Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано Евангелие от Матфея, глава 10
Более тридцати вёсен назад, когда солнце светило ярче, когда трава была зеленее, когда дети смеялись громче, а двор не полнился мужчинами, когда правление Долины уже как вторую правительницу — почти век — знаменовалось династией Накрид, появился при дворе от аристократки (одной из дочерей советницы, когда-то стоящей бок о бок с первой королевой правящего ныне рода при свержении Герид; женщина невероятно мягкого сердца и кристально чистых помыслов — одна из немногих при дворе, на кого никогда бы не подумали, если бы случайно в ее покоях нашли разбитую вазу) крепкий сын; вообще-то, воин средних лет. Скованный клятвой верности родине мужчина вставал на колени за идеи, благо и развитие Долины; обет безбрачия ограничивал его свободу, ограничивал его способность заводить семью — как любой другой, посвященный службе драяд, он должен был отдать свою жизнь Долине без права на отставку, без воли распоряжения собой, своим телом, своими мыслями. Винс был представлен на служение в королевскую стражу по настоянию своей неродной матери — страшный секрет хранила его семья по этому поводу; не являлась Памела его матерью, не являлся Винс ее сыном, но оба они потеряли часть себя у буйных берегов Риверсоул. Договоренность между когда-то маленьким потерянным мальчиком и взрослой, но такой же потерянной женщиной осталась только между ними; общественность еще не знала о гибели сына знатного рода. Овдовевшая драядка знатной крови воспитала в мальчике нрав, воинскую доблесть, верность родине и уважение к своему статусу, а также людям низших сословий — несмотря на благое воспитание дала ему и некоторую испорченность, которую в молодых людях часто называют горячностью и способностью бороться до конца ради желаемого, пусть и себе во вред в некоторых случаях. Винс широкоплечий, с гордыми чертами лица, статного вида и тяжелого нрава не мог не заинтересовать придворных дам, даже с его профессиональной недоступностью для многих прелестниц он оставался лакомым кусочком. Юных или неопытных девиц часто привлекали и привлекают грубость, спутанную с прямолинейностью и честностью, и гордость, спутанную с тяжелой судьбой. Грехом будет утаить и взгляд — к слову, недавно овдовевшей — королевы. Не то, чтобы воин стремился очаровать Маргарет или мать наставляла его к любовным шагам; вовсе нет — просто само королевское расположение уже давало некоторое сомнение молодой душе. Где его Родина? Он служил на благо Долины, был готов защищать драяд от нападения альтергроузсцев, дикарей и был готов умереть за королеву — только с каждым днем все больше и больше страшился этой слепой щенячьей верности, покорности пирам и нежным шелкам, наслаждению мягких драядских женских взглядов (да даже самой королевы) и улыбкам своих соратников, совсем недавно потопившим очередной корабль человека. Воспоминанием еще мало осознанного детства он хранил родной Альтергроу — полуразрушенные здания, серое небо и бушующую Риверсоул. Ему отчего-то показалось несправедливым, что его отец силой и рабским трудом пытался заработать на хотя бы неплесневелый хлеб. Драяды, в особенности его названная мать, назвали бы этот порыв проявившимся призраком в Холодную Ночь. Казалось, в ту ночь, когда луна окрасилась в синий, когда змеи заполонили весь дворец, когда ему нельзя было сомкнуть и глаза ради безопасности королевских особ — ведь надо же защищать их от призраков, в которых они так отчаянно верят — весь гнев мертвых торговцев, убитых драядами людей и утопленниками упал на его плечи. Женский крик прошелся по холодным каменным стенам — долг и клятва воззвали Винса из транса клокочущей обиды; он бежал до покоев старшей королевы. На удивление никого не оказалось рядом, хоть крики и не останавливались — как позже окажется, все гвардейцы, воины, няньки, служанки оказались под гневом когда-то жестоко убитого рода; каждый без исключения — Винс распахнул двери и видел картину разродившейся престарелой женщины. Перл — мать Маргарет — до последнего старалась дать государству наследие, поскольку сама Маргарет имела слабое женское здоровье, о чем говорили лекари с самого ее периода взросления. Сморщенное тело, кричащая старуха, сжимающая скомканные окровавленные простыни — не думая ни секунды, Винс бросился в коридор выкрикивать хоть кого-то знающего что делать. Тщетно. Снимая тяжелые доспехи, сбрасывая их тяжелым грузом на пол, мужчина прошел к королевской кровати и мог видеть уже пролезающие ягодички младенца — знаний у него было немного, но обильная кровь при родах говорила не сошедший с губ вердикт. Крики женщины начали стихать, она начала лишь тихо-тихо стонать; кое-как выдавила из себя просьбу подойти к ней — умирать при родах перед только что получившим звание щенком то еще унижение, но она смогла выдавить из себя последние слова: «Позволяю». Чтобы ни значили эти слова. Перл задрала нательное платье, насквозь промокшее от пота, крови и где-то от слез, провела дряхлой рукой по животу и смиренно прикрыла глаза. Он хотел переждать. Пока она умрет. Пока дрожь в руках покинет его. Пока в висках перестанет стучать. Пока придет кто-то другой. Но никого не было. Боль до сих пор оставалась в королевских покоях. Обессиленная, смирившаяся королева просила смерти и спасения ребенка, доходя до хриплого крика, который еле можно было бы назвать болезненным стоном. Кричал и он, моля того самого Тара, в которого на самом деле не верил, о помощи, прося хоть кого-то подойти. Все это время он держал ее вторую дряхлую руку, пытаясь дать хоть какую-то поддержку. Но не этого она просила. Винс вспомнил противное тикание часов из детства — счет ведь шел уже на секунды. Оставляя уже не дрожащую руку королевы, он подошел к брошенным где-то на пыльном полу доспехам, взял свой клинок и исполнил последний королевский указ. Рубаха его насквозь пропиталась чужой королевской кровью, Он дал рождение орущему младенцу — мальчик, весь в материнской жидкости, такой же потный и грязный, ревущий, дергался в его руках, так и норовя выпасть. Плацента, не отделяющая его от матери — с которой Винс не знал, что делать — оставляла воина рядом с ней. А ребенок все ревел и ревел, пока от усталости или от любой другой нужды не уснул. Он выжил. На последнем вздохе от усталости и в шаге от потери сознания Винс передал только к утру подоспевшим сестрам милосердия, сказав одно: «Берт». У очнувшегося Винса не спросят истолкование имени, приняв это за последнюю королевскую волю, да и он сам вряд ли сказал бы, почему произнес имя родного