Божественное подобие

Перед отплытием корабля Роб закуривает свою последнюю папиросу из извинительного подарка Реймунда за принуждение в танце во время инаугурации королевны. Справедливости ради, он в какой-то момент был даже рад спраздновать коронацию принцессы в весёлых танцах. Не так часто он курил, любил растягивать момент сладкой зависимости, сладкого страдания — сигаретный густой дым выходит с его губ большим клубком. Главнокомандующий с тоской оглядывает порт, такой несвойственной ему ностальгией и нелепому скучанию по берегам Долины: пребывание здесь не было уж столь мучительным, наверное. Он последним заходит на борт после предупреждения матроса об отплытии, сбрасывая папиросу на мокрую землю. Утренний короткий разговор с Величеством Долины не может не оставить свой след в душе обычно угрюмого главнокомандующего — «Вы такой задумчивый, господин Штицхен, неужто снилось что-то ужасное?», «Снились мы, Ваше Величество». Он покидает её первым, стараясь не обращать внимания на её румянец. А руки сжимает в кулаки, кусает щеку и старается сохранить стоическое равнодушие. Но в висках стучит её ускоренный пульс, он наслаждается этой мелодией, глубоко вдыхая свежего прохладного воздуха. Поднимает голову и впервые за долгое время наблюдает снегопад — пушистые крупные хлопья приземляются на его ладонь и мгновенно тают. Нижняя палуба корабля темна, негостеприимна; пахнет сыростью — не о таких приключениях на суднах пишут сказки. Укрываясь от страшного ветра, что пробирает до самых костей, королевская свита укрывается в более холодном и сыром месте — единственным плюсом является только отсутствие шквала. Селена опирается о балку и, скрестив руки на груди, глубоко выдыхает и старается задремать. На протухший старый сырой матрас никто не смеет садиться, хоть усталость и сбивает с ног, а присущая сильным волнам качка не позволяет стоять ровно. Истерзанное общественной немилостью сердце Бертилака неприятно сжимается — бьётся не так рьяно, скорее даже нехотя и лениво. Морщинка на лбу оставляет неприятный след на молодом и когда-то весёлом лице — как же тяготит быть обыкновенным и даже хуже, в особенности после песен бардов о его бравости и превосходстве. Ищет взглядом одну лишь милостивую женщину, что должна помочь, единственная, что сможет дать ему необходимую поддержку. Одно лишь её присутствие мёдом смажет кровоточащее сердце, неумолимую тоску и обиду — необязательно говорить, вероятнее всего разговор сделает только хуже, только лишь её всеобъемлющее понимание в глазах, любовь вопреки всем горьким словам смогут успокоить рвущуюся к миру душу. — Хочешь поговорить? — Жозефина, ранее привыкшая к путешествиям через реку, держится на судне увереннее прочих. Её статное лицо смягчается, стоит ей заметить, как принц расслабляется. — С чего Вы взяли? — тут же удивленно поднимает брови принц, но улыбку натягивает — не стало взрослому мужчине искать женскую юбку для слёз. — Маленький, миленький Берт, — нянечка расплывается в улыбке и щелкает главнокомандующего государства по носу: его первый выход на разговор после случившихся инцидентов, что так или иначе имели влияние на каждого в королевской семье, — Что тебя так огорчает? — Мне казалось, новый статус ограничивает меня в моих былых всплесках и нетактичных действий да выражений, — смахивает пальцы женщины со своего лица так небрежно, грубо, — Ответственность и нетерпимость к таким милостям… — Глупое дитя, — грубые слова звучат так мягко с её уст, так нежно и трепетно, — Твой новый статус — большая ответственность, но не отречение от самого себя. Ты будешь самым сильным и способным даже если позволишь мне помочь тебе. — её ладонь аккуратно ложится на его. Худая и маленькая ручонка теряется в его крупной ладони, когда он крепко сжимает её; он жмурит глаза. Не слёзы то, но глубокое чувство обиды, неизвестное полугодом ранее, глубокое разочарование в том образе, который он построил, глубокое разочарование в том образе, что любил народ, в том образе, что ныне народ ненавидит. — Я хотел любить этот мир, и мир любил меня, — горькие слова. — Не учись его ненавидеть, милый Берт, — добрый взгляд Жозефины. Она подносит его ладонь к своим губам и сухо чмокает в обветренные руки, заставляет его взглянуть в свои глаза, — Ненависть к миру участь слабых и инфантильных, а ты сильный… — А как иначе? Как мне иначе ответить на его ненависть ко мне? Ладонь его не отпускает, только