𝖑𝖆 𝖔𝖇𝖗𝖆 𝖒𝖆𝖊𝖘𝖙𝖗𝖆

— Уэнсдей, да ты ведь вовсе не слушаешь. Не слушает? Ах, да… никчемные перешептывания вокруг сливаются с какофонией фоновой музыки и навязчивых мыслей в голове. …воспоминаний, что имели запах его выветрившегося к вечеру одеколона, а звучали отражающимися от стен приглушенными стонами. Бокал с обжигающим внутренности йети-тини был как никогда кстати. Уэнсдей смогла утаить неловкую заминку за очередным глотком, выиграв себе пару секунд на раздумья. — Слушаю, — соврала наконец, чувствуя, как голубоватая жидкость приятно обволакивает желудок, покрывая легким туманом мысли. Зеленоватые радужки — словно обтесанные океаном стеклышки на берегу. Уэнсдей никогда и никому не расскажет, как таскала их домой в детстве, если находила темно-мазутовые. Она помнит, каково это… быть с ним, быть им, и это чертовски отвлекает. Алкоголь ведет двойную игру, предает ее, лишь сильнее подогревая обнаженные образы в затуманенном разуме. — Тогда… о чем я говорил? — хриплый шепот пробирается под кожу, словно кто-то насильно жмет на шприц. И Аддамс знает, что это не лекарство. Будто морфий, Ксавьер смешивается с кровью, каждый миг требуя очередной дозы. Ей стоило остановиться, но сейчас слишком поздно, назад нет пути, а впереди лишь омут, в который так и хочется окунуться. Есть ли возможность противиться? Если и есть, Уэнсдей ее не знает. — О картине, — ложь срывается с приоткрытых губ, естественно, без единого сомнения. Голос художника будоражил, словно кистью вырисовывая чувствительную кожу мурашками. Они сбегали вниз по позвоночнику, прячась между складками вечернего платья. — Да, да, — в меру пухлые губы кривятся в подобии мягкой усмешки, — о картине. Пусть речь шла вовсе не об этом, Ксавьер глотает эту безвредную ложь, замечая, как взгляд смольных радужек старается не опускаться вниз, на его улыбку. Уэнсдей еще помнит вкус этих губ, горчащий шоколад, покалывающий кончик языка, и аромат мятных пластинок из восьмидесятых. Запах масляных красок в спутанных волосах и играющие в светлых радужках блики от теплой лампы его мастерской. — Потанцуешь со мной? — спрашивает, протягивая вперед раскрытую ладонь, прерывает опасные мысли еще более опасным предложением. Желание прикоснуться к бледной коже манило, завлекало в сети запретной игры, из которой Уэнсдей не выйти победителем. Откажись — настойчивым тоном уговаривало едва ли трезвое сознание, но этим вечером Аддамс разучилась слушать дельные советы. — Не возражаю. — Хороший ответ, — его пальцы обвились вокруг маленькой ладошки, утягивая в пучину разодетых в блестящие белесые наряды студентов Невермора. Слегка шершавая от палитры ладонь невесомо покоилась на спине, едва задевая оголенные лопатки, не скрытые волнами прозрачного черного шелка. По мнению Уэнсдей, танец не сильно отличается от фехтования: те же движения, только приправленные долей наигранного романтизма и приторными взглядами на кавалера. На последнее Торп мог и не рассчитывать, только не с такой партнершей. Эмоции не могли прорваться сквозь возведенную с годами стену, что защищала свою владелицу от радостей внешнего мира. Лишь одному удалось приоткрыть завесу всеобъемлющей тьмы, которой было расписано ее бесчувственное лицо. — Кажется, ты наступила мне на ногу, — естественно, снова подшучивает, отвлекает, пока ладонь с лопаток спускается ниже, напоминая своими касаниями о прошедшей ночи. …о том, как эмоции взяли вверх, вырываясь из груди тихими стонами. Блокировка не работала, вновь и вновь гоняя по кругу неуместные мысли. — Тебе кажется, — Уэнсдей не показывает, но дыхание перехватывает, когда расслабленные пальцы художника перебираются на талию, незаметно прижимая ближе. Пусть на лице все та же непроницаемая для прочих маска, Аддамс