отца. Впрочем, к его счастью, никаких санкций и обвинений в его сторону не последовало, лекари с пониманием отнеслись к решению Перл и его поступку, гвардейцы зауважали проявившегося новичка, а заглядывания Маргарет хоть и поубавились, но все равно привели к откровенному разговору: она не была зла, но была сильно расстроена смертью матери, как и каждый был бы; он поддержал ее, говоря о своем отце, которого не смог встретить даже Холодной ночью. Несколько вёсен спустя, когда Берт начал резвиться с щитом и мечом с Ульрихом, когда трава стала менее зеленой, когда гвардейцы начали смело распивать на великом празднике, Маргарет, широко улыбаясь, представила Долине своего жениха — пришлось провести реформу о содержании военной обязанности (лишь гвардейцев и рядовых воинов, главнокомандующий же, как наиболее ответственная за безопасность государства фигура, оставался под знаменем безбрачия) — Винса, рода Луквул, верного служителя короны. Король-консорт. Он улыбался на своей коронации, он был весел и распивал вина, ел жирное мясо и заедал его свежим хлебом, улыбался недавно родившейся племяннице, которую назвали Мэри. Малышку уже держала на руках совсем молодая назначенная нянька — слишком юная для ответственности воспитателя. Винс наблюдал за пьянством услуживших гвардейцев и улыбался этому — разумеется, исторически сложившийся факт утверждал о силе драядской армии, которая добивалась путем строгой дисциплины. Все было не зря. Долину ждало преображение — это было дано ему судьбой, в которую он не верил и не верит. По дворцу этим же вечером были слышны смешки и стоны загнанных за угол молодых служанок и служащих, которым дали свободу брака и открытых отношений — теперь их дети не будут ублюдками, чьих появления стыдились родители, ровесники и страна, теперь они не будут сиротками, теперь они будут расти с любящими отцами; теперь над их умами склонятся малообразованные воины, в чьих умах только благодарность консорту Винсу, в чьих умах только появившиеся права, в чьих умах только строгая армейская дисциплина. Винс играл и играет в долгоиграющую стратегию, которая могла дать результаты спустя года — единственное его сожаление в том, что, несмотря на свое человеческое долголетие, он все же не увидит нового мира. Он хотел и хочет лучшего для государств; он считает себя мессией, способным создать новый мир, где ребенок не потерял бы родителей, где ребенок не голодал бы, где ребенок мог бы спать спокойно. Он мессия там, где Бога, в которого все верят, нет. Винс, оставляя на заднем плане свои воспоминания, в порыве празднования собственной свадьбы обнимал Берта, все дивясь, как мальчонке подошло имя — до сих пор никто не знал, да и не предполагал, с чего бы Перл называть сына именем хитреца и лисьего прохвоста, а сам мужчина лишь плечами и пожимал. Залив в себя несколько бокалов вина, все смеялся рядом с Бертом — никак не в силах налюбоваться вдоволь этой мальчишеской улыбкой и огнем в глазах. Знакомый нрав — Винс присел перед принцем на колено, чтобы сказать мальчику, что ему необязательно слепо идти по сестринским приказам, что и он сможет стать главной «шишкой» в высоких кругах. — Ты глупец! — все отрицал мальчонка. Разумеется, Винс осознавал уровень своей самонадеянности и мог лишь предполагать, куда все его деяния приведут, но он смог поверить — не только в себя. Идея живет дольше драяда, идея настойчивее человека и прожорливее дикаря. — Прими мою кровь! — кричала Селена, будучи еще совсем юной, совсем девчонкой, чтобы видеть отстраненность отца при дворце, ненавидимым ее каждым своим дюймом — стены, потолки и полы настроены против нее, а каждый темный угол прячет одичалые взгляды радикалистов; в отрочестве она часто вспоминала мало осознанное детство в хижине с бабушкой и матерью, любящие ее безусловной любовью. В холодном кабинете, почти не выходя, сидел Винс, съедаемый слишком многими чувствами, чтобы осознать их — вина ли, предательство супруги, предательство своей идеи или та потаенная любовь к рыжеволосой, веснушчатой и совершенно холодной Агнесс; Селена с каждым годом все более и более походила на мать, Селена играла и играет так, как надо, выигрывала отцовскую любовь и готова была подставить подножку Берту в салочках, чтобы увидеть кивок отца. Она сыграет еще в его ставки, он уверен в этом отныне, хоть и боялся ее все остальное время, когда мог бы подарить счастье — но стала бы она счастливой искать его снисходительности? Она — не то звено его игры, которое изначально могло бы сыграть верно. Будь она испорчена дворцом или отцовской любовью, она не стала бы той, кем является сейчас. Винс ее боялся, но теперь он чувствует ее своим — слегка буйным и не всегда подчиняющимся — продолжением.***
Звон свадебных колоколов в храме отдает кошмаром во снах Селены — она жмурит глаза, мотает головой, пытаясь согнать сон, но продолжает ощущать на своих ладонях неприятные холодные пальцы суженного. Просыпается в холодном поту только после того, как холодные губы касаются ее горячих и мягких, живых. Садится на кровати и тяжело выдыхает — шелковые простыни неприятно прилипают к коже, оставляют за собой неприятный холод. Солнце только собирается выйти из-за горизонта, а Амели еще не подошла. Величество растерянно потирает глаза и встает с кровати, самостоятельно раскрывает шторы и осматривает только-только освещаемую Долину, петухи только просыпаются. Предстоит тяжелый день. Нянечка говорила о своей свадьбе — неожиданная для королевы новость, хоть и знает, что та никогда и никому не давала клятвы безбрачия; наоборот же должна была дать продолжение своего рода близстоящих у королевской семьи советников, — а Селена обещала ей сопровождение и поддержку. Волнением ли скованная, королева особо раздраженно просит Амели поторопиться, хоть никуда и не опаздывает. Скромное торжество запланировано на полдень, во дворце же не успели подать и раннего завтрака. Сама же нянечка спокойно улыбается старому доброму Терену, согласившегося за небольшую плату наколоть дрова — весна в своей обычной манере не торопится уступить лету, а потому остается еще ежедневно топить печь для комфортного жития. Гвардеец складывает свою работу стенкой под крытым крыльцом нянечки; уже не задает вопросов, отчего Жозефина распустила свое хозяйство и взялась за него самостоятельно. Хатор сладко спит — не в ее крови встречать солнечные лучи и улыбаться добровольцам, что стали бы задавать вопросы ее жизни с нянечкой. Приторно посапывает в одной из самых странных поз — одна из удивительных привычек для женщины, привыкшей тревожно спать на