крепче сжимает. Нянечка смотрит на него уверенно, более того — она знает, что сможет помочь ему; знает, что её горячее сердце требует того же. Нянечка Жози, такая хрупкая и такая нежная, такая сильная в любви своей — она знает, чего она хочет, каков её приоритет. Милые, счастливые морщинки у её глаз дают о себе знать, когда его взгляд поднимается к ней; она знает, что ему необходимо. — Твоё сердце горит любовью, — добрая улыбка, милая улыбка — нянечка прекрасно понимает его чувства, понимает и схожесть чувства и Селены, но она сильнее. И он тоже сильнее. — Мир никогда не примет твою любовь — трагедия альтруизма уж такова. — В не взаимности любви? — Да, мир никогда не ответит тебе взаимностью, как бы ты ни старался. Он слишком пластичен и неустойчив, чтобы верить в любовь до гроба. Но тут уже прочий вопрос, хочешь ли ты вопреки этому отдавать свою любовь миру? — Жозефина внимательно всматривается в омут светлых и ярких глаз, в коих давно поселилась тоска, — Послушай, последнее, что ты можешь сделать — это закрыться от нас. Потому что… Потому что твоё сердце разгорается пламенем превеликого чувства, — нянечка всё же касается щек упрямого принца, — Ты вырос замечательным мальчиком, что действительно способен любить, оберегать и защищать. — Но?.. — Никаких «но». Единственная пристань, которая всегда будет рядом с тобой — это твоя семья. Они примут тебя любым, каким бы ты ни был, — коротко кивает в сторону Величества Долины. — Как и Вы, няня Жози, — принц слабо улыбается и порывается обнять женщину, но тут же упирается лбом в её указательный палец, выставленный усмешкой. — Как и чувство долга, — хитро улыбается, — Без него не будет самоуважения, а вместе с тем и ты сам не сможешь принять себя. За долгом идёт вера, любовь и защита народа — каким бы он ни был, его благополучие является твоим долгом, — нянечка толкает пальцем его от себя: не гоже главнокомандующему няньку свою прилюдно обнимать! Бертилак делает шаг назад, ещё — взгляда от женщины не отводит, улыбается ослепительно, как улыбался принц на всех королевских балах и мероприятиях. Коротко подмигивает и уходит на палубу корабля, гордо выпрямляясь и озаряя каждого встречного былым настроем королевского самодовольного выродка. Жозефина коротко поднимает ладонь, не машет, но перебирает пальцами без лишней игривости и вульгарности. Стоит только проводить его взглядом, она оборачивается и встречается с уже знакомым рабочим в явно больших для него балахонах и рыжими, неестественными усами. Сердце пропускает удар от этой встречи — что только она себе позволяет, так открыто заявляясь? — Прошу прощения, — выдавливает голос Хатор, опускает голову и покидает королевскую каюту. Никто и не обращает внимания на неловкую встречу. Побледневшая нянечка садится на матрас, дотрагивается до своих щек, так и остаётся до конца поездки в явно смущенном настроении. Не по собственному желанию упускает из виду прочую разверзшуюся, маленькую трагедию королевны. Хатор поправляет рыжие усы и в последний раз окидывает Жозефину взглядом, зная, что их ещё ждёт разговор, что поставит все точки над и, но пока лишь с тяготящей тоской уходит. Предаваясь собственным мыслям, каждый человек и драяд своей королевской свиты остаётся в стоическом спокойствии, не показывая врагу или другу своего отчаяния и тоски. Лишь Деймон выходит на палубу и в бесконечных терзаниях Риверсоул находит успокоение, вдыхает тяжелый речной воздух и отпускает душевные терзания — расслабляется лишь на миг от тревог и возложенной ответственности за крупное государство, что требует от него решительного и радикального действия. Он сможет доказать им способность разума над эмоциями и разрушениями. Они — фатальная ошибка без начала и конца, Роберт понимает это в трезвом рассудке, не опьяненным горячим чувством или особой требовательностью к действию. Недовольным взглядом перехватывает её и коротко качает головой: «Это была глупая затея, не стоит она того», но ответного её взгляда не выдерживает — он, видно, действительно пьянеет от её нелепой решимости. Смущенно отводит взгляд, прикрывая такой же нелепый румянец ладонью; старается объяснить себе эту иррациональную реакцию на зазнобу в виде драядской королевны. Понемногу день тает, закатное солнце скрывается за грузными и тяжёлыми облаками, отражая альтергроузскую обыкновенную невозмутимость — Роберт холодной сталью обрывает всякий контакт. Селена же не