I won't accept this

Тенко убил себя в двадцать четыре, не чувствуя и капли сожаления.

***

Изначально он действительно просто хотел уйти, не планируя такого интересного финала. Смыться, исчезнуть, вычеркнуть свое прошлое и вылить его в унитаз вместе с желчью, которой он блевал после зашкаливающего количества алкоголя. Не помогло. Давние события цеплялись за него своими крепкими лапами, заставляя ненавидеть себя каждую секунду отвратительной жизни. Как он пришёл к этому? Очень даже просто. Когда Учитель попал в Тартар, он сумел осуществить то, о чем и мечтать не мог — никогда не смел даже, чтобы не давать себе лишних надежд — может, только перед сном, когда измученный его недостатком мозг начинал подкидывать такие сюжеты. Сюжеты препротивнейшие своей нереальностью, заставляющие зубы скрежетать от отчаяния — он в таких порывах даже сумел отломить себе кусочек клыка. Все же, когда твой рацион питания состоит из алкоголя и чипсов — в соотношении десять к одному — организм начинает медленно разрушаться — Шимура знает об этом, как никто другой. Сначала волосы клочьями лезут, потом ногти ломаются от дуновения ветра, а после такие ненужные, с его-то образом жизни, зубы начинают шататься. Правда, когда это случилось, ему пришлось в срочном порядке пить курс витаминов — все же, довольно больно ощущать подобное, несмотря на его пониженную чувствительность. И страшно, очень страшно, несмотря на то, что саморазрушение было его, полностью его выбором, пусть и сделанным лишь в глубине сознания. Но, тем не менее, зубы все ещё были недостаточно крепкими — не выпали — уже достижение. Он сбежал, да, он сбежал. Собрал все имеющиеся деньги и свалил в Европу — в солнечную Испанию, куда ему не было нужным делать визу. Он сбежал, да, он сбежал, и был вынужден скрываться от людей Сенсея. Он не знал, стали ли его искать на самом деле — был ли он в принципе кому-то нужен? — но тревога, необъятная тревога от осознания того, что с ним могут сделать за этот поступок, заставляла шифроваться. Это было первым, что делало его жизнь такой же невыносимой, как раньше. Постоянные бега и страх перед каждым темным углом — он видел в них силуэты, которые при приближении оказывались лишь галюцинациями. И, всё же, он всегда вёлся на них, чтобы после, справляясь с очередной панической атакой, ненавидеть свой мозг ещё сильнее. Он никак не мог привыкнуть к этому, каждый раз боясь, что в этот раз расплывчатые очертания действительно окажутся реальными, вполне себе материальным людьми, и каждый раз надрывно смеялся, когда те оборачивались игрой света и тени. Вторым был никуда не исчезнувший зуд под кожей, который вызывала ненавистная причуда. Если бы парень узнал о существовании Восьми Заветах Смерти перед тем, как уехать, он бы добровольно подставился под одну из их пуль. Но, к сожалению, этому не было суждено случится — Тенко огородил свой мозг от всех новостей, связанных с Японией, поставив бесконечное количество фильтров на собственном телефоне. Так бы, наверное, он бы и рискнул вернуться в тот Ад, от которого так отчаянно бегал. Он не хотел быть тем монстром, которого из него воспитывали, и старательно держался на расстоянии от мыслей, призывающих к убийству. А их, этих клубочков, вызванных активностью нейронов, было много — они заполняли мозг, заставляя думать лишь о приятном чувстве опустошения, которое вызывало применение причуды на ком-то живом. Неудивительно, что сейчас его тело являлось одной сплошной царапиной — шеи стало критически не хватать, и целыми частями тела остались лишь ладони, как бы это не было иронично. Даже кожа головы страдала, страдала нехило так, из-за чего он стал мыть волосы (было бы что, право, там остались лишь клочки) ещё реже, чем раньше — щипало, щипало ужасно! А целью всех этих действий было отнюдь не причинение себе боли. Но в какой-то момент его сознание не выдержало. Затуманилось, поплыло, улетело в тот самый миг, в