спине и несколько раз за ночь просыпаться в холодном поту. Хатор ластится к возлюбленной кошкой, сохраняя в своих сонных объятиях покой женщины; и только после, как та встает раньше всякого петуха, изгибается поперек кровати, раскидывая руки и ноги по разным углам. Горячий чай не обжигает хрупкий фарфор, украшенный незамысловатым рисунком — кролик в шляпе; тощие немолодые пальцы проходятся по золотой каёмочке чашечки и наслаждается спокойным сном любовницы, спокойно ждет, когда чай остынет до достаточной температуры. Самостоятельно заваренный чай. Перегрет и немного горчит. Нестрашно. Только рядом с ней — с этой рыжей бедой — нянечка может уверенно сказать, подняв голову достаточно высоко для пущего убеждения: не любовь вызывает ее сердцебиение, а сердцебиение любовь. Так, даже горячий до неприличия чай дает ей возможность остановится, без спешки и торопления насладиться треском огня в печи, голосистостью певчих весенних птиц и, разумеется, тихим сопением артистки. Жозефина ясно вспоминает тот разговор, изменивший привычный быт, но даже это не самое приятное воспоминание отдает не испытываемым ранее умиротворением. Спор без криков, без взмахов руками, самый обычный разговор за кружкой чая, что Хатор налила сама без помощи служанки: — Я знаю, ты хотела не этой жизни. Умереть под аплодисменты, а не неповоротливой помещицей, но, поверь, эта жизнь не так плоха, как ты себе это представляешь. — Ты держишь прислугу для исполнения самых обычных дел. У тебя есть отдельная служанка для кипячения воды. Я наравне с ними. Незнатный род ставит крест на всем моем будущем, не так ли? Мой удел — кипятить воду, а если повезет, то могу разлить его по фарфоровым чашкам! — Не говори мне о злоупотреблении моих полномочий, ты не знаешь, почему мой двор полон этих драяд. — Не удивлюсь, если из благотворительности. — Смейся сколько угодно, но большую часть своего времени я проводила во дворце. Каждая служанка и слуга имеет по комнате в приличном доме с доступом к библиотеке, чистой воде, свежей еде и мягким пледам. — Это эксплуатация труда, я знаю, что они и гроша не получают. — Потому что я не богата, но могу дать им кров и еду. Не сравнивай их с собой. Я знаю, что тебе пришлось пережить и это далеко не тоже самое. — Думаешь, ты белая и пушистая? — Вовсе нет. На самом деле, я та еще зазноба — требую идеальной чистоты, это, возможно, слишком много для того, что я даю. — уязвленно кривит губы, но старается также саркастично, как Хатор, улыбнуться. — Шути сколько хочешь, но это не меняет сути дела. Они находятся не дома, а на работе — ты и сама не обращаешь внимания, как они заканчивают дела и ложатся спать, а просыпаются раньше тебя, лишь бы лишняя пылинка не упала за ночь. Да, они читают и самостоятельно обучаются в свободное время, которое прерывается твоей волей попить чаю или повязать. Ты не знала, что юноша — уличный рабочий с именем Архип — с детства мечтал о военной службе, где твое финансовое содержание не нужно? А Аглая хотела перейти под королевское содержание ученицей Амели? Половина из выросших сироток, которые чувствуют себя обязанными тебе, не могут уйти из чувства вины и обязанности, да и ты прекрасно справишься без них. Ты боишься их отпустить, а они боятся оставить тебя. Я понимаю, тебе тяжело будет оторвать их от своего сердца, но вам всем стоит отпустить друг друга — это не значит, что вы более никогда не встретитесь, но находится друг с другом вам тяжело. За время воспоминания Хатор просыпается и, вся растрепанная, сонная и малосчастливая сегодняшним днем, обнимает Жозефину со спины, носом утыкается в ее шею — обжигает одинокой слезой ее подбородок. Женщина указывает любовнице таз с разогретой водой для утренних водных процедур. Спустя скромный — только из-за весны и конца запасов овощей — завтрак, Хатор помогает собрать нянечку к ее знаменательному дню. Стараются не обронить лишнего слова; альтергроуженка не без усилия сдерживает отчаяние на дрожащих ресницах, но продолжает затягивать корсет, натягивать необходимые лямки и собирать волосы в низкий пучок, особо аккуратно украшая волосы заколками из засушенных цветов. Обреченно прикрывает фатой ее лицо. Хатор нежно оглаживает щеку Жозефины, в последний раз ловя ее искреннюю тоску. Женщина отворачивается от нее и, широко улыбаясь, выходит из дома к уже подошедшей королевской карете. Величество ожидает не невесту — по альтергроузским документам уже жену; возбужденно все спрашивает, как и когда нянечка успела полюбить человека и закрепить брак в границах чужого государства. Жозефина не отвечает, говорит о том, что ей все станет ясно — показывает письмо, так и не дошедшее до Лиама. Королевна поддерживающе улыбается нянечке и, положив ладонь на ее дрожащие руки, успокаивает ее словами. Вероятно, в силу возраста или более ожидаемого празднества эта речь должна быть произнесена воспитательницей для воспитанницы — судьба играет в забавную игру, подбрасывая налитые свинцом кости. Говорит и о смелости оказаться с горячо любимым человеком, поскольку не каждому удача благотворствует, не каждому раскрывает нежные объятия; говорит и о светлом празднике — нет ничего лучше, чем весенняя свадьба, объятая распускающимися подснежниками, яркими солнечными лучами и общим плодородием. Природа на их стороне. Жозефина аккуратно раскрывает ладонь Селене — еще не затянувшаяся глубокая царапина, проходящая ровно по линии сердца, блестит на лучах солнца. Древняя традиция связи с близким драядом — смешение крови и готовность создать семью. Воспитанница улыбается и обнимает нянечку, говорит о том, как рада, что дражайшая няня нашла любовь, а она же рада поддержке Селены, которая не может и заподозрить о связи с Хатор. Карета останавливается у храма — колокола еще не бьют свою венценосную песнь, священник еще не подготовил текст клятвы на древнедраядском, общие атрибуты освещения брака и рис, и только жених вовремя собран да нервно перебирает края рукава и потирает подбитое стекло часов. Жозефина выходит из кареты, аккуратно поддерживая бежевое свадебное платье, следом за ней выходит и уже недовольная королева — неаккуратно и скоро, оттаптывая влажную от тающего снега землю, проходит к альтергроузсцам, хватает их под локти и без приветствий отводит за храм. Сжимает худые ручонки людей гневно. Один уверен, что второй поставил бы ставку на то, что оба они обнаружат синяки на руках, а второй знает, что ставка эта сыграет. Они никогда не говорили об игромании, но первый отчего-то был уверен в пристрастии второго, а тот в свою очередь позволял себе только воображаемые