Галерея образов Саши Романова

Замок пришлось вскрывать, отгоняя отголоски воспоминаний о пограничном состоянии девяностых и предрекая худшее, Питер не реагировал на звонок в дверь. Он, похоже, окончательно сбрендил. Его веки тяжелые, точно свинцовые, на щеках — лихой нездоровый румянец. На месте едва раскачивается, треплется без остановки и, кажется, совсем его не слышит. Специфическая реакция на шок… — …Жаль, что ты его не помнишь, он бы тебе понравился, — тянет губы в умиленной улыбке Петербург. — Ленинград вообще был прекрасный и замечательный, терпение у него как у принца Чарльза, и желудок размером с горох. Кроткий, только подмани и погладь — сразу подставит пузо под хозяйские ладони. Я создал его специально для тебя, — теперь, когда он скован, у Шуры есть лишь его ядовитый лживый язык. Думский пока не в курсе, что Чарльз все-таки стал королем — значит, нарисовался здесь совсем недавно, и не успел освоиться. Бьет по старым больным точкам — еще не вынюхал что к чему. Но он учится быстро, и за реакциями Московского следит с охотничьим вниманием. Миша стоически перенес гору похабных шуточек о наручниках и связываниях, и Шура перескочил на более агрессивный подход. — Будь Ленинград отдельным человеком, я бы его трахнул, — откровенничает он. — У него были длинные волосы, знаешь, в самый раз, чтобы на кулак наматывать. Ты в этом себе не отказывал, кстати. Он это ненавидел, и никогда не сознавался… терпила. А ты не проявлял заинтересованности, что ему там нравится-не нравится, — изучает скол на стоящей ровно между ними сахарнице, словно вспоминая что-то. Его взгляд становится отрешенным. — М… думаю, мне бы тоже было насрать. При виде него Думский обомлел и явно растерялся. От его вида Мишу словно оголенным током пробрало. Шура встретил его фразой «надеюсь, что ты не мой голодный глюк» — Московский доказал ему свою осязаемость довольно доходчиво. — Если чуть более диковатые тебе по вкусу, могу свести с Петроградом, — неожиданно переключается Шура. Подбирается весь, как перед броском. — Ну, не с той истеричной шельмой, которую ты успел застать, а более поздней версией. Он, правда, до сих пор убежден, что слеп, у него какое-то… — он крутит пальцем у виска. Жест кажется неестественным, словно ускоренным. Вслед за ним звякает цепь, — неврологическое отклонение, или вроде того. Его, похоже, тоже расщепило. Вся эта неразбериха с «красными», «белыми», «зелеными», ну, ты понимаешь. Понимаешь же, да?.. И без того слабенький, Романов был поставлен в чересчур уязвимое положение, чтобы этого не случилось. Р-раз! — он делает рубящее движение ребром ладони, что резко прерывается концом цепочки на браслетах. — И двух третей населения как не бывало. Разбежались, даже свет на Невском за собой не выключили, ха-х! У него голос проникновенный, со своей экспрессией, и мурлычущими интонациями с мягким тембром Романова он мог бы начитывать романы для аудиоформата, или гипнотизировать, если бы не вся исторгаемая им гниль. Московский не реагирует. Болтливый Думский — находка для шпиона. Хотя у него начинают чесаться руки. Взять, что ли, тряпку — заткнуть поганцу рот?.. — М-м-м, вот его бы трахать не стал. Он наверняка был бы бревном в постели. У Ленинграда огонька было побольше даже когда он те же две трети потерял, а какие он метал горячие гневливые взгляды… вот прямо как ты сейчас. Пусть и краса его с Петроградской не шла ни в какое сравнение. В этой его повязочке как у Фемиды из Петрограда бы вышла неплохая статуэтка, только дай в руки меч да весы. Смотри, но никогда не трогай — осыпется. Опустившийся, он был пронзительно красив — эдакий оскверненный храм полудурка-самодержца, — и у большевиков едва не пошел по рукам. И не поймешь, то ли больной нарциссизм, то ли самоуничижение. Откуда в нем столько презрения к самому себе? Шура смотрит на него исподлобья, не моргая. Ждет. — Какой же ты пиздливый, — все-таки не выдерживает пытки словесным недержанием Москва. Подыгрывает больше, попривык к подлым крючкам тени напротив, гнилостному ковырянию под коркой чужих ран. Но иногда Думский заходит слишком далеко. От злости его руки не подрагивают, он хорошо владеет собой, — владел, до недавнего времени, — но так легко его с равновесия не сбивали уже лет — хм, двадцать?.. Дыхательные практики, да, Саша?.. Вдох и выдох, ничего сложного. Стянуть с себя морок тошнотворных воспоминаний, заскорузлых и липких — из самых глубин, и — выудить суть из сегодняшнего оппонента. Ничего сложного… — Зато ты — само очарование. Люблю, когда грубо, — ложь. — Ты просто омерзителен. — Знаю. Саша тоже так считает. Миша вскидывает на него удивленный