станет настаивать и падать в ногу гордецу, сам прибежит. Но отчего-то так на душе скребёт обида и отчаяние? Взгляд неосознанно роняет в пол, а холодные пальцы перебирают бляшку на платье. Нижняя губа рефлекторно прикушена в мыслях о холодном дураке, не посмеет же он снова биться в своих чувствах, как хватающаяся за жизнь рыбеха на суше? Роберт Штицхен делает шаг вперёд, напрямую к ней, а она почти всем телом содрогается, желая уткнуться в его шею, ударить его за неухоженную колючую щетину и скоро обнять. Роберт Штицхен осекается, а её плечи разочарованно опускаются. — Ваше Величество, — советник поклоняется перед королевой и совсем ненароком подставляет свою ладонь, накрытую платком. Когда та принимает его настаивание на беседе и вкладывает свою ладонь в его, он коротко улыбается и целует её ладонь, после быстро выпрямляется, — Вижу, Вас что-то тяготит? — Это моё первое путешествие, немного волнуюсь. Мне ведь никто толком и не говорит, чего мне ожидать, — нарочито укоряет людей в неразговорчивости и бросает последний взгляд на чужеземного главнокомандующего, что в растерянности так и остается на месте. — Ох, прошу простить, милейшая! — Реймунд мгновенно выпрямляется, стряхивает с плеча пылинку, — Позволите на словах провести краткое ознакомление с Альтергроу? — Я знаю только о хмурости вашего народа, поэтому не отказалась бы от любой другой информации, — улыбается Селена задорности мужчины, не озвучивая ожидаемой мысли: неужто Альтергроу может похвастаться задорной любезностью? Ох, и не было ведь в грешной голове даже идеи похвалиться особым отношением государыни Долины, просто так уж вышло — на то ведь и человеческая доля, оставаться человеком по отношению ко другому. Вероятно, рассуждать о таком не ему по вполне понятным причинам, но не быть ведь ему злодеем, так ещё и разлучником? Намерения самые светлые, в любом случае, он готов оказаться рядом, чтобы не оставить горевать женщину, что может поспособствовать спасению его родины. До чего же хороша лисья улыбка. Роберт ступает назад, возвращаясь к своему месту у крупной балки, опирается спиной и прикрывает глаза то ли от раздражения, то ли от прочих гнетущих чувств. А Реймунд всё учтиво рассказывает про достоинства Альтергроу, прекрасно понимая, что за реальную и правдивую картину умирающего государства не получил бы одобрения Деймона — говорит о Колумбе Генуя, первом человеке, что, отрекшись от природы, дал жизнь знанию и прогрессу. Поглядывает на государыню и про себя усмехается подозрительному совпадению: человек, жадный до знания; желающий развития и дороги только вперёд; человеку не нравилось оставаться ребёнком природы, оставаться без амбиций и стремлений. Колумб хотел стать независимым, хотел не подчиняться, но управлять; не молиться, но делать. Говорит он с искренним обожанием, параллельно отдавая себя одной только мысли — возможно, Селена родилась не в своё время, не в своём государстве. Реймунд останавливается на короткое мгновение, смотрит уже другим взглядом на молодую королеву и воспринимает её иначе: способность противостоять привычному укладу, смелость заявить об ином благе вопреки провокациям знати, жадность во знании и своеволии, в развитии. Селена определенно совершенно иной тип людей — если теория об особенных людях и верна, если исключительность человека и существует, то прямое её подтверждение стоит перед ним. — Знаете, есть одна книга, которая, как мне кажется, Вас заинтересует. Небольшое лёгкое чтиво, беллетристика, — советник протягивает из своей поездной сумки небольшую книгу, удивительно сохранившую свое первозданное превосходство, товарный вид, что много далёк от привычного драядского издания книг. Аккуратное прочтение с небольшими комментариями на обрывках бумаги, легкая пропись с сильным наклоном в сторону на небольших обрывках бумаги. Королевна благодарно принимает книгу, кивает. После же он аккуратно вкладывает в её руку одну лишь закладку — небольшая лента из двух билетов на общественном транспорте (случайная ошибка, по которой приближенным короля пришлось добираться до порта самостоятельно), пронумерованные совершенно случайно: 331-421 и 331-422, но лишь один счастливый. Ни Роб, ни Реймунд не обращают на это внимание; только вот счастливый билетик лёгкой рукой кондуктора получает главнокомандующий; он небрежно отдаёт его увлеченного какой-то книгой коллеге. «Не ожидал от тебя бульварную романщину», — короткая