ставки с самим собой — лишь бы потешить эго. — Как я должна это понимать? — первой спрашивает Величество, почти отталкивая от себя крупных мужчин. — Не говорите мне, Ваше Величество, что Вы сейчас будете ревновать свою няньку, как пятилетняя малышка. Не стоит этих детских разглагольствований над взрослым делом, — Деймон всем видом насмехается, вкушает чувство растерянности королевны. Упырь тот еще. — Каким делом Вы здесь затесались? — раздражена, неуклюжа — ей бы в самую пору поддерживать образ принятия или равнодушия, спокойной, обжигающей строгости, а не горячей лавиной нестись в сторону мужа. — Реймунд сам сказал, что роднее Альтергроу у него нет никого на данный момент, а я самый яркий представитель нашего государства. Потому я здесь, потому мы могли бы успеть… — Не могли бы. Свои амбиции вкладывайте в постройку моста, с Реймундом я сама поговорю, — вся пышущая гневом, дрожащая от улыбающейся и такой же дрожащей нянечки от любви к этому псу гнилому, вот-вот и замахнется для пощечины. Ударит ли она Деймона или Реймунда уже не важно. Ох, эта робость в ее голосе, эта слабость в ее глазах пред таким супругом, как многоликий, лукавый советчик, как кознодей, как падший к ногам всякого короля слуга… Как назло, вечно говорящий советник молчит, пристыженно не подает голоса. Вот-вот и глаза его, большие и влажные, выйдут за орбиты, а края расшитых рукав сотрутся от этого нервного жеста, еще более раздражающего ее королевское величество. — Селена! — Жозефина подбирает края платья от грязи и спешит, как может за Величеством. За ней скоро идет Терен, стараясь подбирать края платья за ней: выходит скорее комично, чем полезно. — Ты уверена, что письмо было о нем? — брезгливо королевна отходит от альтергроузсцев, скользит взглядом по испуганной невесте (или уже жене, да и какой это вообще имеет вес). Игнорирует тяжело скопившиеся комки грязи на платье ручной работы и проходит к Жозефине так близко, что чувствует дыханье ее на своей щеке. Ластится, как выросший ребенок к матери в защиту от злого отца, проводит своей щекой по ее совсем невесомо, словно прикасается только к тонким-тонким даже невидимым волоскам на лице. Шепчет тихо-тихо, почти беззвучно, словно только губами и шевелит, — Тебя запугали? — Письмо откровенного и личного характера было о нем, все верно, — говорит Жозефина и смотрит на Деймона не без укора, женским сочувствием, почти снисхождением, к мужскому провалу, но смотрит именно на короля, поскольку на супруга своего и головы поворачивать не желает; бросает немой вызов альтергроузским выходцам — она знала, что Селена вряд ли поверит в эту любовь, тем не менее отвечает совершенно спокойно, — Нет. Это моя воля. — также тихо. — Быть может вернемся к торжеству? — широко раскидывает руки Деймон, проходя ближе к дамам. Не желает, чтобы их диалог вышел за пределы необходимого, да и гвардеец не внушает доверия в беседе с королевскими договоренностями и спорами. Да и кто знает, быть может в Долине и у крепких стволов лесных деревьев на полянке с храмом имеются пригретые уши. — Мне стоит сказать пару слов в напутствие жениху. Можете не волноваться, — Селена отходит на шаг от Жозефины и указывает взглядом в сторону только что протоптанных следов. «Убирайтесь», — читает Терен в ее словах и, бросив спокойное «пройдемте», уводит невесту и государя. Реймунд смотрит на государыню виновато, словно школьник, чья мать случайно по дороге домой встретила злую на выходки мальчика учительницу, вот-вот получившего нагоняй и пару отцовских ударов ремнем. Не опускает глаза в страхе перед ответственностью, продолжает смотреть на нее из-под густых ресниц — аж раздражает своим нахальством. Как сметь он может смотреть на нее и взывать к возможным эмоциям. — Я готова ударить. — Бейте, — не отрывает взгляда, не моргает и не жмурится от стремительного скорого шага к нему. Хлопок. Голова его дергается от сильного удара, но он скоро находит ее гневный взгляд, ее застывшие в уголках глаз слезы — не за себя, не за обиду снова брошенной любовницы, поскольку сама клялась не привязываться к этому кознодею; за нянечку свою, за содержание треклятого письма, за всю ту трогательную к нему любовь Жози. Почему она молчит? Почему не позволяет эмоции взять над ней вверх? Она давно заблудилась в нем. Верь ему или не верь, говорит он правду или же нет — он извращает все то, что должно оставаться нетронутым, что должно быть в покое. Механизм не лжет, но может ввести в заблуждение; совершенство в идеальности своем тонет и погибает — крайность прекрасия, как он говорил ей одним альтергроузским ужином, может оказаться редким уродством, что рано или поздно потянет красоту к логичной и неоспариваемой смерти. По губе стекает горячая струйка крови. Реймунд не тянется стереть ее, не боится испачкать рубаху траурного цвета. Внимательно вникает в широко раскрытые ее глаза, в дрожащие ресницы, наконец давшие волю одинокой горячей слезе. Брови ее мгновенно сводятся к переносице, челюсти сжимаются до боли. — Как Вы только смели? — Селена не боится задеть вручную расшитые бисером оборки рукавов своего платья, хватает за ворот советника и дергает к себе. Вообще-то тяжелые рукава бьют по шее — неприятно; должно быть, ей тяжело носить столь подчеркнуто дорогие аксессуары и платья. Юбок-то у этого платья ого-го, и каждая усыпана ручной вышивкой, бисером и узорами. Реймунд, только сейчас неспособный взглянуть на нее, ищет в ярких птицах и змеях на подоле ее сюжет картинки — похоже, что никогда не взлетавшие змеи сжирают свободных и легких птиц, только все равно ползучие никак не могут взлететь. — Это политический брак. По расчету, — сухим, дрожащим голосом вторит он, не осмеливаясь посмотреть выше ее особо яркой веснушки на уровне чуть ниже глаза — заплаканные щеки, тут же рдеют от холода. — Как смели Вы впутать ее в свои игры? Как смели обдурить сердце ее? Я не позволю этому браку состояться. — отходит от него также скоро. Готовая разрушить все обязательства, все договоренности, готовая разогнать собирающихся гостей, почти срывается на бег государыня. Он окликает ее и снимает перчатки с ладоней. Мозолистые на редких местах, сухие и кровавые из-за ободранных заусенцев, но сама ладонь чиста — и к хироманту не ходи, чтобы понять, что он не тронут клятвой. — В договоренность не входила взаимность и уж тем более актерское мастерство — на территории Альтергроу не стояла речь о притворствах. Вероятно, дело обстояло не только в сокрытии правды от воспитанников, но и в притворствах пред народом. Насколько мне известно, празднество будет большим — вельможи