котором он увидел одинокого человека в конце тёмного переулка — Тенко привык ходить лишь по таким местам, опасаясь слежки. Он не помнил того, как тот выглядел — не помнил пола, возраста и чужого выражения лица перед смертью. Помнил лишь то, как смотрел на горстку пепла и, впервые за все то время, что он себя ограничивал, дышал полной грудью, больше не стискиваемой тяжестью собственного, абсолютно ублюдского квирка. Не помнил, как вернулся в квартиру, не помнил, как сел за работу, чтобы отвлечься и пополнить кончающиеся деньги — с его имеющимся стажем ярого задрота зарабатывать играми было даже слишком легко — настолько, что парень все это время пытался найти какой-нибудь подвох в этом деле. Когда он вышел из ступора, пришлось прикладываться головой об стол, набивая себе на затылке синяк, который перекрыл расцарапанные участки кожи. Он практически впервые осознанно причинял себе боль, не желая прибегать к старым добрым царапинам или, не да Бог, порезам — эти действия всегда вызывали чёткую ассоциацию с причудой, которая была виновата во всем, что с ним случилось. Ему было ужасно, но он делал подобное раз в пару месяцев, полностью отдавая контроль над своим телом переполняющей его причуде. И не был пойман, абсолютно нет — по версии органов, те люди просто «исчезали», что делало их «пропавшими без вести». Он снова чувствовал пьяняющую безнаказанность и понимал, как никто другой, осознавал, к чему это все ведёт. К повторению цикла, к окончательному возвращению на его прошлый, но такой привычный путь. Естественно — всегда приятнее ходить по протоптанной тропинке, нежели продираться сквозь дикие заросли сорняков. Тенко, милый Томура Шигараки, разве ты уже к нему не вернулся? Просто посмотри на себя, солнце! Будто ты делаешь сейчас что-то, отличное от того, что было раньше. В-третьих, несмотря на все его избегание новостей, он услышал из чужого окна голос, сказавший, что герой Деку стал номером один. Как это вообще относится к делу? Косвенно, Изуку Мидория — никак, абсолютно никак этот невинный мальчик не при делах. Просто его упоминание прорвало блоки внутри сознания, и резкие воспоминания о жизни, которые Шимура так тщательно хоронил внутри, всплыли наружу, на поверхность, и захламили его мозг без остатка. Ему было плохо смотреть, как какой-то документальный фильм, нечеткие сны, наполненные всем тем дерьмом, что он успел совершить. Он часто видел Учителя, толкающего речи — и наркоту желающим — о том, какой же Томура молодец, что не уходит от роли монстра, он видел уродливых Ному, которым он отдавал свои смертоностные приказы, он видел ни в чем не повинных детей, которым он так рано показал ужасы становления героем. Лиц, слава всему, различить возможным не представлялось — забыл, Томура посмел забыть тех, кому разрушил психику! — но это не делало ситуацию хоть чуточку лучше. Ему было плохо, и Тенко отчаянно пытался делать вид, что все это — убийства, его и чужой страх, Сенсей — было не с ним, не в его жизни. Но оно было, и Шимура не имел права открещиваться от этого — на деле он должен помнить, помнить и наказывать себя этим раздирающим изнутри знанием — раз правосудие не смогло сделать это самостоятельно. Ему не было жаль кого-либо, но ему было противно от себя самого — все того же монстра, убивающего людей из прихоти, все также ненавидящего героев и все также ведущего малоподвижное, осуществляемое перед своим компьютером, существование. Действительно, все тот же — лишь от ненастоящего имени открещивается да Учителя поблизости не наблюдает. В-четвертых, ему было по-подлому одиноко. Потому что, однажды он обнаружил себя — сознание часто уплывало, реальность стиралась огромными кусками, и Тенко подозревал, что убил явно большее количество людей — сидящим в баре, набитом людьми, на стуле. Совсем рядом с симпатичным испанцем. Разговаривающим с ним. В попытках сделать видимость не бессмысленного существования для себя самого