оборотни, и то, что остается от них в результате превращения, потому его мозг ожидал унюхать нечто подобное еще на подъезде к департаменту. Иногда запах крови можно явственно различить в носоглотке на фоне сильной усталости, полицейский бы даже сказал, что привык к этому, но сейчас нечто еще не до конца уснувшее в Трэвисе отчаянно било тревогу, намекая его невнимательному существу, что что-то здесь все же изменилось. Наверное, что-то изменилось. Полицейский уже ничего не мог сказать наверняка — он собирался на охоту столь поспешно, что сейчас уже ни за что не сможет вспомнить, сам ли он навел здесь этот беспорядок среди лекарств и предметов личной гигиены, сбитых ли с полок на дно ванны, или стоящих на ней вкривь и вкось, или кто-то другой за него учинил в департаменте такой бардак. Трэвис прищурился. Картинка перед глазами расплывалась, медленно качаясь из стороны в сторону, широкие зрачки не ловили фокус, зачастую заглядывая в далекую вечность, на пути которой появлялись то полотенца, то трещины в швах плитки, то возвышенная белизна потолка, уходящая далеко за границу обзора и растворяясь в электрическом белом свечении двух маленьких потолочных лампочек. Мужчина вяло усмехнулся, отряхивая ладонью со лба последние капли воды и, налипшие на них, мысли сомнения: все равно бесполезно пытаться в этом состоянии что-либо разглядеть. Профессиональная паранойя, конечно, всегда была особенно чуткой, неудивительно, что сейчас она только обострилось, стоило копу лишь предположить, что здесь что-то могло быть иначе. Но скорее всего, он волновался напрасно; что "иначе" здесь может быть? Он заперт, она прикована, все даже более, чем в порядке. А теперь Трэвис пойдет проведать их. У бедняжки уже наверняка все запястье в длинных красных рубцах, не может же она посидеть в наручниках спокойно. Ох. Синяки останутся. Не самое страшное, что могло произойти с человеком во владении Хэкеттов, но все же, в довесок к произошедшему, неприятных бонусов не хотелось получить никому. Трэвис медленно вышел из ярко озаренного коридора. Дверь в ванную была широко распахнута, он все таки забыл выключить свет. Теперь хозяин уже не обратит на это внимания, когда неспешно выдвинется к цели, аккуратно переступая по полу, грубо разлинованному белой кафельной плиткой на треснувшие прямоугольные куски. В полной тиши штаба все его действия можно было расслышать еще издалека. Иной раз даже казалось, что по звукам ходьбы Трэвиса можно было следить за его перемещением, несмотря на то, что от нежеланных глаз его всегда ограждала стена, а быть может, и несколько стен. Теперь Трэвис спешил, однако вопреки намерениям, шел нарочито медленно, почти вразвалку, его разум плавал в океане вины где-то... не здесь. Он не мог отдать себе отчета в том, что на самом деле, все это время невольно думал о Лоре, и сколько бы не пытался отойти от нее, его мысли постоянно к ней возвращались. За Макса он переживал немного меньше, ибо знал не по наслышке, как крепки здешние камеры, однако Лору сдерживали только наручники, и, кто знает, на что она могла пойти. Она же... такая дура. Уж не случилось ли там с ней чего? Не подошла ли она к клетке слишком близко, не попробовала ли сломать себе большой палец, чтобы освободиться из оков? Конечно, ключ от камеры Макса полицейский еще в трезвом уме забрал с собой, он абсолютно точно помнил это, но что мешает Лоре в бесплодных поисках перерыть здесь все вверх дном, или, того хуже, провозиться несколько часов у двери с напильником и отверткой, уворачиваясь от острых звериных когтей? Трэвис, вроде, когда-то тоже закинул их вместе с другими инструментами в багажник машины, на случай экстренной нужды в дороге, аргументируя свои действия тем, что в других местах достать что-либо из багажника будет проще, нежели сидеть на крыше сломанной машины, заглохнувшей на пол пути, и ждать у моря погоды часами напролет. Однако сейчас он за это уже не ручался. Тем не менее, не только в виду переживаний за девушку, за ее слабоумие и отвагу, Трэвису большую часть сегодняшнего времени представлялась именно Лора, то вырисовываясь на запотевшем стекле автомобиля, то подмигивая с осадка кофейной гущи, оставшейся в чашке после завтрака. Тревожные звоночки, но в ситуации полицейского аргументированные, весьма и весьма. В его голове, ее образ граничил с воплощением вины, объединяя всех несправедливо