Галерея образов Саши Романова

Когда Миша выхаживал Думского — уже переломанного, отчаявшегося, он невольно сравнивал его — Сашу — с маяком. Поэтические эпитеты, пусть порой примитивные, всегда приходят на ум, когда вспоминаешь того, кто этим живет. Маяк работает — красивым умиротворяющим сиянием привлекает заблудшие в шторм корабли. Не работает — возвышается гнетущей громадой на омываемом заливом небольшом островке. Сейчас будто вновь погас — накрыло волной, проводка сгорела; щиток хрупкий — сломать легко, а чинить следует деликатно, не разрывая лишних контактов, и постараться не убиться в процессе, когда будет искрить и током хлестать. Сравнение лаконичное, простое. — Я помню, как ты однажды сцепил мне руки ремнем. Теперь ты подготовлен лучше — носишь наручники с собой? Хранишь на черный день, или вы с Романовым так часто играетесь? Вы два извращенца, а-ха-ха. Ну, или… неужто ждал меня?.. Что же, молчишь? Знай, это работает: такая тактика меня подбешивает. Мише так необходим ориентир именно сейчас. — Мне больно сидеть, — признается Шура, належавшись на столе и возя щекой по столу. Смотреть на него такого — тоже больно, он снова выглядит усталым и загнанным, и даже язвит невпопад, как тогда, когда Саша почти опустил руки, а Мише приходилось бороться за них обоих, самому собирать стеклянный пазл, раскраивая пальцы. — Пиздец. Вдоль хребта режет, голова на атомы, блядь, распадается. Под ребрами будто шланг сунули. Холодильник пустой, душнила на амбулаторном питании. Как мы до этого дошли? Миша не знал. Они с Сашей виделись не так уж и давно. Сколько, две, три недели назад?.. Он точно был в порядке. Да, немного сдал, это было заметно. Выглядел чуть более уставшим, чем обычно, и иногда выпадал из дискуссий. Московский подмечал за ним пару случаев, подозрительно схожих с эпизодами дереализации, но при попытке свести к этому разговор Саша умело переводил тему, либо переключал ее на вопросы Мишиного собственного игнора-здоровья-питания-распорядка дня-ты_совсем_не_общаешься_с_детьми_Миша, и тому подобного. Он не стал давить, напрасно ожидая, что Саша сам поделится с ним своими тревогами. Они в последние месяцы все на нервах — столицы округов поголовно осунулись и сбавили в весе. На ставших более редкими собраниях звучало все меньше шуток и смешливых иронических комментариев. Владивосток больше не рубится с Новосибирском в морской бой, анекдоты Пятигорска стали совсем чернушными, Нижний перестал сопровождать свои отчеты даже мало-мальскими ремарками, онемев. Ростов заявляется через раз, а Петербург с Москвой больше не перебрасываются двусмысленными намеками под многострадальные вздохи Екатеринбурга. На встречах чаще царит скепсис и мрачный официоз. Миша едва убедил руководство не переводить их на онлайн-формат окончательно, чтобы не множить и без того растущий между малыми столицами пробел во взаимопонимании. Время продолжало стягиваться, ссыпаться сквозь пальцы, его становилось слишком мало, отовсюду приходилось заимствовать. Под нож шли любые свободные минуты, и постепенно жертвовать приходилось даже незначительной чепухой. Несложно подсчитать, что можно сэкономить час ежедневно, если обустроить спальное место в кабинете, и еще пару, если снизить количество сна до строго необходимого минимума. Около сорока минут, если вместо обеда перебить голод снеками из автомата. Пару часов еженедельно, если снизить регулярность конференций, но видеться в формате живого диалога с регионами. Два дня, если отменить рейс. Саша не мог… — не мог же? — специально довести себя до такого состояния? Просто перестать функционировать, забить на физиологические нужды, сменив обстановку своих уютных апартаментов на эту затюханную квартирку, и шататься от ванной до постели и обратно, лишь вливая жидкость в организм чтобы не усохнуть да закидываться таблетками… он уже показывал такой финт ушами, когда заломался под давлением после очередного срыва в нулевых. Или то был Шура?.. Они, вроде как, сплавились, как два разогретых