наслаждается тем предвкушением, что тягучим вишневым сиропом разливается в низу живота. Один палец художника неспешно, на грани интимного, оглаживает талию, и Уэнсдей готова молиться дьяволу, чтобы Ксавьер не уловил ту дрожь, что проносится по ее телу. Ноги кружат в неспешном вальсе, и часть души рвется прочь от подростковой идиллии, частью которой Аддамс никогда не была. Даже сейчас, словно черная роза, нечаянно попавшая в прелестную клумбу, она чувствует себя неуютно среди остальных студентов, что с до тошноты милыми улыбками зажимаются в уголках необъятного зала. — Можем сбежать отсюда, если хочешь, — опасно звучат слова искусителя, когда попадают четко в цель, проливая свет на самые потаенные желания. Она чувствует кожей его легкое дыхание, безошибочно угадывая в нем знакомые мятные нотки, от которых заманчиво ноет под ребрами. Уэнсдей хочет сбежать, правда. Отчаянно до боли, которая держит в чугунных тисках, что никак не разжать. Сбежать отсюда, с яркого праздника жизни, разъедающего до костей угнетающим чувством всеобщего счастья. Сбежать от той нелепости, что на коленях умоляет ее прижаться ближе к незатейливому художнику, ощущая близость его тела, которая каким-то образом стала такой необходимой. Сбежать от всего этого, подальше из Невермора, где барьер для эмоций дал трещину, которую уже не залатать. Лишь бы не стало хуже. Но больше всего хотелось сбежать вместе с ним. — Идея пойти на бал с самого начала была сомнительной, — последние аккорды мелодии звучат как бледнеющая, подобно рассвету на горизонте, свобода, — куда? — Потерпи немного и сама увидишь, — интригующий голос для Уэнсдей словно спусковой механизм, отключающий шумную реальность. Ксавьер знает каждую мелочь, способную привлечь внимание девушки, знает наизусть ее ответ задолго до того, как тот срывается с темно-бордовых губ. Взгляд светло-зеленых радужек обнажает, снимает надетые на лицо маски одну за другой, находя под ними Уэнсдей, настоящую, сокрытую словно таинственный клад. Едва накрашенные ресницы порхают, когда она жмурится от ярких неоновых ламп, что так не любит, а черные локоны местами выбиваются из необыкновенной укладки. — Уходим, — хватка крепче, а вспотевшие ладони покрываются неприятной влагой. Танцующие расступаются перед беглецами, не замечая двух ускользнувших с праздника, что словно призраки пробрались сквозь кружащую под музыку толпу. Ветер гуляет по опустевшим коридорам Невермора, нещадно треплет прическу, охлаждает пышущие едва розовеющим жаром щеки. Ксавьер смеется, и звук отскакивает от голых стен, эхом разносясь по закоулкам академии, сливается со стуком каблуков Аддамс по плитке. — Думал, нас поймают, — признается, утягивая девушку в неприметную нишу за открывшейся дверью. Его белый пиджак разительно отличается от привычной уютной одежды, от тонкой футболки, под которую легко забраться пальцами, оглаживая низ живота, от теплого свитера — Уэнсдей любит утыкаться в него носом, когда на улице колючий мороз. Словно нечто раздражающее, наброшенная на плечи плотная ткань кажется вычурной. Так хочется снять, что не устоять. — Решил меня похитить? — вопрос отвлекает, помогая на миг выбросить из головы навязчивые идеи, — где мы? Уэнсдей не уверена, что ее действительно интересует ответ. Кромешный мрак вокруг разрушает тихий щелчок, и мягкий свет волнами разбавляет тьму, позволяя немного рассмотреть пространство перед глазами. — Ты сама хотела, чтобы я украл тебя оттуда, — чистейшая правда, которую нечем крыть, — это учительская уборная. — Нам нельзя сюда. Глупо полагать, что Торп пропустил этот факт мимо ушей во время поступления. — Когда тебя это останавливало? — плотоядная усмешка растягивает губы, когда художник шагает ближе, заставляя кровь