пострадавших. Он не хотел признаваться в таком даже себе, не хотел считать себя совестливым или мягкотелым, однако имел повод предполагать, что из всех тех, кто был замешан в этой истории, именно Лора не по заслугам поплатилась свободой. Конечно, именно ей до всех было дело, именно она постоянно куда-то лезла вперед паровоза, пыталась помочь, вечно путаясь под ногами и мешаясь ему. Но именно ее, по большому счету безопасную для общества, в случае побега придется остановить навсегда девятью граммами свинцовой пули, и такие мысли постоянно тревожили Трэвиса, возвращая к плохому сценарию в голове снова, и снова, и снова. Он ведь не убийца. Он хороший человек, и всегда им был. Он хороший человек, и он не виноват в том, что он сделал. Просто жизнь поставила перед ним такой сложный выбор, и, как ранее казалось Трэвису, он даже здесь смог избрать самый этичный путь. Так почему же он не спал ночами, уткнувшись щекой в подушку, и наблюдал, как медленно смещается по полу тень от подоконника, отсчитывая часы с рассвета, почему, развалившись в теплой кровати, на протяжении всей ночи следил за тем, как неторопливо дождевые капли сползают по оконному стеклу, желтому от полупрозрачных разводов мокрой пыльцы, оставшихся еще с мая? Прочь такие мысли. Трэвис был бесконечно виноват перед этими любопытными ребятами, перед семьей, перед Хэнком, перед законом и перед самим собой, но вожатые не должны были знать, где у полицейского находятся слабые места. Нет, не так. Вожатые не должны были знать, что у полицейского вообще есть слабые места. Однако пока он не дошел этот короткий путь, он мог позволить себе на миг сделаться чувственным и немощным; следопытом, потерявшим долгий след, стратегом, потерпевшим поражение, сыном, предавшим одобрение родителей, человеком, в жизни которого однажды все полетело к черту. Он мог, да, но не всегда в одном только полномочии заключалось дело. Мысли эти были для полицейского терзающими, но совсем бесплодными, он просто перерыл имеющиеся доводы, взбив осадок на душе, но так и не пришел ни к чему новому, сознавая, что захлебывается, тонет в собственном горе. И некому было кинуть ему спасательный круг. Трэвис понимал, что возвращался к Лоре неоднократно, даже в пределах сегодняшнего дня, затянувшегося почти на двое суток. Но в отличии от холодного и закрытого Макса, она в последнюю неделю действительно пыталась сблизиться с ним. Как будто Лора уже все знала, но боялась сказать, ведь Трэвис не разрешал пленникам в его присутствии даже общаться между собой, чего говорить о том, чтобы обсуждать их семейное несчастье. Однако Лора не пыталась к нему подмазаться, или втереться в доверия в целях личной выгоды. Все ее доброжелательные действия явственно указывали на то, что Лора хотела именно подружиться с тем, кто, хоть и не внушал всем своим видом каких-то светлых чувств, но мог и хотел им помочь. Конечно, уставший от бесконечных разговоров и служебных обязанностей полицейский тогда был в своем репертуаре — он осаждал ее, не шел на уступки, отвечал кратко и колко, даже не надеясь на сотрудничество. Но, насколько это вообще позволяла данная обстановка, Лора продолжала быть с ним милой и вежливой, едва ей удалось оправиться и ужиться с мыслями, что ее поймали, чтобы принять свое положение и двигаться по течению дальше, сидя в одной лодке и с Трэвисом, и с Максом. И пускай он все еще сомневался в пленнице, этого было достаточно, чтобы растормошить в опытном, повидавшем виды, полицейском, искреннее чувство раскаяния. Если бы он только мог объяснить все так, чтобы Лора не сочла его сумасшедшим, а матушка не ударила бы его тапком по затылку за разглашение личной информации Хэкеттов, если бы он только нашел в себе силы решиться на исповедь, или на убийство, он бы сейчас не мучился, бесцельно слоняясь по темным опустевшим коридорам полицейского департамента, поймавшего и его в холодную бетонную темницу, он не томил бы себя мучительным ожиданием с очевидным концом. Но время шло своим чередом, забирая все новый и новый день, а вожатые так и продолжали жить здесь, как бабочки в стеклянных банках, и Трэвис, сознавая, что они все равно пойдут на убой в коллекцию лепидоптерофилиста, никак не мог поднять на этих юных, ничего не понимающих детей, пистолет. Да, сами виноваты. Да, полезли туда, куда не следовало, но он, Трэвис, тоже хорош! Почему бы не придать лицу напускной