Мой декан закончился как личность и начался как пидорас

— Целоваться в ординаторской перед самой важной операцией в твоей жизни — не это ли кощунство? — интересуется Антон, склонив голову.  Его кудряшки спадают на нахмуренный лоб, а ноги в хлопковых синих больничных штанах крепко обхватывают бёдра Арсения.  Он и вправду стал кардиохирургом. Получить лицензию оказалось не таким сложным мероприятием. В какой-то момент Попову казалось, что они настолько рады его возвращению, что буквально готовы подарить её ему. Чего, конечно же, никто так не сделал.  До конца своей учёбы Антон с наслаждением вечерами названивал ему, чтобы поинтересоваться, зубрит ли его мужчина материал для своей новой должности. Арсений отвечал обычно что-то максимально беззлобное, но колкое. Ведь сам свой экзамен Шаст сдал на «удовлетворительно», что совершенно не котировалось во Вселенной идеального Попова.  — Мне нужно получить немного целительного дофамина, чтобы операция имела успех.  Арсений осторожно сжимает его подбородок тонкими изящными пальцами, притягивает к себе, сладко целует, прижимается своими губами к губам Шастуна, смакует их вкус, медленно и взволнованно дыша. Антон прикрывает веки, снизу вверх рассматривая его.  Ему сорок три, а он ровно такой же, как и пять лет назад. Отрастил свои тёмные волосы, которые теперь зачёсывает назад, прибавилось морщинок на его спокойном лице. Взгляд стал будто бы мудрее и более наполненным, а плечи чуть шире — в последние годы Попов стал завсегдатаем спортивного зала, что открылся на первом этаже их жилого комплекса три года назад. Этот возраст ему очень идёт. Шаст сам иногда смущается от мыслей, что рядом с ним такой влиятельный и представительный мужчина.  Сам он за пять лет тоже изменился, но, наверное, это просто взросление. Поднабрал вес, так что теперь уже не такой дрыщ, периодически отращивает щетину, которой невероятно гордится в свои двадцать семь. В зал с Поповым он не горит желанием ходить, иногда приходит лишь за компанию: поглазеть на него в коротких шортах и для вида авторитетно пару раз поднять несколько видов гантель.  — Если бы тебе ассистировал я, а не Матвиенко, думаю, у тебя было бы больше вдохновения, — он расслабляется, позволяя пальцам Попова проскользнуть под рубашку, пробежаться по его рёбрам, по животу.  — Но кардиохирургом станешь не ты, а он, — резонно возражает Арсений.  Время неумолимо.  Он готов поклясться, ещё только вчера Антон был таким расторопным и упрямым двадцатидвухлетним мальчишкой, а теперь — взрослый мужчина, который сам общается с пациентами, принимает какие-то решения, проводит операции, иногда гоняет по своим поручениям медсестёр. Он был прав изначально — из него получится отличный врач. Пусть только вступивший на безумный путь работы в институте имени Склифосовского. Выграновский сдержал своё слово — Шастуна и Матвиенко без вопросов приняли в ординатуру отделения экстренной хирургии. Парочка бестолковых ординаторов — любимая забава заведующего. Но в том году ему невероятно повезло — заполучить лучших студентов на своём факультете.  Серёжа и вправду пошёл в кардиохирургию, Шастун в нейрохирургию, а Димка — в общую хирургию. Бешеный ритм Склифа ему оказался не по душе, поэтому он нашёл себе местечко поспокойнее. Никто этому решению не удивился.  — Самое главное, чтобы всё прошло хорошо, — тихо отвечает Антон и кивает.  После последней операции Выграновского прошло также пять лет. Воля постоянно, на протяжении всего этого времени, поражался тому, как он вообще ещё живой: да к тому же, оперирует как проклятый и каждый день по двенадцать часов на ногах. Эд отшучивался, что мысль о том, что Арсений станет кардиохирургом, поддерживает его желание жить.  