и землевладельцы также приглашены. — Договоренность. Разумеется, эмоции и чувств никто не предполагает. Только политическая выгода? — Надо подготовить народность к вашему с Деймоном браку. Небольшая цепочка свадеб среди знати и не только, а также обеспечение государственной поддержки. — Я еще не дала ответа. — Даже если и откажетесь, то эта кампания против национализма через года даст свои плоды. Вот увидите, государыня. Человек драяду станет другом. — Через постель. Точно, как я смела забыть. — Смейтесь, государыня. Смейтесь сколько угодно. Вся подпольная любовь выйдет на свет, мир расцветет в дружбе народов — да, сейчас мы стерпим упреки и гнев за спиной. Но дайте этому зерну прорасти. В наилучшем случае через оговоренные шесть лет нас ожидает смирение. — Кто знает о политическом характере брака? — спрашивает после небольшой задержки. Что же это? Все происходит так еще и за ее спиной. Снова тяжело выдыхает. — Выходит, пятеро. Жозефина утаила от Вас свои чувства. Стало быть, и от дражайших Лиама и Берта сокрыла правду. — Я, Деймон, Вы, сама Жозефина и… — Я искренне удивлен Вашей вере в чувства госпожи Жозефины, Ваше Превосходство. Не думайте, что такие красивые и чувственные слова любви могут быть посвящены мне, потому пятой в этом коротком списке стала… Ее любовница. Предполагаю, от нее она не стала бы утаивать такой мелочи, как закрепленный Таром и Записью актов гражданского состояния Альтергроу союз с мужчиной. Любовница. Селена снова бьет мужчину по щеке — для равномерного румянца с припухлостью — и сразу отворачивается от него. Издевается? Смысла уже нет издеваться и играться — шпильман тот еще, отрицать не стоит — только вот исход истины в его словах предполагает совершенную закрытость няньки от королевны. Как много Селена не знает о самой близкой женщине? По-детски поджимает губы, двумя неаккуратными движениями стирает горечь с щек и возвращает к нему свой взор. Он хранил и сохранит эту тайну; ему нет резона причинять зло няньке (если, конечно, не учитывать давление на королевну; но шантаж не в его манере). — Почему именно Вы? — Я более прочих осведомлен о политических отношениях Долины и Альтергроу. Я более прочих подкован в международных отношениях. И я более прочих хотел бы чаще встречаться с Вами, государыня милейшая. Его слова остаются в еще холодном воздухе без ответа. Селена долго всматривается в его недрожащие морщинки, в неподкрученные усы и небегающий взгляд — смотрит на нее, не дрожит, не боится ее, не отрекается от нее. Только чувствует себя на это мгновение последним дураком с этим признанием — не жалеет, поскольку давно вырос из этих горячих игр, где признание станет белым флагом, а нагое чувство будет использовано против него. Стоят они так не более полуминуты, первой уходит она, не сказав более ни слова. Празднество уже готово — съезжаются люди и драяды; все сословия наблюдают за свадьбой противоестественного. Долгое время союз такой считался неофициальным грехом — Тар быть может и одобрил бы любовь и совместное процветание, но предки и родичи, погибшие в войнах между человеком и драядом, пришедшие бы в Холодную Ночь, не дали бы покоя бедным любящим душам; политика Деймона и направленность на соединение государств быть может и одобрили бы связь и закрепление этой связи, но обедневшие люди, смотрящие на золото и шелка, здравие и радость, потерпевшие голод и чуму, не дали бы своим детям, соседям и друзьям совершить такую глупость. Священник говорит свою речь монотонно — радость ему запрещена, — а зрители зевают и недовольно оглядываются, стараясь увлечь себя еще не зацветшими ветками деревьев или безоблачным небом. Прима стоит и противно дует губки от всего этого зрелища. Симпатичные детки богатых вельмож разбрасывают лепестки цветов — она между прочим тоже хотела бы вприпрыжку проложить путь к любви новобрачным; к сожалению, так и стоит в стороне, смея только раздраженно фыркать на детей, держащих на подушках золотые кольца. Щурит глаза и, протиснувшись через сзади стоящих гвардейцев, незаметно пробегает к сестре, пальцем своим проводя по ее костяшкам: Селена только и ведет подбородком, еле заметно для прочего взгляда. Прима усмехается — та ее слышит, но вряд ли отреагирует из-за пристальных взглядов вассалов и людского класса. — Ты видела? Нянечка клятву крови дала… Надеюсь, он не дал. Все-таки милый дядька. Не самый добрый, не самый красивый, не самый молодой и ловкий… Роба вряд ли одолеет, но есть в нем этот… Шарм, — на восторженном выдохе проговаривает Прима, чтобы не быть услышанной, тут же получает сестринский шлепок по своей ладони, — Что? Господин добрый-красивый-молодой-и-ловкий хоть и одолеет кого угодно, но гадина та еще! Ты посмотри на него! Нос-то все воротит и будто плюет в меня одним своим взглядом. Нет, заносчивый он донельзя! Но мордашка милая такая… Каблук королевы метко и резко бьет по пальцам на ногах девчонки. Та взвизгивает, но никто на церемонии и не обращает внимания на — теперь еще и ворчащую без стеснения — девчонку. Церемония заканчивается звоном колоколов, разбросанным рисом и очередным пиром, во главе которого сидели Жозефина и Реймунд. Величество Долины направляется к выходу, сразу встречая в дверях главнокомандующего Альтергроу — тот сразу почтительно кивает головой и отводит взгляд. Королева уходит, слабо дернув губой. Разумеется. Роб не провожает ее взглядом, но слышит навязчиво ровное биение сердца. Не так уж она и страшна — боялся он ее страшно, боялся идеи встречи с ней, боялся увидеть равнодушие (или неравнодушие) в ее глазах; страшнее оказалось иное его приключение в Долину Забвения, где встретить ему пришлось настоящего монстра.***