серьезности в моменте, не состроить гримасу озадаченности, разглядывая царапины на капоте машины, и создав себе самый вразумительный вид, не повезти детишек в участок, якобы для снятия показаний? Постараться убедить их в том, что это важно, раз они точно никого не сбили? Тогда и можно было бы занять их заполнением заявлений, хороший план, а, Трэвис? Вряд ли тебе бы удалось удержать их сим на целую ночь, но шансов бы было куда больше. Знают ли эти молодые люди свои права? Смогли бы они пойти против твоей уверенности, когда ты известил бы их о том, что ты есть воплощение закона, а они, катаясь по опасным местам в такое позднее время, его нарушают? Достань из архива старые дела, покажи им всех, кто пропал здесь без вести, расскажи о якобы уже существующих поправках, действующих во владении Хэкеттов о том, что "нельзя пускать в лес никого позже восьмого часа вечера", объясни, что всем троим придется здорово поплатиться за такое грубое пренебрежение правилами, но он, Трэвис, как истинный герой нашей истории, пообещает ребятишкам умолчать об их небольшой оплошности, ссылаясь на абстрактную ситуацию в которой Макс и Лора заблудились, а также на юность вожатых и незнание здешнего закона. Однако взамен на это они должны будут провести в штабе всю ночь, чтобы их не поймал другой, менее сговорчивый коп. Поставили бы тогда душевную комедию на старый видик, стащили бы на пол подушки с дивана, да уселись бы в кругу за чашечкой какао с молоком и зефирками, а белый волк подождет, как ждал шесть лет до этого. И только мнимая надежда, неслышным голосом назойливо кричащая Трэвису в самое ухо: "В этот раз все точно будет по другому! На этот раз мы точно его поймаем!" не дала бы такому плану осуществления, даже если бы он пришел ему в голову в нужный момент.       — И-ди-от. — Вырвалось у Трэвиса, всплывая с глубины сердца квинтэссенцией вышеописанного. Верно, идиот. И они тоже идиоты. Все они, все те, кто окружал его, все были полными идиотами в этой бесконечной судьбоносной клоунаде. Но именно благодаря идиотам шоу все еще шло. Мужчина тяжело вздохнул, прижимая ладонь к двери изоляторного блока. Впервые за долгое время Трэвису не захотелось их будить. По крайней мере, не так резко, как бесчисленное количество раз до этого. Осторожно отворяя тяжелую железную дверь, полицейский скользнул в сумрак, оставшийся здесь еще с ночи, и исчез по ту сторону коридора. Мелодично позвякивая круглой связкой ключей, неестественно выступающей на поясе, Трэвис брел мимо ряда пустых камер, насвистывая что-то веселое и тихое, но очень мелодичное и истинно американское. Словно все вокруг него было сценой из фильма про заключенных, не иначе, однако зритель этой немой истории еще не знал, что с таким настроением Трэвис подходил к ним впервые, хотя раньше его дела шли куда лучше. Однако охота, пусть и неудачная, больше не тянула его душу. Все, начиная от плана, и заканчивая его реализацией, закончилось полнейшим фиаско, это верно. Зато все закончилось, как минимум, на два месяца, что не могло не порадовать того, кто вечно всех спасал. Какая-то тоненькая ниточка оптимизма, чудом уцелевшая в его остывшей душе, не позволяла мужчине сдаться до конца. "Вдруг в следующий раз точно будет лучше? Вдруг наш новый план окажется умнее предыдущего? Вдруг теперь мы точно его поймаем? Я что-нибудь придумаю, Бобби что-нибудь придумает, папа что-нибудь придумает, мы точно сможем, когда-нибудь, точно сможем!" — Так, устало улыбаясь, иногда думал Трэвис за чашечкой вечернего виски, когда невидимый оркестр на виниловой пластинке играл задорный фортепианный джаз. Но сам никогда не верил в это. Полицейский медленно проходил один ряд опустевших камер за другим, спасительный свет коридора мерк, все отдаляясь за его спиной, до тех пор, пока не сделался едва различимым в тихом аварийном освещении, которое Трэвис иногда оставлял пойманным вожатым, когда за окнами спускалась ночь. Спать оно не особо мешало, но если с ними что-нибудь случится даже в изоляторе, они не останутся там вдвоем наедине с собственными страхами и кромешной темнотой. Двигаясь по своему длинному обыденному маршруту, полицейский уже приближался к знакомому повороту. Он выбрал такое расположение камер не случайно, ему казалось крайне бестактным навязывать ощущение вечной слежки тем, кто по большому счету, ничего плохого Хэкеттам еще не сделал. Здесь, полностью