металла, но Саша от своей разгульной версии упорно открещивался. Стыдился ее. Что-то он упускает. Если его предположение правдиво, как Петербург в процессе мог кого-то пришить? Еще и иметь дело с этой неуправляемой инфантильной пародией на него придется… Это расстроенная нота в классической мелодии, элемент дисгармонии. Диссонанс, если угодно. От него нужно избавиться. — А этот… тушку мне передал в таком превратном состоянии… — как ни в чем не бывало продолжает бубнить Шура, елозя кудрями по скрещенным на столе рукам. Точно дитя ноет. Это слегка нервирует. — Я ведь могу и обидеться… Миша невольно хмыкает: — Так ты же паразит самый натуральный. — А ты что, совсем бессмертный? — оскорбился Шура. С его голосом умирающего лебедя угроза показалась плоской. — Мы оценим, насколько ты бессмертный, если ты сейчас же не сообщишь мне, что с чертовым телом. — Иди нахер. Не смей со мной так разговаривать. Он говорит, не поднимая бедовой головы, глухо, в район собственных рук. Однако в ответ на его, Московского, едва зажегшийся приступ злости голос Саши резонирует сдерживаемым, но вполне осязаемым, и, главное, искренним, гневом. Саша всегда был чувствителен к чужому раздражению, Шура — всегда был готов отплатить той же монетой, если коллизия переставала приносить ему удовлетворение. Справедливо. И правда, перегнул. Петербург был со смертью знаком порой даже слишком близко. — Извините, Ваше ранимое Высочество, — вновь первым протягивает пальмовую ветвь Миша. С Шурой даже извинения выходят сухими, колющимися. А как же постулат о подставленной второй щеке?.. — Бес попутал. Тот гасит смешок рукавом толстовки: прощен. На щелчок пальцами. Легкий, как флажок на сквозняке, сделай только шаг навстречу. Он пристраивает подбородок на скрещенных руках так, чтобы его видеть, и глядит на него снизу вверх: — Возвращаясь к нашим баранам: что тебя так смущает в моем плане? Спорим, я разозлю тебя настолько, что ты сам это сделаешь. — Я не сомневаюсь в твоих способностях, Питер, но бить тебя я не стану, — отрезает Миша. Саше сполна хватит разбитой губы… — Поить тоже. — Есть еще диэтиловый эфир, рогипнол, кетам… — Я сказал «нет»! — Ты такой пушистый стал, Романов из тебя небось веревки вьет… — Мы найдем другой способ. Не передергивай, покажи уже тело. Да не свое, блядь, Шура! Надо от него избавиться, пока оно не замироточило, и это не заметили соседи, — Питер, одергивая толстовку, прыскает так, как на трезвую голову Саша бы себе в жизни не позволил, восклицает: «богохульник, кто ты такой, и что сделал с Московским Мишей?!». Придурок. Легче самому обыскать жилище. Миша, как ведомый, поднимается резковато, и перед глазами мутнеет — недосып все же сказывается. Мучимый дурным предчувствием, он не смог прикорнуть даже в самолете, поминутно проверяя телефон и сверяясь по времени; теперь, наверное, поздно сокрушаться об упущенной возможности. От такой смены положений Шура тут же настораживается: застывает, опасливо следуя глазами за его телодвижениями, то ли как охотник, то ли уже как загоняемый в угол зверек, не совсем понятно. Любая мобильность Московского вызывает у него напряжение, как он заметил. Главное, чтобы все до рефлекса «бей-беги» не деградировало, только натуральной враждебности им не хватало, с их-то обстоятельствами. Но он же не думал, что Миша к нему чаю хлебнуть приехал?.. Из маленького квадрата прихожей он заглядывает в единственную комнату, дверь которой открыта нараспашку. В глаза бросается и накрывает вуалью безвкусицы типовое жилое помещение почившей эпохи. Комната была бы просторной, если бы не втиснутый будто через силу интерьер, и этот красный ковер на полу — стрем. Он сам очень похожий вышвырнул на помойку из своей квартиры, едва очнувшись после алкогольной спячки. Обои оттенка слоновой кости, то ли выцветшие, то ли пожелтевшие от старости, создают впечатление какой-то потусторонней затхлости. Серый выдвижной диван из затертого вельвета вместо кровати, аляповатый сервант с радиоприемником, запрятанный