накалиться в сосудах до бешеных температур. Никогда — она не озвучивает, но Торп легко читает по ответной улыбке, по хитро поднятым уголкам губ, которые целует через мгновение. Я соскучился — говорит каждое его прикосновение. Уэнсдей не замечает, как ладони успевают переместиться на тонкую талию, прижимая ближе, как легко толкают вперед так, что ягодицы упираются в выступающую раковину. Каждый поцелуй — словно первый, новый, все так же желанный, он распыляет. Хочется быть ближе, рушить видимые границы, слиться с этими прикосновениями, утопая в них, словно в долгожданном счастье. — Ты закрыл дверь? — она шепчет, едва отстранившись от его сладких губ, от терпкого привкуса йети-тини и так хорошо знакомой мятной жвачки в голубоватой упаковке. — Боишься, что нас застукают? — художник вопросительно выгибает бровь, издевается, как и всегда. — Нет, — вновь припадает к приоткрытым губам, которые лишали рассудка целый вечер, не давая здраво размышлять. Очень даже наоборот, — добавляет мысленно. Хочу, чтобы все видели, кому ты принадлежишь. Слегка подрагивающими ладонями Уэнсдей стягивает надоедливый пиджак, с удовольствием глядя, как белесая ткань кучей спадает на пол. Пальцы нетерпеливы, тянут на себя за черный бант, попутно развязывая ленточку, что отправляется вниз, вслед за другим элементом гардероба. — Достаточно, — Ксавьер перехватывает руки, когда Аддамс тянется к верхней пуговице рубашки. Резко разворачивает, заставляя Уэнсдей повернуться лицом к большому круглому зеркалу на стене, по которому пляшут незатейливые тени. Ладони оказываются впечатанными в искусственный камень раковины, который внезапно врезается в бедра, и Уэнсдей сдерживает стон от накатившего возбуждения. Ей нравится эта грубость, что вскоре расцветет темнеющими синяками на ногах. Нравятся ладони, что скользят ниже, заставляя прогибаться в спине, стараясь удержать легкую дрожь от прикосновений. Нравится тот пошлый шелест, что достигает ушных раковин, когда руки художника задирают многослойные юбки. Так нравится, что хочется развернуться и всадить ему кинжал меж ребер, ведь только припудренный легким дыханием смерти Ксавьер может быть еще привлекательнее. Предел терпения достигает незримого апогея, когда прохладный воздух опаляет обнаженную кожу, и Аддамс закусывает губу, к которой тут же обращается взгляд потемневших глаз в зеркале. — Об этом ты думала во время нашего танца? В мыслях было капельку больше. Куда больше долгих прикосновений, влажных поцелуев и куда меньше одежды. — Думала о той безвкусице, что ты зовешь пиджаком, — парирует, в очередной раз скрывая истинные намерения. — Поэтому сразу сняла его с меня? — Разумеется, — провокации никогда не были сильной стороной Ксавьера, и Уэнсдей слишком хорошо умела их обходить. Прохладные пальцы подцепляют тонкую полосочку ткани, стягивая вниз по бедрам, вынуждая девушку натужно втянуть воздух в горящие легкие. Не останавливаясь на достигнутом, рука движется выше, задевая самые чувствительные точки, и томный стон слетает с приоткрытых губ, расплываясь запотевшим пятном на зеркале. — Тише, — ладонь ложится на поясницу, оглаживая сквозь ткань пылающую кожу, — ты ведь не хочешь, чтобы нас нашли? Хриплый голос затрагивает нечто глубоко внутри, отчего мурашки шершавой пленкой липнут к коже. И Уэнсдей молчит — уничтожительно громко молчит — мысленно простанывая выжженное на языке имя с каждым новым прикосновением Ксавьера. Подушечки пальцев кружат на одном месте, чересчур медленно, слишком чувственно, будто издеваясь и изводя непривычным темпом, а пальцы Аддамс скользят по раковине, ломая ногти об черный камень. — Не двигайся, — ладони отстраняются, и хочется податься назад, вслед за ними, но Уэнсдей не может ослушаться. Не