лишенным возможности сбежать, для них не будет лишним иметь в запасе немного свободного времени, чтобы завершить все свои дела до того, как явится Трэвис. Отследить его маршрут с момента входа и до самого конца было совсем нетрудным даже по звуку, короче говоря, копу совсем не хотелось ставить заключенных в неловкое положение, нарушая их быт своим внезапным визитом, потому он запрятал своих любопытных дурачков как можно дальше от себя, и еще ни разу об этом не пожалел. Сколько на его памяти случалось громких: "Господин полицейский, господин полицейский! Не входите сейчас, пожалуйста!", чего бы это ни значило. Тем не менее, Трэвис приближался. Шаг за шагом, неторопливо, но очень уверенно, полицейский степенно шел к своей цели, и завернув за угол, вдохнул побольше воздуха, приготовясь было окликнуть тех, кто спал по ту сторону решетки, но... то, что Трэвис увидел там... Челюсть мужчины бесконтрольно отвисла сама собой, обескураженный коп весь окаменел, опешив в убийственном удивлении. Его ноги, шаркнув, резко замерли на месте, и полицейский застыл всем своим существом словно вкопанный, смотря перед собой не то с любопытством, не то с ужасом. Трясясь от дьявольской дозы гнева и страха, смешавшихся в желудке воедино и оттуда ударивших в гудящую голову, Трэвис остолбенел всем своим существом, бледнея и теряя равновесие. Нутром он чувствовал, как его живот скрутило почти до тошноты, а перед глазами всплыли темные круги умопомрачения. Дверь в камеру Лоры... была открыта. Да что там! Распахнута настежь, перекрывая коридор поперек, и приковывая к стальным решеткам все внимание любого, кто бы вошел сюда. Она выбралась? Сбежала? Но как?! Где теперь искать эту дуру, она же не понимает, что творит! Роящиеся мысли новым всполохом взлетели в голове полицейского; перебивая друг друга, они жалили и кусали его прямо за мозг, не давая сосредоточиться. Трэвис почувствовал, как где-то глубоко внутри его тела начала подниматься температура, вменяемость закипала в рассудке, разом обострив все чувства: зрачки расширялись уже не только в виду полумрака, смертельную усталость, навеянную временем, как рукой сняло, сдув с лица еще и легкую сонливость, а ведь за всем этим действом прошло не более десяти секунд. Однако то, что Трэвис видел за поворотом, он видеть никак не ожидал. Это в принципе было невозможно, но раз уже свершилось, то где теперь ее искать? Может, она заблудилась в лесу? Или набрала экстренный номер по телефону, а сама прячется неподалеку, ожидая приезда помощи? Позвать ее? А вдруг спугнет? Миллионы идей и самых безумных догадок разрывали голову. И тут Трэвис будто очнулся ото сна. Он все еще стоял на подходе к разинутой пасти камеры, и чувствовал веяние смертельного ужаса, исходящее от нее, потому так боялся заглянуть туда. Но что, если на самом деле, все не то, чем кажется? Что, если в его случае, неизвестность совершенно не была опасной? Не помня себя от удивления, Трэвис словно пребывал в замешательстве, когда машинально двинулся внутрь, еле переставляя тяжелые ноги по холодному полу. Рука, привитым службой движением, сама собой нащупала пистолет и напряженно сжалась на его рукояти. Полицейский дошел до дверного проема, и, выжидая момент, настороженно прислушался. Это мало походило на засаду, и все же, в такой работе нельзя было ни на секунду терять бдительности. Мужчина резко вылетел из-за угла навстречу неизведанному. Выхватив пистолет и направив его дуло перед собой, полицейский звонко щелкнул предохранителем, выказывая с первой секунды, что шутить с ним не стоило. Его вытаращенные темные глаза бешено вращались в орбитах, детально осматривая все, на что натыкались, досконально сканируя комнату, и, готовясь, чуть что, передать сигнал рукам. Сердце тяжело бухало в горле, давление пульсировало, стучась изнутри по лбу, и все взбудораженное тело Трэвиса в момент напряглось, натянулось до предела, как тонкая медная пружина, готовая сорваться в любой момент. Но вскоре оба его глаза сфокусировались в середине камеры, после чего ясно распахнулись и застыли в более благодушном выражении, слегка приникнув под тяжелыми веками. По губам полицейского, из одного уголка в другой, пробежала широкая нервная улыбка. За нею тотчас следовал такого же характера смешок, вскоре разразившийся тихим, сдавленным хохотом. Идиот, какой же идиот! И как же ловко она провела его!