в вязаных салфетках простецкий деревянный книжный стеллаж и огромный неошкуренный шкаф ему в тон только это подчеркивают, вызывая сомнения, что сам хозяин квартиры занимался дизайном и обстановкой. На некоторых полках даже какая-то декоративная мелочевка наблюдается, вроде небольшой реплики «Садко» Репина на подставке, или вазочки из цветного стекла. Пара элементов современной техники для ощущения временного парадокса, а так — советский винтажный шик. Тоскливо, пыльно, и только табурета с веревкой на потускневшей, инкрустированной колышками хрусталя люстре не хватает. Неудивительно, что у Саши этот период вызывает лишь чувство апатии, помимо легкого, смягчившегося со временем отторжения. Даже монашеская келья выглядит привлекательнее. — Узнаешь квартиру? — кричат ему из соседнего помещения. — У нас с ней связано пару дивных воспоминаний! Зная Шуру, вряд ли он подразумевает под этим что-то позитивное. Миша ступает в комнату — и тут же покидает спешно, смотреть здесь не на что. Едва ли тело закатано в диван, или в шкаф, даже думать об этом смешно. Но он будто в обветшавший склеп заглянул. Не жилье, а гребаное Чистилище. Ванная, значит. Или действительно где-то в комнате, не мог же он испариться?! На ум приходят только комичные и немного чернушные скетчи, как Думский втискивает ни много ни мало мертвяка в самое неожиданное место под мелодию из «Деревни Дураков». Для перетаскивания в ковре в лучших традициях постсоветского фольклора в квартире не хватает мышечной массы, а если бы тот успел привлечь помощника, то так бы не дергался… — Так, секундочку, — немного нервно слышится с кухни. Он берется за ручку ведущей в ванную комнату двери, и без промедления на себя дергает — как пломбу срывает. К чему колебаться? Едва ли там будет интрига, ей остается лишь способ убийства. — Подожди, стой! — вскрикивает Шура. — Стой на месте! Даже свет любезно остался включен, чтобы он не упустил ни единой детали. А вот и пропавший с кухни нож… — Ты сказал, что не убивал никого?! — Так и есть! Но я не говорил, что тела нет, — Думский влезает перед ним в тесноту скудной кафельной ванной, подбирая свисающие с встроенной в стену небольшой раковины резиновые перчатки. Из-за совсем малых габаритов помещения их разделяет едва ли пара шагов. — Просто оставил его не я. Я не работаю так грязно, ты ж знаешь. А за такое меня бы и Донской на смех поднял. — Ебнешься, Шура, — замогильным голосом констатирует Московский. — Да я уже, — немного бездумно отвечает тот. Даже если это не его рук дело, он наверняка уже здесь покопался. И недоговаривает, паршивец. — Скажи-ка, кто этот тип? — Я его не знаю, — Шура мнется со своими перчатками, и все-таки просовывает руку в одну из них. — Мелкая сошка из банковских служащих, я понятия не имею как он здесь оказался. Отключи батарею, чтобы… замедлить всякие неприятные процессы полураспада, — обтекаемо формулирует, запинаясь. — Там все немного проржавело. Застарелый вентиль застыл в толстом покрове окаменевшей штукатурки и у основания слоился медными хлопьями ржавчины. У Шуры не хватило сил сделать это самому. Его взгляд в сторону от Мишиного лица и смущенно поджатые губы так и говорят, что он все же ребячливо стесняется своей слабости, даже в такой ситуации. Стесняется показывать ее при Мише, закрывается от него и явно чувствует угрозу. Весь наработанный пару десятков лет назад прогресс коту под хвост, потому что Московский тоже не следит за своим языком. Несмотря на нарочито легковесный тон их диалога, пласт доверия Шуры к нему ссыпается, как гребаная ржавчина с поворачиваемого вентиля, под его пальцами. Отвернувшись от него, Думский копается рукой в перчатке у мертвого костюма по карманам. Ловко и деловито прохлопывает по внутренним швам в поисках скрытых отделений в пиджаке — талант карманника все еще при нем, даже парный аксессуар на руках не мешает. Выкладывает на борт ванной содержимое: бумажник, бейдж с пропуском, платок, капли для носа, упаковку жвачки… — Телефона нет, ключей от