хочет. Она слышит, как звякает пряжка ремня на белых брюках Ксавьера, как металл со скрежетом касается плитки на полу, хочет обернуться, но крепкая хватка не дает этого сделать. — Смотри на меня, — черные радужки возвращаются к зеркалу, ловя пронзительный взгляд потемневших глаз художника. Его рубашка расстегнута на две пуговицы, что позволяет обвести глазами проглядывающую под ней бледную кожу. Ее безупречное платье скомкано на талии, повиснув волнами смоляного прозрачного шелка. Движение ладони требовательно, и Уэнсдей вновь подчиняется, прогибается, касаясь грудью холодного кафеля. Одной ступней Ксавьер раздвигает ей ноги, и Аддамс в очередной раз закусывает уже кровоточащую губу, ощущая, как собственная влага вязкой жидкостью сбегает вниз по бедрам. Она резко вздрагивает от первого прикосновения. Не от боли, нет. Больно ей было несколько недель назад, там, в пропахшей масляными красками мастерской, на промятом диване, что поскрипывал в такт ее приглушенным стонам. Зеркало запотевает, скрывая взор зеленых радужек, что следили беспрерывно, Уэнсдей старается сдерживать себя, пытается быть тише, но движения Ксавьера не оставляют выбора. Одна его ладонь сдвигается с талии выше, обхватывает подбородок, зажимая приоткрытые от стонов губы. Разум отключается, а мышцы начинает сводить от напряжения. Остаются лишь ритмичные движения внутри, впивающиеся в бедра края раковины и холодный кафель, что контрастно леденит грудь. Внезапный стук размазанным эхом врывается в затуманенное сознание, Уэнсдей старается сфокусироваться на звуках за дверью, но Ксавьер слишком резко подается вперед, входя на всю длину. Хочется вскрикнуть, только жесткая ладонь мешает, позволяя лишь тихому всхлипу опалить воздух, когда долгожданная разрядка сковывает тело, пока мышцы пульсирующе сжимаются вокруг. — Здесь кто-нибудь есть? — вопросительный тон мадам Уимс не отрезвляет. Уэнсдей чувствует, как подрагивают ноги от захлестнувшего удовольствия, когда художник возобновляет движение уже в другом темпе, доводя до пика себя. Его дыхание тяжелеет, пальцы с сильной впиваются в щеки, уже почти неосознанно сдерживая стоны девушки, и вскоре Ксавьер спешно отстраняется. Резкое чувство пустоты внутри выбивает землю из-под ног, но Торп не позволяет Уэнсдей упасть, вовремя подхватывая ее за талию. Сбитое дыхание обоих заполняет душную уборную, а туман перед глазами постепенно рассеивается. — Видимо, я все же закрыл дверь, — обычно бледно-мраморные щеки Ксавьера горят алым румянцем, а на влажных губах играет усмешка. Уэнсдей скорее слышит, как он возвращает на место брюки, застегивая на них ремень. Ноги все еще подрагивали, и Уэнсдей не решалась отойти от раковины или обернуться. Нежные касания подушечками пальцев — теперь разгоряченных — пробежались по чувствительной коже, оправляя белье на девушке, а затем и платье. — Она ушла? — Аддамс безразлично покосилась на дверь, ощущая чересчур откровенные удары сердца в грудной клетке. Оно не должно так биться. — Есть только один способ узнать, — его спокойствие казалось бы неразумным, но сейчас встреча с миссис Уимс бы не вызвала ни единой эмоции во все еще не пришедшем в себя сознании. Ксавьер обернулся на один долгий миг, оглядывая каждую черточку на лице Аддамс, и каждая из них казалась ему прелестной. Не удержался, проведя большим пальцем по темно-вишневым губам, покрытым смазанной помадой. И ни одно произведение искусства не могло быть восхитительнее, чем стоящая перед ним Уэнсдей, чем эти пляшущие в черных омутах глаз огоньки, которые она пытается скрыть. Снова не удержался, целуя, словно в последний раз, зная, что, выйдя отсюда, тут же поцелует снова, прошептал единственные слова, пришедшие в голову. — Ты словно шедевр, Уэнсдей.