же, он пытался изучать незнакомый язык. Кое-какие успехи в этом деле его, все же, сопровождали, что позволило ему преодолеть языковой барьер в этом простом обмене фразами ни о чем, который ему — какой позор! — даже доставлял удовольствие. Как и чужой взор — взор человека, находящегося под веществами, благодаря им видящего в нем — в ком? в Шимуре, который окончательно забил на свою внешность сразу же после побега! — кого-то действительно привлекательного. Потом сознание отключилось вновь, а включилось лишь в незнакомой постели. С сопящим телом на другой стороне кровати и разбросанными рядом таблетками синтетики. Ему стало по-настоящему страшно. Настолько, что он, не успев подумать, по-привычке протянул руку — так, как делал каждый раз, когда ему казалось, что другой человек видел слишком уж много личного. Потом в шоке глядел на прах, потом схватил чужие коробочки с веществами и свалил. Опять. Он окончательно вернулся на старую тропу — теперь находясь на ней не одной ногой, а обеими. Обнаружил себя со сковородкой — в его съёмной однушке были подобные, совсем не нужные ему в быту вещи — молотящей по его ногам и бокам. Ублюдок. Тебе смерти было бы мало. Сейчас он даже жалел, что выпал из реальности так некстати — хорошо, это было не то, что оно, просто ощущения того, что все, что его окружает — настоящее, не было — и не смог полностью насладиться процессом нанесения себе увечий. Сейчас осталась лишь тупая, ужасная боль, от которой парень сварачивается калачиком на полу и тихо стонет. Ему ужасно невыносимо, и он знает, что заслуживает даже больших страданий. Несмотря на последнюю мысль, чужая таблетница, которую Тенко почему-то не решился выкинуть, оказывается вскрытой. Шимура внимательно изучает содержимое и думает о том, что ему, наверно, стоило бы сначала узнать, что именно в ней находится. Не стоит траты ресурсов — таков вердикт предирчивого принюхивания. И пара кругляшочков отправляется в рот. В-пятых, Тенко, все же, подсел на этот лекарственный препарат. Сделать это, являясь преступником по призванию, было легко — всего-то лёгкий шантаж, и рецепт на таблетки, помогающие справиться с эпилепсией, был получен. Ничего невыполнимого, как и всегда — Томура Шигараки прекрасно умел добиваться своего, чего бы то ни касалось. Особенно, если этим «чем-то» была деятельность, противоречащая закону, в которой ему, в сущности, и были нужны упомянутые прикосновения. И, вроде, все должно было стать получше, да? Наркотики, в сущности ведь, помогают забыться, откреститься от прошлого и расслабиться хотя бы на пару часов? Так-то оно и было, но приносило с собой слишком много проблем. Тенко не заслуживал счастья, даже синтетического. Не имел на него права — ни после всего совершенного, точно нет. Он должен страдать, а не радоваться — это осознание заставляло его чувствовать себя ещё более ущербным, ведь он ему не соответствовал. Но остановиться было нельзя — кипящая эйфория не оставляла ни шанса на отказ от препарата, что её приносил. Привыкание. А второй проблемой было то, что после эйфории — мрак. Полнейший. Ещё хуже, чем был до начала этой провальной идеи. И подобного — Шимура уверен — он и заслуживает. И это было вторым аргументом в пользу не прекращения приёма. Агрессия, и без того зашкаливающая, доросла до каких-то безумных размеров — в сторону себя тоже. Приходилось убивать людей чаще — опять же, в замутненном рассудке — теперь уже не только потому, что его мозг умел выходить из реальности по определению. Да и смерти эти становились все более жестокими, страшными — теперь его жертвы мучались не только пару секунд перед тем, как раствориться навсегда. Это было краем, это было тем, что было необходимым прекратить, остановить, пресечь. Об этом ему любезно говорят галюцинации, ставшие ещё более реальными после первой таблетки. Сенсей, которого он часто видел краем глаза, лёжа в своей холодной кровати, теперь не исчезал при повороте