усмешка. «А мы на брудершафт не пили для тыканий, так и беллетристика никогда не была чем-то плохим». За увлекательным прочтением время проходит много быстрее: рабочие уже занимаются подготовкой корабля к прибытию, гвардейцы перекатывают набитые сырьём бочки, заводят свиней ближе к выходу. Воспользовавшись небольшой суматохой, королевна проскальзывает наверх и скоро находит увлеченного облаками Бертилака. Ущипнув дядюшку за левую щеку, Селена игриво проскальзывает мимо его внимания к правой стороне: довольная своей игривостью, предлагает ему разделить сигаретку, что ранее успела одолжить у советника. — С каких пор тебя потянуло к табаку? — удивляется, но предложение принимает. — Согласись, что иноземное и неизведанное привлекает, — широко улыбается. — Вы что это, курите?! — звонкий голос нянечки раздается где-то позади, за спинами. Голос оскорбленной воспитательницы действиями воспитанников: так ведь принято реагировать родителю на грубую шалость? — Нет! — Берт нелепо чертыхается и скашливает густой дым до того, как повернётся лицом к Жозефине, реагирует чуть быстрее Селены и улыбается так очаровательно в своей привычной манере. Улыбка чёрта, приправленная нечеловеческой очаровательностью. — Это Берт! — прячет свёрток за спиной Селена, аккуратно придерживая. По-детски скрывает преступление, подставляя дядюшку. Улыбка с его лица моментально пропадает, переводит взгляд на предательницу и что-то прыскает с недовольства. Жозефина усмехается и возвращается в каюту — быть может, действительно дела улучшаются? Принц и Королева в привычной манере смеются. Отчего-то кажется, что их смех не смел тревожить равнодушный воздух такое долгое время — няня улыбается и оглаживает свой кулачок, прижав его к сердцу. Вскоре корабль останавливается, уважаемых гостей сразу усаживают в паровые машины, приставляя водителя, как дальнейшего сопровождающего. Надолго задержаться и осмотреть Альтергроу не удаётся: только холодные каменные стены возвышенных зданий и давящая атмосфера затянутого неба. Словно и не видать государству благого расположения природы. То ли от отсутствия чувства такта, то ли от особой спешки свойственной человеку, как явлению, то ли от сокрытия чего-то от драядских глаз, королевских представителей скоро уводят в государственную резиденцию, кратко давая им ознакомиться с устройством автоматической дверной ручки и работой душевых кабин. Бертилак почти смеётся от сумбурности и торопливости, когда сопровождающий уходит, Жозефина же почти жалуется вдогонку за такое скорое поведение, в след говоря о том, что королева Долины такого не стерпит. Селена же почти безразлично отмахивается и возвращается к чтиву. Спустя несколько часов раздаётся короткий громкий стук, Селена проходит ко двери и летящим движением руки щелкает ручкой со странным механизмом, за весь вечер ей уже успелось ознакомиться с некоторыми диковинками, однако агрегат, что кукушкой каждый час пробивает ей до сих пор кажется странным. Что уж говорить о маленьком подарке в виде механизированного кролика? Главнокомандующий заходит в её комнату без разрешения, бестактно и грубо, сразу замыкает механизм, чтобы избежать случайных свидетелей всей его храбрости, всего мальчишеского отчаяния, что он скопил за вечер. — Тебе повезло, что у меня особые чувства к тебе, — сразу говорит Селена, будто игнорируя, как он её придвинул, почти оттолкнул, чтобы протиснуться в выделенные покои. — Я как раз об особых чувствах поговорить хотел, — смахивает головой тот секундную трусость. — А точнее… Пожалуйста, сердитесь на меня. — Объяснитесь, — голос требовательный, хоть взгляд ласковый словно и не смеет не смотреть на него, а ладони так и тянутся ко слегка запущенной щетине. Совсем неосознанно повторяет его манеру на «Вы», но сразу замечает. Государыня делает шаг к нему, он же от неё, как от огня: — Вы знаете, мне трудно объясняться, и языком я пользуюсь не столь умело. Прошу простить за это, но скажу, всё без утайки скажу. Отпустите меня, раба Вашего. Вы ведь прекрасно знаете, не быть мне Вашим, да не исполнить мне пред Вами службы верной. — Вы хотите поставить точку? — Селена хмурит брови, настойчиво подходит к нему, а он снова от неё, также скоро и резво. — Я… Не знаю, честно. Разрываюсь я, неужели Вы не чувствуете? Всё, что есть между нами — фантастическое, безосновательное, странное и… Невозможно это иначе описать, только химерой обозвать, ни на что