тачки нет, от хаты — тоже… Ну-ка фу, — шикает Шура, заметив тянущуюся к документам руку, и отводит от него паспорт в безликой обложке. — Лапы прочь, ты без средств индивидуальной защиты у нас, дурачина! — За языком следи. — Отставь дедовщину, дед! — Да как ты..? — да черт. — Ладно-ладно… Покажи хоть так, — здесь все наверняка и так в следах и конспирация бесполезна, но раз Шура хочет в сыщика сыграть, будь его воля. Чем мы дитя не тешилось… В документах не находится ничего примечательного. Мише также с виду не знакомый, обычный клерк. Средних лет, худощавый, темноволосый и гладко выбритый — на такого один раз взглянешь, и тут же забудешь, затеряешь в толпе среди десятков таких же. Никаких страшных примет трупного окоченения на нем пока не наблюдается, кроме слабо выраженного отека синюшно-бледного лица и следов на шее. Ну, и глубоко вклиненный кухонный нож дополняет образу бытовой расправы вау-эффекта. А так — тело и тело, и смотреть не на что. Костюм разве что хороший: качественно пошит, явно на заказ. На ногах базовые туфли из натуральной кожи. Не утепленные, значит, либо катает на такси, либо на своем транспорте. Но в прихожей только их с Сашей верхняя одежда… хотя шкаф он еще не проверял. Надо бы и его осмотреть… Вероятно, это случайная жертва. Даже по базам его теперь не пробить, вдруг уже в розыске как пропавший числится… Как же не вовремя… — У тебя же, ну… остались связи, так? Ты столица, как-никак, силовики за тебя горой, и… — Нет, Шур, прости. Времена не те уже. Нам нельзя привлекать к себе внимание, — не для того они отводили взгляды от Саши, чтобы подставлять его сейчас. Один слив может подвести их повседневную жизнь под тотальный контроль, а рисковать множить трупы он не станет… Питер смотрит на него потерянно, будто только-только осознавать начал, что все серьезно. Кивает. И что теперь делать с телом?.. Нужно же как-то от дрянного соседства избавляться, пока разложение им обоим карму не попортило. Но не средь бела дня же этим заниматься? Подождать часа три, и подогнать ночью машину, вывезти в лес? А как спускать с седьмого этажа?.. Неужели придется расчлен… Словно пятой точкой учуяв направление его мысли, Шура лопочет: — Иди нахер, я брезгую! Миша почти физически сглатывает вагон острот, и говорит: — Я тоже. Что ж, — свистяще выдыхает. — Этот тип от нас уже никуда не сбежит. Дождемся, когда стемнеет, — Шура выжидательно на него воззревается. Кажется, Миша уже знает, что за этим последует и внутренне морщится, — и, эм… сделаем с этим что-нибудь. — Великолепный план, Московский, — тут же жалит Шура. Становится предсказуемым, с этим уже можно работать. — Надежный, как швейцарские часы. Охуительный. — У тебя есть вариант получше? — …Никак нет. А еще я голоден, — как вовремя решил об этом сообщить!.. Миша придерживает ему дверь, кивает ему в сторону кухни многозначительно. Шура разгибает колени, катапультируя перчатку обратно в раковину, сцапывает жвачку — мертвому уже не пригодится — и топает назад, к своему кухонному седалищу. «Ты мелкий мародер», — получает он вслед, но парирует легко: «я уже большой». Шура забирается на стул с ногами, поджимая колени к груди, и пристраивает руки на коленях, скрадывая весь свой немаленький рост. Глядит на него все также выжидательно, всем видом давая понять, что шевелиться боле не намерен, пока царственную особу не изволят накормить. Ничто так не показывает степень его ненормальности, как проснувшийся после краткого обзора на труп аппетит. Хотя, Саше и не такое доводилось видеть… На сардонически вскинутую бровь Шура отвечает ровно зеркальным выражением лица. С языка едва не срывается «я тебя таким не растил», но он вовремя его прикусывает. Вот же ж… Что ж, пора возвращать долги за все замечательные домашние блюда, которые Миша воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Цепочка примитивных ассоциаций Саша-дом-безопасность-обед-… чуть натянулась, звякнув цепью наручников на руках одного едкого говнюка, но уцелела: Миша пока не