Когда снег еще не оттаял, когда рев дикарей уже прошелся тревожной волной по близлежащим к захваченным людоедами землями деревням, когда Величество Долины снова избежало ответа на прямое предложение, Деймон подписал указ об отправке совсем небольшого вооруженного спецотряда. Небольшая группа из десяти человек оказалась неожиданно скоро разбита — предельная тишина ослабила внимание опытных бойцов. Стрекот электричества, исходящий из несчастной альтергроузской перчатки, единственный звучал в подозрительной пустоте. Казалось, даже ветви деревьев не дрожали от пронизывающего до костей ветра (возможно, в этом и была ошибка — альтергроузсцы, привыкшие к удивительно монотонной погоде, оказались не готовы к восточному, леденящему ветру или к неожиданным лужам, их-то сапожки быстро промокали, или к звериному нраву дикарей). Роб был уверен, он слышал этот стрекот — отправился сразу к звуку поваленного тела; ни привычного рыка, ни рева. Будто сдавшееся без боя тело дикаря. Или. Ужасная догадка не успевает сформироваться, как главнокомандующий слышит человеческий хрип, предсмертный. Тихий. Оружие было превосходно, идеально, совершенно. Только вот несистемность, хаотичность, несовершенство природного, ужасного, своенравного оказывается сильнее всякого оружия — его боец, его коллега, его ответственность лежит со свернутой шеей и уже с разорванным брюхом, так и маня дикарей на званный ужин. Он только прикрывал глаза, находил дыхание дикаря. Слишком много. Он видел странные, деформированные, изуродованные тела. Десять. Нет. Двенадцать. Но чуть дальше есть еще. Больше двадцати. Поднял испуганные, отчаянные глаза на соратников. Палец указательный приложил к губам. Большой палец направил к лошадям. Только ветка хрустнула под чьими-то ногами. Так некстати. Только тишина их бы не спасла. Никто не мог слышать, а он физически ощущал, как звериный оскал растекался в предвкушении человеческой крови. — Бросать огнестрельное и электрическое. Это их территория, она не потерпит победы человека. — коротко говорил Роб, доставая из подготовленных драядами ножен клинок. Схватка вышла неравной. Их было слишком много — один дикарь в полтора раза выше человека и отчего-то в несколько раз сильнее любого. Роб слышал крики своих друзей, своих коллег, своих воинов. Уже не видел ничего за пеленой усталости. Закрывал глаза и физически ощущал собственную кровь, стекающую с ушей до подбородка. Дикарь же навалился на него всем своим телом, так и пытаясь укусить, зацепить этого жизнелюбца. Роб держал меч, прорезая свою ладонь до костей, а дикаря только забавила эта тяга к победе — ничтожная и отчаянная, — он держал правой рукой рукоять, левой лезвие, стараясь найти удачный угол для удара. Монстр ревел от предвкушения, раскрывая свою пасть в удовольствии от получаемого страха. А Роб толкнулся всем телом от холодной каменной стены, надавил на оружие и разрубил отчего-то податливое лицо людоеда. Кожа и кость, словно сгнившие, должные уже давно не функционировать, за собой понесли только смрад тухлятины, неожиданно ударили в нос бойца. Нижняя челюсть монстра упала куда-то прочь от его ног, скатилась по грязной земле. Вечно голодное, вечно жрущее существо свирепело, тянуло руки к главнокомандующему. Тот вонзил лезвие в его нёбо и провел по шее вниз до живота. Тело дикаря навалилось на него и насквозь промочило своей темной-темной кровью. Раздражение ли, вкус победы или усталость, ранее сдавившая его плечи заставили его высоко поднять голову и реветь — рык, подобный дикарскому реву, прошелся по одиноким скалам без слез, без жизни, без любви; лишь после он дал волю сорваться на отчаянный крик. Поначалу клинок свой держал в руках, после направил его в небо и спустя человеческую отдушину уронил его на холодную-холодную землю. Смиренный он стоял и ожидал своей смерти — одолеть одного дикаря не станет подвигом в окружении всей стаи. Только, вдоволь не наевшись, они игнорировали его. Игнорировали его человеческий крик слабости. Игнорировали и его скорую жажду умереть среди своих бойцов — их кровь не успела остыть на губах монстра, — он все рвался к проходящим мимо людоедам, кричал им в лицо и вставал перед ними. Они принюхивались и шли мимо. Принюхивались. И только сейчас Роб, опьяненный поражением, заметил то, что ранее всегда упускалось человеком — глаза дикаря будто налиты молоком и, если нет жизнью пахнущего человека или драяда рядом, бегают бесцельно, пытаясь зацепиться хоть за что-то. Только слепы и глухи они. А он жизнь свою оставил здесь. Скрытый от ощущения мира дикаря, Роб проходил к каждому и вспарывал брюхо. Уходил герой, оставив за собой кровавое побоище, оставив своих коллег и товарищей, оставив и трупы дикарей. Объятый подобному сну смятением, он в темный лес вступил — терял ли путь истинный в час тревоги или только-только находил верную дорогу, не знал. Сей лес, столь пустой и темный, не дрожащий и сдавшийся, не пугал его. Он заходил в него, устало опустив руки и, казалось, не поднимая глаз. А по подбородку капля за каплей стекала кровь — он не хотел смотреть вперед, вот и опирался на это мироощущение. Нелогичное. Неверное. Ошибку физиологии. Но спасшее его, только его. И слышал грохот копыт, и шелест развивающегося плаща всадника, и звенящие оружия. Был готов встретить опоздавший отряд Бертилака. Хотел плюнуть ему в ноги. Только сам же и свалился от бессилия. И только чудом главнокомандующий Долины смог отличить в одиноком, насквозь пропитанном кровью теле живого человека — сантименты ли взыграли в Берте или Роб действительно взял неофициальное звание любимца Тара. Лежал он, согнув колени к груди. Лежал младенцем. Уже не кричал и не плакал в этом холодном-холодном мире. Да, есть вещи и события куда страшнее взгляда королевы Долины Забвения. И Роб хочет быть уверенным в том, что не испытывает он больших чувств к женщине, чем она к нему. И он вовсе не влюблен. Любовь, если она и была, прошла. Он не думает о ней ежеминутно, ежечасно, ежедневно — есть дела и поважнее. Только почему-то ищет перед сном ее вздох; пробирается без стыда через реку, через деревни, через леса к холодному дворцу и успокаивается стоит только королевне наконец лечь спать. Он не любит ее, но сам возвращается к воспоминаниям о ней, сам судорожно ищет ее спокойное дыхание, пока кровь насквозь пропитывает жесткую подушку.***
Лола сама расчесывает свои волосы, не подпуская к себе ни одну служанку (поведать можно и небольшую тайну только на сохранение внимательному читателю! Лола не ест еду чужого приготовления, кроме как своего, а если и ест, то только предварительно подарив первый глоток или кусок прочему драяду или гостеприимной хозяйке, весь день трудившейся на кухне. Она заслуживает хоть на немного отвлечься от домашних и хозяйских забот за приятельской беседой; так, Лола всегда оставалась хорошей гостьей, пусть и судившей всегда по себе). Безупречное платье, вручную вышитое бисером и украшениями от распоротой материнской накидки, оставленной дочери, как от прабабушки бабушке, от бабушки матери. Лола смотрит в зеркало придирчиво и раздраженно поправляет выбившуюся прядь волос. Она обязана выглядеть безупречно, как отражение всей аристократии, пред Королевой, отражением всего народа и государства. Скорый шаг ее сливается с торопящимся топотом гвардейцев и прочих вельмож, еле поспевающими за ней. Глаза ее полные гнева обращаются к тяжелым дверям, руки нервно дергаются вверх, отдают приказ открыть эти неподъемные одному драяду двери. Несколькими