не похожим, ни на что не годным. — Почему же ни на что не годным? — Потому что, даже поставив точку, станет она огромной чёрной дырой, станет концом не только нас, но и меня, — порывисто делает шаг вперёд, но скоро осекается и опускается взгляд. Снова позволяет себе слишком много, — Поймите же, чувствую я себя умалишённым от одного Вашего присутствия, вся кровь в жилах стынет, стоит только услышать Ваше биение сердца и… — Мы ведь давно перешли на «ты», — она впервые за время откровения Роба опускает взгляд в пол, опускает руки и готова поспорить — наверняка это и есть знамение конца, его неспособности увидеть в ней не королевну, а близкую и равную ему единицу. — Злись на меня, прошу, — и снова непотребство, и снова он делает порывистый шаг, хватает её за ладонь и заставляет посмотреть на себя, — Возможно, ты не смеешь злиться, потому что испытываешь то, чего не стоит, но, прошу, злись на меня, потому что ты считаешь меня сумасшедшим, умалишенным, поехавшим крышей… Сердись на меня за это, сердись на меня за мою умалишенность, сумасбродство, я ведь руки по локоть хочу искусать, стоит мне увидеть тебя и не сметь прикоснуться, не сметь проявить очередную грубость этим же прикосновением, — говорит, не смея останавливаться, смотрит отчаянным взглядом потерянного человека, человека, которому уже нет другого исхода, как утонуть. Говорят, самоубийцы жалеют в момент попытки убийства самого себя в момент этой попытки — Роб не жалеет, наоборот, с каждым словом только понимает свою глубокое и неотвратимое чувство; да не жалеет о нём. — Ты ведь понимаешь, как это сейчас выглядит? — тихо говорит Селена, словно специально придвигаясь к нему, почти шепчет. Как может она сердиться на него? Как смеет разгневаться за его чувства, ему же непонятные. Несмело Селена поднимает руку к его щеке, нежно оглаживает запущенную щетину и слабо, неуверенно улыбается. Роб же уставшим котёнком ластится к её теплой ладони, прикрывает глаза и, возможно, впервые чувствует истинное успокоение своей вечно метущейся души. — Неужели наш исход — это вечный вопрос «можно ли»? Дозволено ли? Всегда прятаться и не находить себе места? — тихий вопрос, главнокомандующий первый припадает к её лбу, глубоко выдыхает. — Мы с Деймоном сделаем всё возможное, чтобы урегулировать вопрос межнациональной ненависти. И, разумеется, не сможем искоренить, но подтолкнём к этому наш народ, — королевна ладонью зарывается в его недлинные волосы и готова поклясться, что ради этого чувства успокоения перевернет всю имеющуюся политику. Только ради него. — Представь только как этот союз заставит всех поседеть, — хрипло смеётся он. — Если ты о союзе Долины и Альтергроу, то все схватятся в сердечном приступе, а союз тебя и меня… Добьёт их, наповал, — тихо смеётся Селена и невесомо чмокает его в нос. Нежность, такая лёгкая, невесомая и эфемерная. Игнорируя правила и приличия, игнорируя собственные позывы уйти и никогда не возвращаться к ней, Роб остаётся. Ложатся на кровать они вместе и в одежде — очередное непотребство; расслабление и тоска по лучшему, ещё не наставшему времени, они лежат в объятиях друг друга. Скоро засыпают с нелепыми улыбками на лице. Хатор стучит по толстому стеклу и лишь надеется получить внимание женщины, надеется на то, что она посмеет впустить случайно заблудшую артистку на высоте третьего этажа государственных апартаментов. Жозефина же, стоило ей только завидеть знакомое лицо в окне, бросает незаконченное письмо принцу Лиаму, подбегает к окну и раскрывает его на распашку, почти силой затаскивая несносную девицу к себе в комнату — что она смеет только думать, вытворяя такое? Сразу же королевская нянечка даёт слабый подзатыльник рыжей промокшей под дождём макушке. Хатор действительно отвратительна: крупные капли на её рыжих промокших насквозь волосах спадают на ковровое покрытие, а блеск в глазах только ярче отсвечивает её безумие, стоит ей только завидеть женщину, ради которой та и способна на всякие ужасы; мокрая насквозь мужская одежда и хлюпающие ботинки, что грозятся вот-вот остаться без подошвы. Улыбка действительно безобразно идеальная, совершенно небрежная и, хоть безупречная, сумасшедшая. Хатор — источник беды с большой буквы. Как же ж не разгневаться на такую выходку? Жозефина, негромко (в страхе быть пойманной кем-то) отчитывая свою бесстыжую, бесстрашную и бедовую даму, подыскивает для неё полотенца да что-либо на смену мокрым