Цикл перерождения

Огонёк теплится в его руках. Дрожит, грозится вот-вот потухнуть, едва разгоняя тьму вокруг, и освещая силуэт, что всё это время тенью блуждал в мёртвой чаще. Едва перебирая ноги, ломая хворост под ботинками, и щурясь всматривается куда-то вдаль среди деревьев. Чудится, что в некогда живом лесу он был единственным существом, чьё сердце ещё билось. И тихому треску веточек вторил шёпот путника, звучащий судорожной мантрой. «Не спать.. только не спать..» Тело сводит судорогой, но ещё больше давил на рассудок удушливый запах гниения древесины. Тёмные миазмы на коре, что увеличивались в размерах и неожиданно лопались, стекая вниз тягучей и зловонной массой. Что как в парнике дурманом стирала понятия об происходящем, и ноги попросту становились ватными, с трудом отрываясь от земли. Его лихорадило. Пробираться сквозь зоны увядания, будучи голодным, слабым и в невменяемом состоянии - смертный приговор во плоти. Но когда за спиной ты тащишь труп своей дочери, то ни о каком здравом решении тут и речи быть не может. А ведь кажется, что просто крепко спит, уложив голову на плечо и свесив руки. Ровно до тех пор, пока не чувствуешь этот замогильный холод, что постепенно растекается по её телу. —Потерпи, родная,—шепчет путник, обхватывая девчушку под коленками поудобнее, едва не уронив огонёк.—Скоро.. совсем скоро мы придём.. Утешает больше себя. На деле он понятия не имеет, куда и сколько они уже идут. Свет сюда, казалось, не мог пробиться от слова "совсем", и всё происходящее чудилось одним длинным, беспокойным сном в горячке. Потому что дают о себе знать шрамы от удара молнией, пульсируя и обжигая, словно на живую прикладывали раскалённое железо. Но он не мог остановиться или бросить свою ношу. Первое, потому что стоит только опереться об какой-нибудь ствол, и он сразу потеряет сознание в заражённой зоне; а второе - сама причина, почему он отправился в путь. Его вела паранойя. Боялся, что дочь сожрут так же, как и всех тех бедолаг, которых ему пришлось похоронить в окрестностях Авидьи. Возможно, всё и правда было только ночным кошмаром путника. Он всё больше пытался убедить себя в этом, только в сумраке между стволов ему мерещились чьи-то глаза. Стеклянные, пустые, но точно прикованные к нему. И таких, по ощущениям, были десятки, каждый обладатель которых пытался протянуть к нему руки. Коснуться, ощутить живое тепло, уговорить в конце-то концов присесть хоть ненадолго. Эти руки тянулись к свету в руках странника, ведь их глаза не могли видеть как прежде. Обречённые гнить под мхом души.. Скиталец может быть даже испытал бы к ним хоть каплю сострадания, если бы не одна простая мысль: «Они уже давно мертвы». Да, мертвы. Но холод чужих касаний был так же реален, как и горящий огарок свечи, что обвил ладонь стекающими нитями воска. И он в упор шёл дальше держа крепко тело дочери, не давая неприкаянным душам и шанса стянуть её со спины. Ровно как и возможности насытиться живым огнём, что всё ещё теплился в его груди, и был для них как спасительный маяк. —Пошли прочь!—зашипел он на очередной силуэт, что повис на его пелерине впившись в руку. Резко дёрнулся на месте и, не теряя ни секунды, побежал. Из последних сил, до жара в лёгких и стараясь не смотреть по сторонам. Ноги с трудом отрывались от земли, сделались совсем непослушными, а вся накопленная усталость в один миг свалилась на него неподъёмным грузом. Но странник даже представить себе не мог, что это было лишь пол беды; ровно до тех пор, пока ноги не увязли в трясине, и он сам не влетел с размаху в болотную топь. Свеча погасла. Всё вокруг погрузилось в темноту. Земля вмиг ушла из-под ног, сделавшись вязкой, и с каждой новой попыткой выбраться затягивая вглубь. Путник беспомощно затрепыхался в ней, стараясь держать голову на поверхности, при этом не выпустив из рук девчушку. Но топь беспощадно тянула его вниз, облепив лицо тиной и грязью. Рывок, ещё один. Путник кряхтит и стонет от отчаяния, чувствуя, как трясина давит на грудную клетку, выбивая воздух. Пытается грести одной рукой и найти взглядом берег. Болото поглощало его, а вместе с ним и тьма. И всё те же глаза мученников смотрели на него, не то с какой-то первобытной жадностью и голодом, не то.. с сочувствием? Попался как мотылёк в паутину. И точно так же здесь сдохнет, как несчастное насекомое. А в ушах застыл глухой писк. В нём мешалось всё: сердцебиение, дыхание, плеск воды. Но когда уже казалось, что это конец, носок ботинка нашёл под собой опору, давая возможность оттолкнуться. Скиталец тут же, как на втором дыхании, ногами и свободной рукой забарахтался к темнеющим впереди соснам. —Не дождётесь, твари,—шипел он скалясь.—Так просто я не сдохну.. и дочь вы мою не получите! Он однозначно сходил с ума. Но ещё больше, путник хотел жить. До рези в глазах от слёз, до тихого кашля. Слабые ноги кое-как волокли его тело к берегу. Боль совсем утихла. А если и была, то от усталости он уже её не чувствовал. Зато, он начал разбирать внизу хлюпанье промокших ботинок, а вода наконец-то осталась позади. Обхватывая ноги дочери как можно крепче, он зашёлся в оглушительном кашле. Пыхтя, странник кое-как отполз ближе к корням деревьев, подволакивая под себя онемевшие ноги. И вот, совсем без сил, он распластался на земле, глядя отрешённо куда-то ввысь, где впервые за всё время на распогодившемся небе виднелся свет мерцающих звёзд. Мир предали тишине, ночи и ветру. Луна мягко освещала его еле дышащий силуэт, что уже даже слился с корнями и ветками. Его дочка лежала рядом: в некогда белом платье, цветочной короной из сухоцветов, и сплетённой из пряжи накидке. Их орнамент; сам лично связал, когда девушка ещё была жива, и чешуя элеазара не покрыла полностью её тело. Даже сейчас видно невооружённым глазом, как тёмный узор рядами проступал на её ладонях, перевязанных промокшими бинтами. Что уж говорить о лице, застывшим таким безмятежным. Говорят, что иногда истинная храбрость кроется не в том, чтобы предстать перед богом с оружием наперевес, а в том, как родитель пытается защитить любой ценой своё дитя. А что же до него? Мало того, что не сумел защитить, так ещё и сбежал. Сипло выдыхает, подтягиваясь к ней ближе. Обхватывая плечи, тычась к её лбу своим, тем самым прижимая к себе. Сил не было никаких. Хотелось просто закрыть глаза, и провалиться в дрёму, что с такой нежностью накрывала глаза хладной ладонью. Даже не смотря на последние попытки разума бороться; подняться и идти. Они звучали глухо с каждым новым разом, а держать глаза открытыми становилось всё труднее. Его тело было впредь ему не подвластно. Перед глазами только было лицо родного человека. Большего сейчас ему и не нужно. Нежно гладит её по щеке и едва слышно шепчет, видя, как всё вокруг проваливается в непроглядный сумрак. —..Прости меня, Коллеи..