головы — он оставался стоять рядом и дальше. Единственное, что выдавало его нереальность — полностью отсуствующее лицо, которое мозг Тенко так любезно забыл. В первый раз Шимура сбежал из квартиры и не смог найти в себе силы вернуться в неё на протяжении двух дней, несмотря на разумное осознание того, что Учитель — нереален, и бояться на деле абсолютно нечего. А потом, в один из откатов, которые всегда вызывал конец эйфории, к нему пришёл новый «номер один» Японии. О, его лицо Шимура помнил уж слишком хорошо — лента соцсетей, которые он, как стример, был вынужден вести, очень услуждиво подкинула. И Тенко, несмотря на явный панический огонь внутри, разумно твердивший закрыть приложение, чтобы после его удалить — от греха подальше! Нельзя ему подобное видеть, нельзя! — разглядывал старого знакомого несколько минут, отмечая все больше изменений в нем. И сейчас — вот оно, старое-новое лицо. Осунувшееся. Улыбчивое, как и раньше, сияющее своей добротой — но Тенко, честное слово, не проведёшь. Он прекрасно распознавал фальшь, и выражение лица Деку на той самой фотографии — ничто иное, как маска. Та самая, которую носят все уважающие себя герои. В чужих глазах — чистая тоска. Отчаяние. Огромная боль. Шимура знает, Шимура видит абсолютно такую же пару раз в месяц в собственном зеркале, так некстати существующем в его ванной. Интересно, что же так сломало его маленького героя? Та самая система, которой он так восхищался когда-то? Тенко позволяет себе улыбнуться этой, безусловно, приятной мысли. Томура, теперь уже полностью, Шигараки. — Ну, привет, очередная галлюцинация, — Хмыкает он, разглядывая нежданного гостя из прошлого. Такого реального — гораздо, гораздо более детализированого, чем всё, что он видел до этого. Становится даже интересно, будет ли Деку иметь ощущающуюся плоть, но проверить это невозможно — он лежит, а встать абсолютно не может. Не может, и всё — ни одна мышца не находит в себе энергии на то, чтобы пошевелиться — даже говорить, на самом деле, тяжело. Но ему слишком любопытно, чтобы закончить. Он — все еще одинок, помните? И такому уроду — монстру — как он, остаётся делать это лишь с собственным воображением. Ведь последнего человека, заинтересовашегося им, он убил. Эта мысль снова вызывает в нем слишком много ненависти к себе, которую он, по привычке, направляет на мир — в частности, на геройскую систему, что все еще смеет продолжать ломать самых солнечных людей — Тенко уважает чужое счастье, теперь — да. И злится. Ведь эта эмоция полностью недостижима для него самого. Ведь ему было приятно думать о том, что хотя бы новое поколение будет жить чуть более спокойнее — без него и Сенсея под боком. Но, конечно, самым разрушительным механизмом было устройство этого мира. — Привет, Тенко Шимура, — Улыбается его большой герой, и злодей впервые слышит голос, синтезированный его мозгом. Голос детский — тот, каким Шимура его запомнил, и это безумно не вяжется с образом накаченного мужчины — сколько ему там? Девятнадцать? — стоящего перед ним. — И чё ты припёрся? — Ленивый мозг и отсутствие социального опыта заставляют выдохнуть лишь это, полностью на грани шепота. И вложить туда максимум агрессии — не потому, что её вызывал человек перед ним — ему все равно на игры его мозга — а потому, что эта эмоция слишком переполняла, выливаясь через края. Герой наклоняется над ним, всматривается, а потом садится на простынь. Шум это действие, предсказуемо, не вызывает, как и ощущение тяжести чужого тела, и лишь это наблюдение позволяет Тенко продолжать не воспринимать происходящее как нечто реальное. — Да так. Я же спасти тебя когда-то хотел, — Услужливая вспышка в сознании транслирует злодею эти слова, и они кажутся одним из самых важных воспоминаний. Чужое лицо смотрит неотрывно, уголки глаз скрашиваются морщинками после того, как улыбка расползается шире, напоминая истинно-томуровскую — тот видел её несколько раз. Ещё