балахонам. — Не смей смотреть на меня так, я это делаю от своих превеликих чувств к тебе. — говорит бессовестная артистка. — А как мне на тебя иначе смотреть? Ты делаешь это не ради меня, ты делаешь это ради себя. Ты, Хатор, редкая эгоистка, если думаешь, что всё настолько просто. — Я знаю и понимаю всю сложность ситуации, понимаю груз ответственности и все трагедии, что переносит твоя душа, но дай мне только шанс… — Бесноватая девчонка! — Жозефина почти выдергивает свою ладонь из её крепкой хватки. — Ты думаешь, мы не доведём друг друга до горячки? Ты знаешь, меня не спугнуть скандалом, меня не спугнуть властями и косыми взглядами. Ты думаешь, я сумасшедшая. Да, именно так, я сумасшедшая. Что мне твой гнев, если я люблю тебя? Люблю без надежды и, даже если уйду без ответного признания, буду любить в сотни, тысячи, в сотни тысяч раз больше. Ты знаешь, я… — И только не надо слов о риске, не рискуй ради этого всем, что у тебя есть, — взмахивает руками женщина, небрежно и слишком резко. — Ты знаешь, что ничего не выйдет. — Ты знаешь, что я рискну. — Хатор возмущенно отходит, нахмурив брови, но скоро успокаивается, прекрасно понимает, что могла испытывать Жозефина, какую боль она может переносить и теплить эту трагедию в своём сердце, — Послушай, то, что произошло… — глубокий и тяжелый вздох, артистка устало прикрывает глаза и всматривается в испуганную напротив женщину, — Произошло не по моей вине. Да, это звучит как нелепое и детское оправдание. Но… Ты ведь знаешь, как я любила сцену? — Для начала, я не имею и малейшего представления, как ты только смеешь считать, что я знаю о твоём риске? Десять лет, Хатор. Десять. Это не шуточный срок, от тебя ни письма, ни предупреждения, ни расставания, только пустота, — злой взгляд, полный ярости и подмешанной такой нелепой надежды; строгий голос, что эхом расползается по пустой комнате, — Я успела тебе воздвигнуть похоронный камешек. — Ты ведь знаешь мою любовь к танцам и восхищенным взглядам, расшитым нарядам и общему вниманию? — И что?! — Жозефина внимательно вглядывается в нахальные глаза, только глаза Хатор тоскливы. Она будто вот-вот расплачется; сердце сжимается и болезненной судорогой распространяется по всему телу. Жозефина бы не смела дозволять такую горячность, такую эмоциональность и экспрессивность, только гнев, многолетняя обида, — Ты бросила меня. И не объявлялась до поры до времени, хотя могла бы и представить мою боль и… Хатор перехватывает ладонь Жозефины, желая только лишь успокоить её нрав, только лишь лаской своей задобрить гнев. Нянечка гневно отдёргивает свою руку, слишком резко. — Ты знаешь, что для меня значила та жизнь? — Да, тебе отчего-то лестно было получать внимание от публики, пока ты вытанцовываешь с огнём на сцене. — говорит небрежно, но скоро осекается и понимает, о чём говорила артистка. Под глазами лежат глубокие мешки недосыпа, сквозь рыжую копну волос проходит отросшая седина, а взгляд будто давно потерял огонь. Чего уж долго высматривать — Хатор так и стоит в мужской тусклой и огромной одежде. — Бога ради… Прости, пожалуйста… — Жозефина оседает на кровать и закрывает лицо руками. Выходит, единственная эгоистка здесь она. — Я знаю, произошедшее дало большую трещину в наших отношениях и твоём видении мира, видении чувств. Поверь, они не делают тебя слабой, — Хатор опускается на колени перед драядкой и мягко перехватывает её ладонь, нежно растирая, — И я не виню тебя за эти чувства, — она целует её ладонь и стремится поймать её взгляд. — Более того, я уверена, что отреагировала бы намного хуже. Просто… Знаешь, порой происходит то, что простому человеку не дозволено исправить. — Я даже и представить не могу, что тебе пришлось пережить, что было в твоей жизни… И мне так жаль… — Слушай, злость имеет свойство уходить рано или поздно. Но тоска… Терзает душу до самой её смерти. — Хатор аккуратно переплетает их пальцы, слегка приподнимается ближе к ней. — Я только что сильно оплошала перед тобой, — тихо говорит Жозефина и опирается лбом о её, — Наверное, это иррациональное происходит всякий раз, когда ты рядом. Обычно, я держу себя в руках. — Ты хотела дать мне сухую одежду, — хитро улыбается артистка и поднимается с колен. Нянечка скоро поднимается и находит своё запасное платье, старается не обращать внимания на шорох позади — не знает, но подозревает, что артистка снимает мокрые балахоны и укутывается в полотенце. — Я