в причастии или дёгте твои деснá?

сегодня она его достаёт, тягуче-медленно, аппелируя намёками, понятными только ей, смотря ужимками из тёмных углов комнат. она его достаёт, провоцирует, пытается продрать за остатки по-человечески ядрёного тщеславия и, может совсем чуть-чуть, но соблазняет. и это не исходит от её естества – коварного и по-душному привлекательного. нет, это выходит на других инстинктах, по другой подоплёке. ему просто нельзя не подчиняться, даже таким способом. он – сладкий плод, одним взглядом обещающий ночь, что оплавит всю кожу с костей. обещающий вознаграждения за все годы пресмыкательства, в своём абсурдстве равного тому, каким ангелы стелятся под клыки божьих законов. нэлли просто не может отказаться. в конце концов, грешить – у неё в крови, голове и наитиях, заместо любых божьих писаний. три века назад судьба дала ей в этом убедиться, когда в вальпургиеву ночь позволила лечь под исчадие ада. под сатану. теперь он её поглаживает шёлково, будто она на его коленях в кошачьем обличье. нэлли больше непроизвольно мягко мурлычет, откидывая голову на его плечо, так, чтобы шея горела приглашением в этом красном неоне. она независимая; сильнее всех своих прошлых и будущих мужчин, любых пышных и слабых женщин, не готовых растерзать своё лоно, вывернуться с пят до головы новой сущностью. она сильнее всех, кроме него – и это пишется скрижалью по её внутренностям, кутает кристалл сердца новейшим артефактом. поэтому, когда она отклоняется в прекраснейшем подношении, в горячей истоме грешности, и он практически послушно в неё утыкается, по бёдрам её и коленям идёт самая сочная за последние годы дрожь. он языком по бьющейся в агонии жилке выводит какие-то писания, может, самые правдивые строки из молота ведьм, а после вгрызается куда-то в край ключицы, и кровь её пачкает белье цвета фиола, кожу фарфоровую и его чёрные смольные перчатки. под её упругим взглядом он опускается ниже, ослеживает дорожки крови, касаясь их языком, словно раскалённым железом ставит клеймо, и отпечатывает каждую её родинку полу-укусом, и их столько, что хватит на все прошлые и будущие согрешения. идеальность её человеческой формы им обоим прельщает; даже слишком. она звучно ахает, стоит ему огладить пальцами где-то под резинкой белья, стоит ему звучно рыкнуть откуда-то снизу, только учуяв лёгкий отлив железа в сконцентрированном на их напряжении воздухе. и в следующий момент он жадно смотрит; и стоит на коленях, проезжаясь пальцами где-то в междубедрии, целуя под пупком, желая услышать тихую мольбу скулежом, желая доставить удовольствие. он жадно смотрит; и ищет что-то в глубине её зрачков, может, пытаясь забраться во все пустотные места внутри черепной коробки, лишь бы унять этот жар и боль приближающейся мессы. он жадно смотрит; и в малейших изменениях в его строгом, горящем чем-то загробным лице читается восхищение ею, всем тем, чем она готова его одарить. он смотрит, исподлобья, снисходительно, подстрекательно, так превосходно в её представлении, будто отец их общий созидал его специально для нэлли, по страшному и кровавому образу и подобию. он смотрит. но на коленях, в полном подчинении, сводящем скулы до боли, в мягкой неге унижения чувствует себя она.