тогда, когда жил свою прошлую жизнь со всё теми же ненавистными зеркалами, — Тебе поможет лишь смерть, милый Тенко Шимура. Внутри все переворачивается от этих слов. Мечты о собственном убийстве он оставил. Там же — в прошлом, в котором он ещё помнил о том, кем, все же, были эти ваши Шимура. Неважно, абсолютно неважно то, что сейчас он, по факту, и занимался этим же — своим медленным уничтожением. Это — это другое, это просто потому, что он заслужил. Не потому, что Тенко, не потому, что помнит его отца. Но ведь, право дело. — Что ты имеешь ввиду? — Язык не слушается и проводит по шелушащимся губам. Пить, ему срочно нужно выпить. Мысли, вызванные депрессией, не равны прошлой причине. Если он убьёт себя сейчас, это будет иначе. Не так, будто он избавляется от роды Шимуры, нет. Он просто убирает себя от необходимости дальше страдать в своём теле. Избавляет этот мир от Убийцы, продолжающего делать то, что он всей душой ненавидит. — Самовыпил. Петля, таблетки, нож, вода, или, может, вода, соль и электричество. Уксус пить не советую — похеришь ЖКТ, и только, — Все та же ублюдская улыбка. Её хочется стереть в порошок. Голос — по-издевательски спокойный, глаза — блестящие, но остающиеся тёмными, руки — сжимаются в кулаки совсем рядом с телом Тенко. — Заткнись! — Сказано куда громче, чем то, что было до этого. Энергия, которую даёт неподдельная ярость, позволяет ему почти сесть на кровати. Герой напротив лишь смеётся и продолжает вываливать на Шимуру то, что он давно запихнул внутрь своего сознания — видимо, давно игнорируемые, навязчивые мысли нашли столь странный выход на поверхность. Через галлюцинацию. Через видение самого светлого человека Японии, который бы точно никогда подобного никому и не сказал. От этой иронии хочется кричать. — Томура. Тенко. Ты же сам этого хочешь, — Уголки чужих губ подняты, все еще подняты, — Тебе будет легче! Миру будет легче! Подумай хотя бы о нас — ты же так часто это делаешь. Несуществующая рука касается его собственной, и Шимура это чувствует. Чувствует так, будто происходящее имеет место в его жизни, чувствует так, будто всё — в полном порядке. Будто этот парень действительно сидит рядом с ним и уговаривает его покончить с собой, будто подобное имеет право претендовать на реальность. Это стреляет в мозг еще сильнее. Убивает, разрушает его мысли изнутри. Тенко Шимура Томура Шигараки не способен больше отличать реальность от иллюзии. Не способен отличать собственные мысли от чужих. Не способен нести ответственность за свои поступки — давно, уже очень давно не способен. Еще с тех самых пор, как убил в первый раз. Ощущение такое, будто Тенко и не существует, будто никогда такого человека на земле не водилось. Он не может осознать, в каком месте кончается кровать и начинается его собственное тело — не чувствует. Нервные окончания умерли — в живых остались лишь фиксирующие чужие прикосновения. Которых тоже не существует. Также, как и дыхания у парня напротив. Есть лишь нежные касания на его ладони и большой палец, выводящий на его коже узоры. Есть лишь чужой рот, искривленный неестественной, никогда таковой не бывающей у этого человека, широкой, издевательской улыбкой. Лишь веснушки, блеклые, темные глаза без живительной искры и шершавые подушки пальцев. Есть лишь его собственное молчание и чужие едкие слова, продолжающие уговаривать его взять в ладошку всю пачку таблеток. А мира будто и нет. Как и нет его руки, кидающей десяток кругляшков в рот. Не с ним это все — чужое одобрение, чужой восторг и стакан воды, который помогает пропихнуть отраву дальше по глотке. Не существует — даже агония проходит мимо его сознания, позволяя умереть практически безболезненно. Боль доставляют лишь чужие плывущие глаза, теряющиеся образы и конец существования галлюцинации, который венчает его собственной финал. Будто Мидория Изуку на самом деле умер вместе с ним — так кажется доживающему свои последние секунды мозгу.