минутами ранее в ее воображении вспыхнула ужасная картина: ее мальчик, Свет очей ее, такой нежный и маленький в руках человека, способного одним лишь движением свернуть ему шею. Разумеется, такого не может произойти так явно, так скоро, но только знание о том, что ее уже взрослый сын может оказаться обманутым человеком, преданным и униженным. Она ведь знает, что может противостоять этой королевской вольности к объединению. Никто и никогда не сможет полюбить чужого драяда также, как мать полюбит своего ребенка. Это любовь отчаянная, безоговорочная и истинно верная. Политический долг Лолы — материнский ее долг. Обезопасить своего дитя, обезопасить его будущее и его настоящее. Какая она мать, если позволит этой золотой кудрявой голове страдать? — Прилагаю документы на ознакомление, — Лола, ехидно улыбаясь, подносит к Величествам два экземпляра официальных полотен. На документах параллельно каждой фамилии членов аристократии стоит красиво выведенное число членов в их личной армии. Скромные цифры, однако при общем суммировании вырисовывается ресурс для поднятия восстания, что принесет за собой гражданскую войну — горожане, неотесанные и необразованные, слепо пойдут за недовольствами вельмож, не смея предположить, что власть, передаваемая королям, дается не над драядами, а для драядов. Власть — это реализация воли, совпадающая с волей народа. Беда только в том, что темный народ и знать не желает своей воли, предпочитая развитию слепой комфорт. Вельможи ждали до полудня королей, ждали, когда они одобрят волю срочного созыва, ждали этого ненавидящего взгляда. Ждали и дождались. Вот Селена и Деймон. Растерянные, разумеется, будто и не ожидали волны недовольства. Лола не верит в брак Жозефины, не верит в такую безоговорочную любовь и в то пышное празднество. Самое страшное в этом — обязательство прочих фигур отдавать себя и своих детей под политически выгодный венец. Роберт, ровно как Реймунд и Мэри, улавливают перемены в лицах Величеств. Если альтергроузская сторона (Деймон и главнокомандующий) с созерцающей советницей явно напрягаются, предполагая дальнейшие действия, которые будут скорее всего против них — общественное мнение не может игнорироваться в подобных ситуациях, а Королева не пойдёт против своего же народа, она имеет бóльшее обязательство перед ними, нежели перед Альтергроу; то Реймунд особо не беспокоится на данный счёт, он, как никто другой, уверен в способности Величества постоять за свою самостоятельность. — Я правильно понимаю, что каждый из Вас грозится безопасностью Долины? — Селена поднимает голос, отведя подбородок чуть в сторону. Мэри сильно удивляется, сжимая руки в кулаках. Зря Королева отрекается от их поддержки, зря идёт наперекор аристократии, зря гневные глазки зажигает. Советница видит отблеск гнева в королевских очах, тяжело вздыхает, не в силах противостоять ей. А Реймунд прячет гнусную ухмылку в собственных усах (вероятно, лишь для того и отпустил их). И вовсе он не наслаждается конфликтом, но наслаждается королевою в сем действии, наслаждается ее волею отказа, ее жадностью к договоренности, ее гневом. — Если понадобится, мы сравняем Долину с землёй ради общего блага и недопущения ужасной ошибки, что всегда будет висеть только на Вас. — Я так понимаю, это несфабрикованное дело о государственной измене, незаконном сохранении военной единицы, вовремя не мобилизованной на благо страны, а также прямые угрозы безопасности населения, — повышает тон Королева, ногтями оставляя небольшие рубцы на деревянном столе. Её глаза искрят истинным гневом государя, познавшего неоправданный шантаж. Главнокомандующий напрягается всем телом, подготавливаясь к опасным последствиям горячего разговора, лишь мельком кидает взгляд на Деймона, после на своего коллегу: король хмуро осматривает вельмож, искренне поддерживая Селену, но не в её гневе, Реймунд же с нездоровым одобрением наблюдает за сим процессом, как наставник смакует победы своего ученика. — Мы полагаем, что в данном случае изменой будет считаться дозволение людям находиться здесь после осуществленных нападений и убийств драяд, — встаёт на защиту Лолы вельможа. — Смею обратить внимание и на потери среди людей, а также справедливое наказание всех причастных к нападению, — королева в истинном гневе осматривает испуганных аристократов, только сейчас истинно познавшие народные молвы о жестокости Величества: менее чем за месяц Долина стала свидетельницей нескольких казней. — Резюмируем. Ваши обвинения могут считаться делом государственной измены и угрозой безопасности Долины или просто наваждением и страхом перед мирным соглашением с альтергроузской стороной? Прошу поднять руку, кто до сих пор имеет храбрости ополчиться со своей армией против меня. Две руки. Лола и тот неприятный вельможа, чье имя Селена уже несколько лет не способна сохранить в памяти. — Тогда в данном случае, — заметно успокаивается за страхом прочих собравшихся, Селена разжимает кулаки и осторожно оглаживает скатерть, словно способна спрятать рубцы на ткани, — Вы, конечно, можете и могли бы одержать победу надо мной, единоличной правительницей, как вы себе и представляете, но думаете ли вы, что сможете удержать в руках Долину? Ведь опасность будет лежать как со стороны ваших союзников, так и со стороны Альтергроу, включая к их военной мощи гражданское ополчение, настаивающее на королевской династии. Да и даже если вы изничтожите каждого члена моей семьи, — угрожающе поднимает голос та, — остаются бароны, вельможи. Вы, дорогие представители аристократии, которые всегда будете готовы к возглавлению новой смуты и не сможете никогда принять власть, какой бы они ни была. — Мы настроены идти строго одним путём, — Лола гордо вскидывает голову, держа в рукаве очередной козырь — отношения с наследным принцем не могут стать пустым звуком, оттого и её уверенность в собственных действиях подкрепляется входом в династию. — Разве? Почему же тогда вас только двое? Как ни удовлетворяй притязания каждого присутствующего, ни истребляй каждого, все они будут иметь определённые виды на власть, зная, что свергнуть можно любого. Дворцовые перевороты — это, конечно, занятная тема. — Королева обводит взглядом каждого, ясно давая понять, что на их манипуляции не попадёт, — Можете попытаться. Но вам меня не сломать, вы скорее сами друг друга сломаете. — Если имеется ещё одна претендентка на престол? — спрашивает девушка, нервно поглядывая на стоящего недалеко от Величества Бертилака. — Думаю, глупым вопросом будет кто, — закатывает глаза Величество, изрядно устав от диалога, итог