подобрала для тебя платье. Я могу повернуться? — Разумеется. Стоит же она абсолютно нагая перед Жозефиной, совершенно неслучайно и даже намеренно вгоняя её в краску. Драядка протягивает Хатор нательное платье. Натягивает она его крайне быстро, а после нежно обнимает в смущении отвернувшуюся женщину. Открытость в сей час, без отлагательства, без пренебрежения и обид, Жозефина кладёт ладонь поверх её и полностью отдаётся этой нежности, отдаётся без всякого остатка и так эфемерно подносит тыльную сторону её ладони к своим губам. Покрывает нежными поцелуями, горькими поцелуями давно упущенной любви, любви обречённой и невозможной. Необыкновенное тепло в крови, волнение и возбуждение, отравляющее или наоборот отрезвляющее — они не знают, да и вряд ли узнают, только и смеют продолжить акт освобождения от всех опасностей и предубеждений. Мрак ночного Альтергроу не скроет их желания, не скроет женских разгоряченных поцелуев и не скроет утратившую свою ценность непорочность, невинность. Не лунный свет, не танцующее пламя свечи не способно осветить всего того дремлющего чувства, лишь оно само разгорается и требует внимания, требует отдаться ему, чтобы освободить потёмки своей души и оказаться наконец честной с самой собой. Касания лёгкие, почти срывающиеся к большей страсти, но выверено аккуратные. Хатор касается её пальцев уверенно, но переплетает с особой нежностью, внимательно вслушивается в сбившееся дыхание. Снова поднимает к ней взгляд — строгий, гневный и затаивший старую обиду взгляд сменяется пылкой добротой, особой нежностью и пропахшей сандалом эфемерной заботой. Пухлые губы припадают к худой шее, ловкие пальцы стягивают с платья завязки, в неопределённый момент оставляют и драядскую аристократку в нижнем платье — ладони проходятся по её плечам и опускают к кровати. Артистка нависает над ней сверху, смотрит в глаза с необыкновенной нежностью, со старой, потухшей тоской и премногим выражением любви. Целует нежно, не нагнетая собой, не вынуждая, мол стоит только тебе сказать, и мы тут же прекратим; только вот Жозефина охотно отвечает, выгибается к ней ближе, как только может и оглаживает по спине Хатор каждую родинку, каждый сантиметр, каждую неровность — сформировать мысль не успевает, та рукою своей оглаживает её тело, проходится по ключицам, груди и талии. Находит то самое место обычной щекотки, но касается нежно, не слишком легко, но и не сдавливает — женщина громко выдыхает, ловит ртом воздух. Чувственная точка, Хатор продолжает изучение тела женщины и переходит к поцелуям на шее, боясь оставить после себя след. Нет ничего более приятного, чем ощущать запах её волос, насквозь пропитавший экстракт лечебных трав, чем ощущать тепло её тела, ласкать вздымающуюся грудь — до этого кажущуюся мраморной, неподвижной, а после такой чувственной, открытой. Дурманом расползающееся удовольствие, Хатор не сравнила бы объятия Жозефины с неизвестным альтергроузским порошком, ни в коем случае, но могла бы принять каждую когда-то собранную травинку, цветок внутривенно. Платья падают на пол без всякого разбора — Жозефина нежно проводит ладонью по щеке обольстительницы, также нежно обводит следы от сильных электрических разрядов, выцеловывает каждый их сантиметр. Не может и представить, через что пришлось пройти Хатор для того, чтобы оказаться здесь и оказаться рядом — если та захочет, сама и объяснит, она не станет ей нагнетать. Они друг другу спокойная гавань, они друг другу момент счастья и спокойствия. Не говорить, не думать, лишь поддаться истинным чувствам, правильным чувствам. Освободить себя от былых оков. Поцелуи смазываются, Хатор перестаёт пропадать в смущении, наоборот более жадно подходит, оставляет заметные следы на декольте и руках, обводит влажным возбуждением грудь, возбужденные соски и снова поднимается к её лицу. Жозефина тянется к ней, смазано целует — дыхание сливается в одно, рвение друг ко другу резче, страсть заполняет пустую комнату. Тонкие пальчики опускаются к низу живота, ещё ниже. Они смотрят друг другу в глаза, безмолвно молят только об одном, одновременно опускают ладони ниже, оглаживают короткие волоски и аккуратно оглаживают влажные половые губы, не стесняясь и не боясь. Жозефина громко вздыхает, чуть дёргается тазом ближе к Хатор, стоит ей услышать тихий стон. В груди плескается тяжёлое чувство, тянущее и такое парадоксально лёгкое. Движения пальцев, влажные звуки и тихие