Аддамс не знала страха, она никогда не чувствовала бегущих мурашек по коже. До этого дня. До того момента, как услышала свое имя, слетающее с уст художника. — Покажи мне, — требовательный голос всегда был ее сильной стороной, никто еще не ослушался, ни разу, — покажи свои пытки.

Словно щитом, загораживается Амен физической болью от преследующих мыслей, от зияющей пустоты в сердце, от той невосполнимой утраты, что принесла сегодняшняя ночь. Осталось лишь выбрать, кого терять: ее или самого себя? Он уже сомневался, что это выбор, а не только его иллюзия.

Ее тоненькие пальцы неловко пробежались по его скуле, лаская своими нежными, осторожными касаниями щетину. Казалось, что весь мир трескается на части, но самое ценное, что в нем было, сейчас находилось в руках Дамиано. То хрупкое тельце, прижимающееся к нему. Она не знает, что делает, и совсем скоро начнет жалеть. Но он знал. Дамиано делал именно то, о чем желал. Желал весь прошедший день, который показался ему годом без нее. И если бы это был их последний день, он бы умер королём.

— Тише, — ладонь ложится на поясницу, оглаживая сквозь ткань пылающую кожу, — ты ведь не хочешь, чтобы нас нашли? Хриплый голос затрагивает нечто глубоко внутри, отчего мурашки шершавой пленкой липнут к коже. И Уэнсдей молчит — уничтожительно громко молчит — мысленно простанывая выжженное на языке имя с каждым новым прикосновением Ксавьера.

Если в дело включается Блейз Забини, то делает это качественно и основательно. Правда, порой даже ненамеренно, но кого это волнует.