Сплошное ничего

Баки делает шаг назад. Она делает шаг вперёд. Баки хмурится, скалится Белой Волчицей, но не сдвигается с места, настороженно смотрит, сканирует исподлобья — когда нападёт? Нападёт ли? А ведь столько возможностей было.       Столько возможностей было — не вытаскивать осколки стекла из кожи из-за взрыва на складе, подлить отраву в чай — не то чтобы на неё это подействовало, она ж супер, метаболизм и прочая дрянь, но замедлило бы точно. Баронесса ведь могла и не спасать, не звать дворецкого и огрызаться, отдёргивать Сэма — куда лезешь, Сэмюэль, куда лезешь, не видишь, это женское, и вообще её сейчас лучше не трогать, иди почитай, книг, вон, полный шкаф. Баки моргает пару раз, перестраивает пластины, точно щетинится хищницей, и видимо расслабляет натянутое, дребезжащее стрелой тело. Хель мажет непонятным взглядом по её ключицам, смаргивает оцепенение и сахарно улыбается — щёки будто сахарной пудрой усыпаны, или крошками Месяца. — Устала? Баки вздрагивает. Баки не хочет говорить. Неразборчиво мычит и передёргивает плечами. Та будто понимающе улыбается. Как она вообще что-то может понимать, думается Баки, ну как? Хель осторожно поднимает руку. Баки хочется напиться, и она не знает, чем больше — точно не той приторной и химозной дрянью, которую сейчас подают в барах, называя коктейлями. То ли тем крепким, отцовским стащенным алкоголем за который её вечно попрекал Стив — Стиви-Стиви, смеялась ещё-не-Солдат — то ли этим двойным дном в её зрачках. Снять фальшивое днище — и падать, падать… Падать, как падала в Альпах, только в разы приятнее, мягче: Баки хочется утонуть в её мягком пуховом воротнике пальто. Она утыкается туда носом и предпринимает попытку задохнуться. Конечно же, Хель мягко её отстраняет. Улыбается краешками губ — ну что ты, ну, что ты. А Баки ничего. Баки одно сплошное ничего. Но для неё она чем-то да станет. Она не знает, откуда появляется эта мысль — просто сразу заталкивает её куда-то поглубже, не в силах выкинуть из головы. Земо кивает. Баки цепенеет. Чуть не оборачивается назад чтобы проверить, кому — точно знает, что сейчас они только одни. Брови вскидывает, руки в карманы засовывает, лопатки топорщит птицей. Та протягивает ладонь. Баки холодеет, не сводит глаз, но послушно ждёт. Земо заправляет прядь смоляных волос за ухо и зачем-то, приподнимаясь на носочках, целует в лоб. Баки смешно фыркает. Она такая лёгкая, что её наверняка можно поднять одной рукой. Барнс смотрит на впадинку над её губами и чувствует, как внезапно становится сухо. Земо вся пряная — от неё вечно несёт каким-то специями, турецкими сладостями а ещё вечно слышится будто подслушанная спетая Рижским детям песенка. Baa, baa, black sheep have you any wool? Что за глупость, думается Баки, вот только этот тембр до сих пор стоит в ушах. Баки совсем не умеет петь, а ещё Земо удушливо пахнет вишней — сушёной и свежей, красящей губы в невиданный ранее цвет — Земо совершенно не красится и это было каким-то сюрпризом увидеть её вот так. Ещё шиповник, удушливо пробирается и обвивает внутренности колючками, или это был барбарис?       Зимней плевать на цветы, но не плевать на напевающую себе под нос Хель, забавно пританцовывающую на кухонке и заливающую кипятком заварку прямо так, с лепестками в фарфоровых старых чашках. Баки не скалится — она смотрит преувеличенно-дико, будто не помнит как жить человеком, и зачем-то нелепо проводит ладонью по укрытой мягким пальто спине. Земо не фыркает, не щурится, только улыбается уголками губ совершенно неповторимо — похоже разве что на то, как улыбался почти полвека назад ещё не истлевший в памяти чем-то гордый отец. Они думали, со Стивом что-то романтическое. Наконец нашла себе кого-то «правильного», переросла. Думали. Баки не стала их переубеждать, особенно не тогда когда вечером её ждала в кафешке Пегги: с этими убийственными крашенными матовыми губами, с этой просто непозволительной тогда дерзостью и помадой, вечно оставшейся у Баки на щеке. Стив не ревновал. У Стива был Брок. В такие времена об этом говорить было не дозволено. Губы у Земо мягкие, как и её черты лица, и тонкие, как пальцы, ложащиеся на шею сзади. Хель не душит, как подумалось отказавшим задним мозгом. Хель вплетает пальцы в волосы — никому это не было позволено. Не тогда, когда Солдата таскали за них, вырывали клоки волос и ухмылялись: что ты сделаешь кураторам, девочка, ну? — и делает это неожиданно-мягко. Боязливо, будто проверяя, позволено ли — и Баки неожиданно понимает, что позволяет.