отчаивается, и берется реквизировать все, что похоже на еду, методично вскрывая один за одним кухонные шкафчики. — Есть у меня еще одно предложение, — заговорщически начинает Шура как ни в чем не бывало. Традиционно с этой ноты он выдавал самые дерьмовые идеи, Миша уже и не надеется на что-то вразумительное, иначе тот не подводил бы так вкрадчиво. Снова за старое, дьявол… — Если оно опять затрагивает удары по твоей и без того больной башке и мазохистские наклонности, — пытается съехать он, — то я сразу говорю «нет». — Но вариант другой, — настаивает этот черт. Не внушает доверия. — Может, жахнемся? Раз уж оба здесь. По старой памяти. Романов, — он наверняка ухмыляется, — будет в ярости! Вдруг покажется? — Окстись, Шура, у нас чей-то труп в ванной, — этот баран едва держится на ногах, но норматив по домогательствам, видно, никто не отменял. И, да, эта жилплощадь с ее нетривиальным третьим квартирантом же так располагает. — Если бы я не предложил — это был бы уже не я, верно? — Миша уверен, на него смотрят с хитрожопым таким прищуром, что, будучи подчеркнутым вульгарно растекающимся макияжем, когда-то ловил его на самых скабрезных побуждениях… Однако времена уже не те, да и Питер не в лучшей своей форме. Его хочется уложить в кровать разве что ради качественного десятичасового сна. — И — «у нас»? Ты просто прелесть, Мишутка. Еще бы клюквой из глазенок не стрелял, и цены б тебе не было. Миша поджимает губы. Вдох-выдох, да?.. Ага, запомнили упражнение. Повторяем эту поебень чаще. — Если бы Фрейд увидел тебя, он бы заплакал. — Мы бы с ним подружились, пусть он и кукухой двинул на теме эзотерики. Все психиатры должны быть с ебанцой, иначе как им поймать с пациентами одну волну? — Так вы залечивать мне что-то собрались? Доктор с Думской. — С Рубинштейна, — поправляет Питер. Смотрит на Мишу, а Миша смотрит на него, все-таки оглядываясь. Искра, буря, Шура чешет шею цепочкой наручников так естественно, будто полжизни в них проходил. — Лучше скажи побольше про… судно ваше, — выправляет русло разговора Миша. — Как это вообще ощущается? Шура чуть подвисает. Видно, задумывается. — Ну… Ты вроде как в гибернации находишься, — любопытная формулировка. — Дрыхнешь, дрейфуешь на волнах, иногда слышишь отголоски других жителей общаги. Мы как на свалке переломанных щитов, а Романов примеряет все новые и новые, вместо того, чтобы отремонтировать или сдать в утиль… — он осекается. Опускает глаза на колени, неприязненно кривя губы. Злится? Да Саша, похоже, наслоениями маскировал собственные шрамы, и его собственная голова осуждает его за это прямо у Миши на глазах. Это до безумия странно, словно воля случая позволила узреть воочию макет разума, вывернутый наизнанку, что ему, предполагается, надо как-то исправлять. Шура вздыхает: — Как-то так, если вкратце. Их голоса стали отчетливее недавно… а затем пропали, когда я оказался здесь. — И что конкретно может случиться, если ты вырубишься? — Поднапрягу извилины, и вытолкну ближайшего соседа наверх, а ты с ним сконтачишься. Вдруг выяснится что-нибудь новое, — великолепный план, Думский. На волю случая решил отдаться — просто блестяще. — Как тебе известно, я в судьбе Романова лишь переходная стадия. Ближе всех ко мне — другая такая же, но на контакт со мной он почему-то не идет. — Действительно, удивительно… — не без яда фыркает Московский. — Ты же само обаяние. — Я знаю, сам в шоке. И не зубоскаль, тебе не к лицу. Я хоть что-то делаю, хотя не обязан. А ты даже не можешь меня накормить по-человечески. — А ты не можешь свои хотелки озвучить по-человечески, — вяло отбрыкивается Миша. Если он вздохнет еще чуть глубже, то точно сам сознание потеряет. — Обидчивые больно оба — что ты, что Романов, — он уже Сашу именует по фамилии на манер его паразита, докатились. Из-за спины раздается глухое хмыканье. Среди полок из внушающего доверия находится только пакет рисовой крупы. Вид, дата расфасовки и состав банок консервированного мяса его не удовлетворяет. Из холодильника тянет