взгляд. Шура хмурится и губы жмет, скрывая зубов мелкую дробь. Едва видно дрожит. Он не обдолбан — Миша в этом убедился лично. Истощившееся тело Саши, перехваченное им, банально больше не держит тепло. Тонкий Питер тонет в своей домашней темно-синей толстовке как в мешке. Раньше она была ему впору. Ведет себя, как минимум, странно. Не дергается, не фонтанирует эмоциями, не предпринимает ни единой попытки увильнуть от оков. Обычные ментовские наручники — Шура с такими не понаслышке знаком. Его руки нужно было завести за спину, но он и без таких мер присмирел довольно быстро. Миша даже не приковал его к неподвижной мебели, действуя больше по инерции, чем с каким-то замыслом, так что некоторая свобода передвижения у него есть. Но он не рыпается. Шура бы даже казался апатично настроенным, если бы не помело вместо языка в его рту. Миша исподтишка его рассматривает. Как они оказались в таком составе на этой злосчастной кухне?.. Догадка его осеняет: — Ты… выманиваешь его? — Как всегда проницателен, милый. Он очень не хочет выходить. Настолько, что готов позориться перед тобой. Знает, что мне только волю дай, но все равно отсиживается, — он цокает языком четко и драматично: — Ай да сукин сын. — Ты что, не мог раньше сказать, словорез ебаный? — Да я пытался, дебил, ты ж меня не слушаешь! Зачем мне тогда звать тебя сюда, а?! В такую идиотскую ситуацию даже я бы не попал по своей воле! — Ты-то как раз и попадал в переплет на ровном месте, кого ты пытаешься обмануть?! — рявкает Московский, угрожающе склоняясь над столом. Думский чуть дергается, сутулясь. Хочет, видно, отстраниться, но осекается. — Мне приходилось вытягивать тебя из ямы каждый раз! — Тушé, — только и слышит он в ответ. Шура давит из себя улыбку, но выглядит при этом неловко — у него с губы снова кровь течь начинает. Он не то чтобы выглядит как человек, замышляющий какую-то дрянную выходку. А еще он отличный актер… — А, ты извини за это, — Миша выпрямляется, сдает назад первым, ибо обострять ситуацию с таким собеседником можно хоть до посинения, и ни к чему они не придут. Он неопределенно машет перед лицом рукой, указывая на свою оплошность. Застав Шуру над грудой таблеток подпирающим висок ножом для масла, не мог не среагировать импульсивно. Он досадливо морщится и тянет ему старую жестяную салфетницу с края стола. Шура, как по команде, облизывает треснувшую губу. Язык у него, на удивление, не раздвоенный. — На колени, Москва, — он ушло шарит им за щекой, мерзавец. — И я скажу Саше, что сам въебался в косяк… дверной. — Перебьешься. Тот улыбается смелее, шире — от натяжения немного отекшая нежная плоть начинает только пуще кровоточить: — Попытаться стоило. Думский тянется к салфетке обеими граблями, напоказную натягивая цепь для характерного лязгающего звука. Пытается коснуться его руки, но Миша сует железку наперерез. Московский оглядывается на тревожащую гору лекарственного изобилия на стойке, но антисептиков там не видит. За этим сомнительным великолепием подмечает вполне современного вида чайник, и корзину столовых приборов. В наборной подставке для ножей двух не хватает. — Ты обнес какую-то аптеку? — Это не мое. — А квартира? — А квартира моя, — отвечает явно нехотя. — Рассказывай, что успел наворотить. — Я? — прикладывая салфетку к разбитому рту. — Еще ничего, только тебя зачем-то позвал, идиот, не разобравшись. У меня к тебе встречный вопрос, кстати… Миша, сладкий мой… что ты успел наворотить? Я практически уверен, что без твоего участия не обошлось — что ты сделал? Что с твоими глазами? — Не твоего ума дело. Здесь я задаю вопросы, Шура. — Тот бурчит что-то, отдаленно напоминающее: «уф, какой страшный». Питер вновь цокает, с самым многострадальным видом вздыхает: — Я же все равно узнаю. Моя память и мое тело — все на тебе, блядь, завязано… Да и тело-то, — он окидывает себя выразительным взглядом. Затем — Московского точно таким же сканируя, — будто никогда не спит. Хотя тебе должно быть знакомо, ты похож на панду сейчас со своими подглазьями. — Шура… — выдыхает Миша устало. — Я знаю, что ты можешь распыляться хоть до скончания времен… — Скончания времен? — Думский изобразил целую пантомиму, озираясь по сторонам. Как дитя малое, твою мать. — Что, уже? То-то мне так херово. — Заткнись, бога ради… — Грубиян. Кстати, о «распыляться» ты метко подметил. — Не заговаривай мне зубы, — рыкает Миша. Шура готов хоть мазурку на углях исполнить, уклоняясь от слона в комнате. — Где труп, Думский? Упаси боже тебя солгать сейчас. — Это сейчас не важно! Важно, что… — Здесь я решаю, что важно, а что нет! — Пожалуйста, Москва! — он звучит почти