стоны — комната полнится сладким грехом, полнится решением проблемы и лёгкостью. Тела расслабляются почти одновременно, ноги бьёт слабая дрожь, дыхание сбито, но пересохшие губы находят друг друга, не желая расставаться более ни на секунду. — Всё твоё ремесло из страсти… Страсть к жизни, к своему ремеслу, ты любишь её и готова хвататься за неё, — Жозефина говорит тихо, пытается отдышаться, — Ты есть жизнь и свобода, потому ты так страшишь; потому я отныне тебя не отпущу. Смотреть на тебя, особенно когда ты во спокойствии своём о чем-то размышляешь… Это что-то предназначенное, приговоренное и околдованное, проклятое… Ты есть жизнь и страсть, ты есть боль и страдание, ты есть неотвратимое и желаемое. Хатор улыбается нежно, аккуратно крайний раз целует в нос и, дождавшись, когда та уснёт, снова уходит, натягивая мокрые вещи на разгоряченное тело. Следующее утро знаменует экскурсию для приезжих гостей Долины Забвения. Негостеприимный городской шум не замолкает с официальной прогулкой королевских особ — и даже если неприветливые и грубые драяды проявили хоть какое-то уважение, посмели ненадолго остановить работу, то хмурые и даже не обращающие внимания альтергроузсцы попросту торопливо убегают по своим делам. Некоторые люди иногда останавливаются, жмут руку Деймону в уважительном жесте, но, не выказывая благодарностей к милостивому, равному им правителю и улыбки да приветствия, заявляют о бушующем голоде. Недовольный взгляд государя мог бы известить о несвоевременности вопроса, однако настойчивость жителя оказывается много сильнее его — ситуацию сменяет советник, так учтиво, медленно и деликатно отодвигая короля от нетактичного рабочего. Сладкая речь и вежливость мгновенно разрешают народное недовольство и дальнейший грубый (защитный) выпад военных. — Надеюсь, данный инцидент не повлияет на Ваше мнение о пребывании в Альтергроу, Ваше Величество. Я уверен, Вы осведомлены, что Ваш визит — большая честь для нас, — продолжает Реймунд и, почесав слегка отросшую бородку, проходит дальше. — Боюсь, на меня оставит большее впечатление напряжённый интерес жителей. В глазах их вот-вот зажгутся огни. — улыбается скорее неловко и коротко кивает мужчине. Он сам прекрасно поймёт её благодарность за отданное уважение в коротком жесте. — Вокруг которых счастливо запляшут дьяволята, — добавляет Берт, крепче сжимая рукоять меча не только для собственного успокоения, но и для запугивания: хотя какой прок от этого, если люди продолжат косо смотреть? — И они же с радостью сбросят нас туда, — не удерживается от комментария нянечка, чем вызывает короткий смешок от своих воспитанников. Позволила ли она одной фразой слишком многое для королевской придворной и одной из неофициальных дипломатов между странами? Определенно. Жалеет ли о чём? Отнюдь — общение со свободной Хатор даёт свои плоды, что не может не заметить принц. Только виду не подаёт, да в скором и вовсе забудет такую лёгкую мысль о чудаковатости и инаковости нянечки Жози от обыденного её поведения. Куда же делась та строгая леди, что грозилась бить линейкой по языку, коль непозволительные остроты не держатся за зубами? Роберт лишь короткий взгляд кидает на гостей из Долины и тут же отводит — то ли в неловкости, то ли в ироничном смешке от улыбок дьявольских отродий; таковыми же они должны быть. Воспользовавшись длинным языком советника Реймунда, увлеченностью его и присутствующих к проводимой экскурсии, интересной истории некоторых мемориалов и некоторых самовставок на праве рассказчика, Селена аккуратно касается ладони дорогого человека. Настойчиво не отводит руки, несмотря на сопротивление главнокомандующего, но скоро возмущенно прикладывает ладонь к груди. Хмурит брови, встречается взглядом с холодным видимым равнодушием. Нарочито поднимает подбородок выше, отходит на несколько шагов вперёд. Ему действительно повезло, что она имеет к нему особое чувство, смел ли бы он тогда шлепать её по руке? Селена сжимает ладони в кулаки, допуская только одну мысль — вообще-то больно. Ведь действительно хорошо балансировать меж грубым упрямством и лицедейской учтивостью, но плохо то, когда за маской учтивости скрывается нечеловеческая грубость; а что комичнее — когда за маской грубости скрывается учтивость и добродетель. Современное общество благоволит негодяям с золотым сердцем, но вопрос кроется в следующем: когда внешняя грубость негодяя поцарапает его же золотое сердце?