пустотой и тошнотворной плесенью — там только бутылка минералки невнятной давности, даже застарелых соусов по полкам не рассовано, как полагается по закону жанра. Совсем грустно. Придется работать с тем, что есть. Рис, так рис. Он находит белую эмалевую кастрюльку с узором из лилий, роется в полках в поисках зажигалки. Во втиснутом разнообразии открывашек, батареек, гвоздей, пакетов и прочего хлама на выдвижном лотке сиротливо ютится полуистлевший коробок спичек. Он вертит его в руках, поглядывая на газовую плиту и хмуря золотистые брови — она под его суровым вниманием не спешит модернизироваться и превращаться в электрическую. Шура навыков эмпатии по этому поводу не проявляет. Спичку Миша зажигает с третьей попытки — не как в «пятом элементе», конечно, в коробке даже парочка остается. — Телефоны теперь приходится носить разные, и личный доставать лишний раз затруднительно, зато он все еще не прослушивается, — поясняет он, ссыпая рис в кастрюлю. Промывает его в холодной воде, заодно чуть сбрызгивает лицо, надеясь взбодриться. Утомленное ненормированным графиком работы и перелетом тело клонит в сон. — Твои чудные опусы, Шура, я увидел в свой поздний обед. Там сейчас такой аврал… в девяностых меньше пахать приходилось, когда мы зерна от плевел делили, и с актуальными документами вперемешку в бумажковом аду лежали отчеты за середину восьмидесятых. ФСО-шники еще эти чуть ли не в зад мне заглядывают, — он ставит тару на огонь. Соли с сахаром не нашлось ни на полках, ни в оказавшейся бесполезной пузатой сахарнице на столе, зато обнаружился листовой чай в металлической банке. У заварных чаев же нет срока годности? Или есть?.. На ней не написано, но он все-таки надеется, что это именно чай, а не припрятанная кое-кем заначка на черный день. — Но мы сейчас разрешим нашу банную проблему, и… Шура? Обернувшись, он бессмысленным взглядом наблюдает оттягивающую цепь наручников обмякшую руку, что со стола свисает безжизненно, прежде чем приходит осознание. Что-то очень не так. На оклик Шура не реагирует. Рассчитывая внести ясность, он отвлекся и не заметил точный момент, когда Питер от его рассуждений ушел по-английски. Разволновавшись не на шутку, он подсовывает ладонь ему под щеку и чуть приподнимает голову, впиваясь пристальным взглядом — без яркой мимики Шуры он словно смотрит на лик мертвеца, окно дома без жильцов. Сашино совсем побелевшее лицо в нынешнем состоянии, свободное от эмоций, похоже на кукольное. Немного жутковато. За Сашу страшно, и он, сглатывая колкий ком в горле, сам не замечает, как начинает растирать ему пальцами щеки, рассчитывая вернуть коже хоть какой-то оттенок. Тот дышит размеренно — будто просто уснул. Или отключился и без применения экстренных мероприятий, на которых настаивал Думский, строя из себя мазохиста. Кожа у него хоть и бледная, но чуть более горячая, чем обычно — организм сопротивляется измывательствам своего нестабильного владельца, но температура еще не критичная, хотя стоит держать ухо востро. А пока можно, наверное, выдохнуть. Пока разлаженный мозг, будто отделившись, бегло решает уравнение, мечась между «кто виноват?» и «что делать?», внимание привлекает цепочка, что из-за ворота на белой шее сверкает серебром. Всегда раньше гордо выставлявшаяся поверх бадлонов и строгих рубашек, она в последнее время от посторонних глаз была скрыта, но Саша ее продолжал носить несмотря ни на что. Миша подцепляет блестящую нить пальцами, вытягивая на свет изящный серебристый кулон. Все еще на нем, значит. Вместе с помолвочным кольцом, что ему никогда не наденут на палец в текущих реалиях. Что же, черт возьми, в этой голове происходит?.. — Я так просто тебя не оставлю, Саша, — вслух произносит он больше для себя, находя свой якорь в этом обещании. Бережно спускает его ноги на пол, полагая, что Сашу следует перенести к дивану в комнате дабы не бередить лишний раз больную спину, и старается не предаваться размышлениям, из-за чего же в тишине омертвевшей слова его прозвучали зловеще.