I won't accept this

Быть героем номер один — легко до безумия. Серьёзно, он и не предполагал того, что его нулевой мотивации на это может хватить с лихвой. Быть героем номер один тогда, когда Лига Злодеев исчезла, пропала с радаров — это расплюнуть, потому что другие организации, что пытались существовать все это время, не сравнятся с ее разрушительной силой. Ну, или Изуку просто умеет драться. Или он переоценивает её значимость — ведь, когда ты подросток, вещи кажутся масштабнее, чем те есть на самом деле. Это просто способ заглушить его боль, способ снова чувствовать себя живым — ни больше, ни меньше. Это лишь попытка чувствовать себя наполненным, попытка доказать свое существование, пятная реальность своими поступками, не оставив ей даже шанса на попытки игнорирования его личности. Он все ещё помнит те эмоции, которые ты ему дарил. Он все еще пытается их воспроизвести, он пытается чувствовать себя в пылу битвы хотя бы наполовину таким живым, каким ощущал, просто посмотрев в твои красные глаза тогда, когда был на грани смерти. Предсказуемо, это полностью не то. Быть первым — просто, когда лезешь в любую, самую безумную, самую травмоопасную ситуацию — лишь бы жить, лишь бы чувствовать хоть что-то. И ему плевать на то, что своими поступками он спас десятки, сотни, тысячи жизней — это не его цель уже очень давно. С уходом Шигараки он опустошился до дна, до полнейшего дна. Он не чувствует себя вообще никак. По ночам он вылазит на улицы и не обращает внимание ни на что — он хочет побыть маленьким злом, что не соответствует его званию героя, он хочет не вмешиваться в пьяные драки, убийства и изнасилования. Ночь — не его время для патруля, ночь — его время для мыслей. Он мало с кем говорит — только с кошками, которые его не понимают. Только принимают из его рук угощение и в качестве благодарности слушают его ночные бредни о том, о чем он не знает. Зачем он делает то, что он делает? Он просто нашел парня — не знает, зовите его злом, зовите его одним из худшего, что случалось с Японией, которая сейчас забыла его, как страшный сон. Нашёл в нем смысл сражаться. Он хотел бы подраться с ним хотя бы раз. Он хотел бы увидеть его хотя бы раз. Он хотел бы снова быть живым. Пожалуйста, вернись. Пожалуйста, скажи, что ты просто залег на дно, чтобы придумать какой-нибудь воистину ужасный план. Пожалуйста. Он не может так больше. Он живёт битвами, но он не живёт. Потому что они — не то. Они не разрешают наконец расправить диафрагму и вздохнуть. Улыбаться на камеру, когда тебя распирает пустота и желание затянуться — легко. Легко функционировать, легко фотографироваться ради безумно нелепых журналов, легко говорить то, что все его действия направленны лишь на спасение жизней. Легко врать, когда жизненных приоритетов нет, когда они давно канули на дно вместе с самим парнем. Сложно — собирать себя на части. Сколько прошло лет? Много, безумно много — и он ни разу не ощущал жизнь в них. Реальность текла, как песок — он думает о том, что тут более уместно слово «пыль», и это заставляет подавить горькую усмешку — сквозь пальцы Почему ты сдался? Почему ты ушёл после падения своего наставника? Почему? Разве ты не хотел уничтожить этот мир, несмотря ни на что? Ты не должен был опускать руки. Ты должен был прийти к нему за помощью, ты должен был просто попросить о чем угодно, — ох, Изуку бы сам Тартар ради тебя ограбил, украл бы оттуда твоего любимого наставника — лишь бы ты не уходил. Очередной бычок тушится об стену, не принося за собой никакого удовлетворения. Он не может так жить. Он не знает, зачем он это делает. Пожалуйста, просто вернись. Пожалуйста — никто не может тебя заменить. Он тихо плачет, смотря на еле различимые среди городских огней звезды. Он тихо плачет — потому, что не может справиться со своей потерей настолько долгое время, и это — так жалко. Кажется, ему больше ничего никогда не принесёт счастья. Кажется, его способы получить это чувство, которые базируются на его старом, почти забытом опыте, не работают. Совсем — как бы он не старался, в какой бы пожар не лез. Возможно, ему действительно просто стоит изменить свою жизнь, потому что текущая — пустая, не ощущающаяся абсолютно никак. «Он — мой враг, враг, враг». «Я просто нашёл человека — не знаю, зовите его злом — и сражаюсь не против него.» «Враг, враг, враг.» Он пишет в свое агентство с просьбой об отпуске — его не было с самого начала карьеры Изуку, в которой он пытался найти свое утешение. Но какой в ней сейчас смысл? Может, не-Япония позволит ему забыть. «Я просто нашёл человека.» *** На берегу океана спокойно, тихо — и, наверно, это то, чего ему не хватало в шумном Токио. Здесь можно забыться, здесь можно проводить спокойные вечера на пляже с бутылкой в руках, перед этим устроив серию заплывов в попытках рассмотреть в толще воды красивую морскую живность, в попытках нырнуть для этого как можно глубже. Также глубоко, как он ощущал себя все это время — коснуться дна, зачёрпнуть в руки горсть песчинок и вынырнуть обратно, на воздух, жадно глотая его. Жаль, что это работает лишь с толщей воды. Жаль, что толща переживаний — хуже, и кажется, что у нее нет конца. Кажется, что он не то, что на глубине в несколько метров, а то, что вся атмосфера его личной планеты состоит из воды, что не оставляет ни шанса на выход обратно