которого ясен каждому поникшему взгляду, каждой опущенной голове и каждой альтергроузской ухмылке. — Как любовница и, в последствии, невеста наследного принца я имею небольшой шанс на отстаивание многовековой идеологии, с заботой о народе, в коем выросла. — Как фаворитка, отдавшаяся мужчине, в первый же день отрекшегося от своего престола в день своего назначения, — подает голос Бертилак, в страхе следя за реакцией племянницы. — Так и кухарка может иметь взгляды на престол, — строго говорит королева, опаляя гневной искрой и своего дядю, видит его поджатые губы и ответный взгляд на нее. — Как и горничная. Этим лучше бы не гордиться. — Как Вы смеете? — оскорблённая в своём достоинстве девушка встает с места, — Как вы все смеете? — Лола взмахивает руками, обращаясь не только к королеве, но и к вельможам, коих знала с детства, коих должна считать друзьями, товарищами и коллегами, резко оборачивается и к Бертилаку, к коему в любви не клялась, как и он к ней. Не слезы на ее глазах блестят, горечь предательства — хоть это, пожалуй, слишком громкое слово для той, кому чужды дружба и любовь, — Задумайтесь о своих детях! О своих мужьях и своем хозяйстве! — В том и разница, Лола из дома Лирберг, — Селена проходит к взбунтовавшейся женщине, с ней же подходит и Берт, — Вы думаете о себе и своей семье, о своем благополучии, отказываясь думать о благе Родины в целом. Вы бьетесь, как рыба на суше, в новом мире, где ваш пахарь сможет иметь равные вашим права. Взмах руки рассекает воздух, но не звенит ударом под удивленные вздохи присутствующих. Бертилак крепко сжимает дрожащее запястье Лолы, не смеющее коснуться Ее Величества. Ее трясет от гнева, она, не обращая внимания на тиски любовника, стремится коснуться королевы. Без совести, без стыда. Не думая ни секунды, она плюет в пол подле носка королевской туфли. Даже не в лицо, как бы сильно того не хотелось. — С меня хватит. Терен, — Селена переводит внимание на гвардейца около камина, взгляд ее спокоен и не отражает прежней злости. Не смеет отвлекать Бертилака, да и тот явно станет заинтересованным лицом, но Терену, ему единственному, она может доверить это дело, — Подготовьте камеру для госпожи Лирберг. И предупредите палача о новой его гостье, бить стоит метко, чтобы не зацепить дорогое колье. Несколько ахов и вздохов, Мэри встает со своего места, испуганно смотря на свою королеву, на ее гордый стан и недрогнувшие плечи. Лед имеет свойство обжигать, так и она хладным равнодушием, неживым взглядом окидывает каждое испуганное лицо — видит и страх Роберта, совсем недавно повидавшего равнодушного дикаря, и страх Лолы, отражающий лишь ужас матери, коей придется оставить своего ребенка, и страх Мэри, безмолвно наблюдающей за своим провалом, кто как не она должна была не допустить этого решения, этой фатальной ошибки, этой защиты Селены. Деймон кривит губы, но также в тотальной тишине не может сказать и слова, но, разумеется, хотел бы сказать о ценности договоренностей. Даже советник Реймунд молчит, сжимая челюсти до боли — слишком крутой поворот событий, который вряд ли можно было бы предположить. Дрогнувшие, едва дышащие вельможи не в силах отвести взгляда от королевы, они молчат и ждут хоть чего-то. И дожидаются. Бертилак единственный смеет подать голос, смеет выйти из оцепенения. Он так и держит запястье Лолы, сжимая его до синяков, кричит так, что горящие в камине языки пламени дрожат. Дура! Вставай на колени! Тебя ждет дома он. Вставай на колени и моли прощения. Ради него! Пожалуйста. Пожалуйста. Бьет ее по внутренней стороне коленей. Она падает и подминает под себя платье ручной вышивки, оцарапывает ладони о холодные камни. — Мне… Очень жаль, — тихо, отстраненно шепчет Лола. Если бы не тишина, ее вряд ли бы услышали — треск огня громче ее раскаяния. — Решение не требует обжалования, я не сменю гнев на милость в урок каждому здесь сидящему. Благодарю за уделённое время собранию, я приму к сведению мнение каждой стороны. Буду рада дальнейшим встречам, — заканчивает собрание королева. Вздергивая подбородок выше обычного, осматривает напоследок каждого драяда и каждого человека — безмолвно угрожает и также безмолвно отдает указ не трогать Лолу, не поднимать ее и не говорить с ней. Только Терен удостоится этой чести. Величество видит и опустошенный взгляд Величества Альтергроу, и взгляд в стену Роберта, так отчаянно не следящий за ее глазами, за ее дыханием и пульсом, видит и слегка опустившего голову в момент Реймунда, тот лишь прикрывает глаза достаточно медленно и снова смотрит на нее. Одобряет. Взмахивает подолом платья и уходит, оставляя собрание всех тех, кто теоретически мог бы оказаться на месте бедняги — вовсе она не жалеет чертовку, бедная она в ином плане, более лиричном. Лола любит Долину, но патриоткой не является, она уничтожит родину, слепо веря только своим нуждам. Игнорирует печальный взгляд Мэри, не получает жалости и сочувствия Бертилака, молчащего Лиама. Раздраженными, быстрыми шагами покидает зал, не оглядываясь. Знать более не посмеет ставить ей ультиматумы: на каждую жёсткую руку найдётся более жёсткая. Мэри нагоняет ее. Бежит, придерживая подол своего платья и, если честно, до дрожи боясь королевской немилости. Но это ее ошибка. Ей принимать удары Величества, лишь бы не кому-либо прочему, попавшемуся ей под горячую руку. Советница помнит слова Терена, его предостережение, помнит она и сказания, легенды и историю о крови Герид. — Ваше Величество, смею Вам сказать о Вашей неоправданной жестокости к высшему сословию. Аристократия действительно имеет особую власть в политике и не допустит Вам такого поведения, — пытается остановить ее беседой, но та мчит вперед, даже не смотря на верную советницу. — Я ввожу запрет на свободный переход из армейской службы в личную без специального разрешения, которое будет подписано лично мной, — разумеется, она видит и чувствует в дрогнувшем голосе опасения о жестокой политике. И она гордо отвечает, — Если я и прослыву Кровавой Барыней, то явно не из-за обоснованных опасений гражданской войны. Я поступаю в интересах собственного народа и для их блага, я не имею воли выбирать народ, но в моей власти выбирать знать, моё право — карать и миловать, приближать или подвергать опале. Мэри замирает, только и смотря, как королева уходит вперед. Это была прямая угроза. Огненные волосы не обжигают лучи солнца из обрисованных витражей, яркое красное платье ручьем проходит следом за королевским надменным шагом. Королева уходит, совершенно чужая для Мэри, чужая и для Бертилака, чужая для королевских стен.