умоляюще. Такое обращение немного отрезвляет. Шура запомнил, и до сих пользуется. — Это подождет, у нас проблема поважнее. — Говори по делу. Я не поверю тебе, если вздумаешь что-то утаить. — Мишулик, ты знаешь, разговаривать с тобой одно удовольствие. Я вывалю все как на духу — как тогда, — ты только спроси. — Ты такой болтливый когда нервничаешь. Тебя нелегко напугать. Есть повод для паники? — Есть. — Под выжидательным взглядом Шура глаза отводит, поводя плечами. — Не буравь своими яхонтовыми глазами, пупсик, ты меня напрягаешь. — А он честнее Саши в этом вопросе… — Я не убивал никого. И… я не чувствую опоры сейчас… не чувствую связи с Романовым, и… и с другими. Ты знаешь, я всегда слышал голоса. Недавно их стало больше. После очередного эпизода Шура как-то обмолвился о навязчивых мыслях, больше похожих на слуховые галлюцинации. Якобы его внутренний голос интонировал рядом оттенков чуждого ему — и Саше — образа мышления. Московский, помнится, тогда крестился, чтобы это оказался пиздеж или пост-эффект обычного трипа, и его любовник не обернулся еще и шизофреником вдобавок к тому багажу, который он Мише предъявил в девяностых. После того случая Саша больше ни разу об этом не заговаривал. Теперь этот багаж лишает людей жизни. — К чему ты клонишь? — боже, дай сил. — К тому, что я больше не слышу ничего. Будто с борта выбросили. — Саша голосов не слышит. — Не слышит, — эхом отзывается Шура, кивая. — Тем удивительнее то, что сейчас происходит. — Что значит «больше»? — Я не знаю. — Шура! — Я не знаю! Три, четыре… теперь больше, их, блядь, стало больше! Он встряхивает взмыленной кудрявой головой, и пряди небрежно спадают на изможденное лицо. Пасмурно стянуты на переносице выразительные брови, залегшие под глазами глубокие черные тени — отражение Мишиных. Они наверняка со стороны выглядят, как два пациента психдиспансера. Вот только Шура в домашнем — образцовый поднадзорный, а Миша в костюме, отчаянно выдающий себя за посетителя заведения. — Погоди, я все расскажу. Э-э-э… не знаю, для наглядности представь себе раскачивающийся на волнах белоснежный круизный лайнер. Представил? Теперь забудь, — Миша живописующе закатывает глаза. Шура мельком отпускает смешок, но тут же серьезнеет. — Представь симпатичную, но задрипанную шхуну. Половина кают закрыта — я не знаю, что за ними. Все мыкаются по углам и не взаимодействуют. Капитан дал по съебам, так что пизда рулю… ну, штурвалу. У шхуны всратая для корабля проектировка — планировку Зимнего помнишь? Открыть следующую каюту можно только… — Отперев предыдущую. — В точку. — Что для этого нужно сделать? — Мише больших усилий стоит обыденный тон, будто подобная срань регулярно с ним происходит и вообще все в ажуре, он каждые выходные выслушивает вздорную шизу своего мужика из девяностых и пытается решить ее проблемы. Все в порядке, под его полным контролем. Руки вовсе не дрожат от невроза. — Осмотреться, позадавать вопросы. Убедить их открыться. Но у меня не со всеми выходило выйти на контакт. Из меня получился хуевый дипломат… Hilf mir. Все так или иначе с тобой связаны. Я подсоблю, только насильно не выдергивай — это неприятно. — Миша не совсем понял, что подразумевалось под последней фразой, но уточнять не стал — не до того сейчас. Что важнее — он вообще нихрена не понял, что Шура от него хочет. Каким образом он ему в голову влезет?.. Миша на всякий себя щипнул — чем черт не шутит, ситуация слишком фантасмагорично отбитая, чтобы не быть сном. Думский никуда не исчез, более того — жест заметил, и стянул губы явно в попытке не разулыбаться, вскинул брови только, как бы говоря «пиздец, да? согласись, ну пиздец же». — Вы там типо как в сундуке Дейви Джонса обитаете? — с недоумением вопрошает Московский, невольно припоминая одну пиратскую сагу. Вот только Шура ее не видел. — А?.. Может быть. Не знаю, что там с сундуками, но главное, чтоб как в «Титанике» не было, я не готов уступить Саше дверь. — А придется. — Ты такой козел иногда противный, — отвечает он скороговоркой. Может, это все-таки его, Мишины — галлюцинации? От недосыпа, или еще чего, и он сейчас дрыхнет, сминая мордой чью-нибудь докладную в своем кабинете. Обрекает себя на кошмарное полупохмельное пробуждение с безнадежно отстающими по сдаче бумаг сроками, пережатыми суставами да затекшими мышцами?.. Да где же он так согрешил?.. Он вздыхает глубоко, всей грудью, примиряясь с новыми условиями: — Допустим, я верю тебе. От меня-то что требуется? — Для начала, — Шура втягивает растревоженную губу в рот, слизывает подсохшую кровь, не отрывая взгляда от лица Миши. Мнется. — Ты должен меня вырубить. — Чего?!