на сушу. Здесь можно плакать, абсолютно не таясь. Отсутствие свитедетелей, кажется, полностью его размягчило. Здесь можно тушить бычки об себя, не беспокоясь об ожогах, на которые редким местым плевать — тут он — не «Деку», не бесполезный герой, здесь он — турист. Жаль, что даже боль практически не возвращала в реальность, не давала снова начать чувствовать её. Зачем он живет? Вполне возможно, что это — возможность, наконец, сходить к психологу, не боясь быть узнаным. Все же, герой номер один Японии не должен никому из его страны рассказывать о своей одержимости злодеем — это, должно быть, не примут. Но ему нужна глубокая работа, глубокое копание в собственной душе — простой курс антидепрессантов не помогает совсем, потому что все его проблемы заключаются в неправильных нейронных цепочках, в логических связях или ещё какой-то фигне в голове. Потому что дело — не только в нарушении работы серотаниновых рецепторов, которые отказываются принимать «гормон счастья». А, чтобы вылечить свою голову, нужно выкладывать все, не таясь — и свою профессию, и свои заскоки, и то, зачем он, на самом деле, работает. И мужчина не знает ни одной страны, в которой была бы хорошо развита психиатрия, и при этом не существовало бы возвышение героев до уровня Богов — до тех, кто работает только ради людей, абсолютно бескорыстно. Плевать, что в их сообществе, в сущности, таких единицы — люди верят в обратное. Поэтому, куда бы он не обратился, осуждения не избежать. По крайней мере, он уверен, что врачебная беспристрастность на подобные случаи не распространяется. Когда он не может найти в себе силы даже на то, чтобы выйти из своего небольшого домика уже как несколько дней, — он не видит в этом смысла, хоть убейте — Изуку берет билет в яркую многолюдную Америку, чей ритм жизни должен его растормошить. В яркой, многолюдной Америке он просиживает свою тушу в барах по вечерам. Он не замечает ничего нового, он не ощущает перемены — для него любое место, в котором он окажется, будет не тем. Жизнь, городские ритмы, красоты природы всегда будут проходить мимо человека, накрепко застрявшего в своей голове. Для таких, как Мидория, местность пребывания не имеет значения. Для таких, как Мидория, нет, похоже, ни шанса на нормальную жизнь. Хоть на какую-то — он согласен на любую, если бы она чувствовалась, а не пролетала мимо. В баре в яркой, многолюдной Америке на него смотрят красные глаза. И сейчас ничего не имеет значения — ни нагромождения других незнакомцев, ни яркие огни города, ни приглушенный свет бара и вкус сладкого до ужасной приторности коктейля. Жизнь, кажется, вернулась на свое законное место — ведь она сужена до одной точки, до одного человека — и только рядом с ним ей есть место. Это, должно быть, глюк его сознания. Это, должно быть, его впервые взял алкоголь — так, как должен был. Это… это не может, этого не может. Не тогда, когда он решился, наконец, забыть — нет, он не смог, но стремился к этому. Мир приобретает свои краски, позволяя со всей четкостью наблюдать за сидящим рядом мужчиной — обычно Изуку даже не обращал внимания на то, как кто-либо выглядит — его не заботил абсолютно никто на этом свете. На него смотрит лицо, заметно сбавившее свою болезненную худобу, на него смотрят бордовые глаза с шелушащейся под ними кожей, на него смотрят — он смотрит на — шершавые губы со шрамом, рассекающим их. Мидория не может оторвать взгляд. Мидория не может поверить. Шигараки, кажется, тоже. «Я нашёл.» Ему хочется выскочить на улицу, протвезветь под струями холодного дождя, чтобы вернуться в бар после, чтобы убедиться, что Шигараки — действительно какая-та часть его алкогольного трипа. Может, ему что-то подмешали? Ему хочется не возвращать себе ясность сознания — хотя, сейчас оно кажется наиболее сосредоточенным на реальности, чем то было когда-либо до этого — ему хочется подтечь к своей личной иллюзии и коснуться, чтобы убедиться в реальности её существования. И он встаёт с барного стула. Мозг вопит об побеге, а ноги сами подходят к, возможно, уже бывшему злодею. Руки сами тянутся его обнимать. И чужие глаза смотрят с настороженностью и слишком сильным удивлением все то время, пока он мог их видеть, пока не уткнулся лицом в чужое плечо, чтобы слабо потереться об него лбом. И Томура имеет полное право расщепить его прямо сейчас — он не хочет, чтобы после этого момента его жизнь продолжалась. И Шигараки, действительно, вполне может сделать это — убить уже давно мёртвого — не преступление даже, и Изуку на месте судьи бы полностью того оправдал. Тело под ним не шевелится совсем, а Мидории не очень удобно стоять так — согнув поясницу, тем самым пытаясь быть на одном уровне с сидящим мужчиной. Кажется, время перестало существовать, кажется, Изуку — тоже, окончательно и бесповоротно. Он больше не хотел сражаться с ним, чтобы чувствовать себя живым. Он хотел быть рядом все то время, что ему позволяют, все то время, что он дышит. Потому что дышит он впервые за долгие годы, в которые, оказывается, грудь была слишком сдавлена тяжестью переживаний, что мешала сделать настоящий вдох так до ужасного долго. Если это — глюк, а Томура — не Томура, ничто не помешает Изуку завтра сигануть с моста. А сейчас — дышать, дышать — вспоминать, как это делается, насыщать свои клетки окисляющим их изнутри кислородом.