И если первые года четыре он и вправду был чаще в порядке, чем наоборот, то в последний год дела с недостаточностью и аритмией совсем не окей.  — Всё пройдёт хорошо. Это мило, что ты волнуешься за него, — чмокает его в кудрявую макушку.  — Что будете делать? У вас уже есть план?  — Эд слишком драматизирует насчёт своей свёртываемости, — качает головой Арсений. — Мы живём в двадцать первом веке. Я думаю, будем ставить искусственный клапан, чтобы не пришлось потом принимать антикоагулянты. Успеем обсудить, когда встретимся позже.  Антон касается пальцами его шеи, нежно наглаживает кожу, нетерпеливо ёрзает на коленях Попова. В ординаторской, кстати, никого, дверь заперта. Операция Выграновского назначена на утро, так что они вдвоём здесь, делают вид для всех остальных, что устало дремлют, не выспавшись дома ночью.  Есть особая прелесть в этих утренних ранних сменах, обычно тут так спокойно, что весьма непривычно и необычно для оживленного отделения экстренной хирургии. Эд разрешает им работать вместе, так что среди коллег ходят шутки про «мы с Тамарой ходим парой», хотя, как увещевает Арсений, Антону стоит ходить «парой» с Волей, чтобы набраться больше опыта в нейрохирургии.  Взрослая жизнь — она совсем иная. С этими недосыпами, что в какой-то момент становятся чем-то привычным, пусть и выматывающим. С этим благоговейным страхом, с которым ты заходишь в первые недели своей ординатуры в отделение. Потом привыкаешь, ощущаешь себя как дома. С этими периодическими выволочками от заведующего, потому что ты всего лишь ординатор, который пока умеет не так много, как знает. Их становится меньше, а взгляды коллег-хирургов сменяются с насмешливых на заинтересованные. Они формируют тебя как будущего хирурга. Ровно как и пациенты, как бесконечная череда операционных, иногда грязная работа, от которой нельзя просто так отвертеться, как подбадривающие медсёстры, как кипа бумажной бюрократии, которой практически никогда не будешь рад.  Оборачиваясь на свой первый год ординатуры, Антон не узнаёт себя. Арсений говорит, что так и должно быть, это нормально. А ему самому кажется, что он меняется с невероятной скоростью. Медицина с каждым годом прочнее оседает в нём, врастает в его мозг, в его сердце, становясь неотъемлемой частью жизни.   — Может быть, мы... — Шаст коротко встряхивает головой, словно отбрасывая в сторону ненужные мысли, которые, в целом, всегда с ним. Он ещё успеет подумать их.  — В ординаторской? — с сомнением уточняет Попов.  Заниматься сексом в общественных местах — не для всех. Иногда это буквально богохульство. Но иногда желание бывает настолько соблазнительным, что даже такой моралист, как Арсений Сергеевич Попов, не сможет устоять.  — Ты такой сексуальный в форме врача, ей богу. Сам Дьявол соблазняет меня!  Антон стискивает его небритые щёки ладонями, целует в губы, затем пальцами мягко массирует плечи, щекочет подушечками волнующую ложбинку между ключицами. Вжимается бёдрами в Арсения, обнимает его крепче.  Соскальзывает с его колен, аккуратно, практически профессионально раздвигает ноги своего мужчины, чтобы умоститься между ними на коленях. Стоять на коленях на ламинате в ординаторской — не самое лучшее занятие для суставов, но то, чем можно заниматься параллельно — это явно лучшее занятие для Шастуна.  Отношение к минету — философское. Полтора года он наслаждался тем, как Арсений, вот прелесть, иногда стеснительно, что удивительно для него, поднимал эту тему. Антон всегда благородно отказывался, подчёркивая необходимость сохранить в себе хоть какое-то достоинство. Попов чаще обижался на эти высказывания и избегал тему некоторое спасительное время для Шастуна.   — Антон, а если кто-то постучит? — его голос с этой возбуждающей хрипотцой, в которую он скатывается каждый раз, когда парень делает что-то настолько дерзкое — это раззадоривает ещё сильнее.   — Сделаем вид, что спим, поэтому не слышим, я тем временем буду сосать твой член, а ты будешь кусать губы, чтобы не дышать так громко и провокационно. И вообще, хорошо, что есть жалюзи, не так ли?  Он осторожно расстегивает пуговицы его штанов, не без помощи приспускает их вместе с трусами. Улыбается сам себе, рассматривая его член перед собой. Этот взгляд Арсений знает. И в нём есть нечто магическое, притягивающее, то, что устроит шторм даже в самом успокоенном океане.  Опирается ладонями о его бедра, плавно скользит выше, не отводя магнетизирующего взора, не обращая внимание больше ни на что. Попов действительно старается дышать очень тихо, потому в этой оглушающей тишине так ярко и чувственно слышится даже биение его собственного сердца.  Выграновский, которого совершенно не беспокоят разговоры о сексе с нынешним парнем своего бывшего, любит рассуждать, что, в целом, мужчины скорее созданы для минета, чем женщины. И даже в какой-то из бесконечных рабочих дней зачем-то доверительно сообщил привыкшему ко всему Шастуну и находящемуся в ужасе от происходящего Серёже, что ему всё-таки однажды сосала девушка. По его словам, это было весьма жалкое зрелище. И наотрез отказался связывать свое отвращение к этому с тем, что он сам — гей. В конце речи не преминул подмигнуть Матвиенко, который от каждого упоминания гейского секса готов был падать в обморок. Антон только ухмылялся, даже не пытаясь спасти друга от его участи.  Его язык касается тонкой и натянувшейся кожи, разглаживает уздечку, смазывая её слюной, в какой-то момент утыкаясь носом в его лобок, отчаянно и тяжело вздыхая.  Это сроду сюжету очередной порнухи — ординатор отсасывает своему преподавателю и главному хирургу больницы. Но разница состоит в том, что это — их реальность. Такая настоящая, осязаемая и временами просто волшебная. Арсений никогда не относился к жизни и к отношениям как к чему-то невероятно романтическому и сказочному. Тревожность и бесчисленные попытки по старым хирургическим привычкам просчитать всё наперёд — это его вечные спутники. И так неожиданно, так пугающе, когда в твою идеальную Вселенную врывается этот парень с копной светлых кудрявых волос, словно ураган, крышесносный вихрь, что проносится мимо, становясь неотъемлемой частью этого потревоженного мирка, переворачивая его с ног на голову, меняя в нём слишком многое, чтобы тот уже никогда не был прежним.  Арсений прикрывает веки, кладёт чуть подрагивающую ладонь на макушку Шастуна. Тот вбирает в себя его член чуть глубже, сладко проводя языком по основанию, сглатывая, провоцируя дрожь в коленях, приятно сводящую мышцы, то сжимая их, то расслабляя их.  Его пальцы массируют внутреннюю часть его бёдер, отстраняется на мгновение, чтобы облизнуть головку, облизнуться самому и хитро улыбнуться. В его крышесносных зелёных глазах играют искорки, те самые, что снова и снова поджигают огонь в Арсении, когда он собирается потухнуть. И сейчас, когда сердце бешено колотится: то ли от волнения перед операцией, то ли от того, что невероятный парень сейчас сосёт ему, сейчас его невероятно успокаивает, что Антон рядом. Будто он наконец-то нашёл то, что так давно и старательно искал, и теперь можно успокоиться.  Он кончает. Шаст не любитель окончания в рот, поэтому отрывается от него, горящими глазами наблюдая за тем, как сперма течёт по его пальцам, а ладони Арсения, теперь лежащие на коленях, подрагивают.  Дрожь и вправду прошла.  На самом деле, это не случилось за раз. Арс пришёл к тому, что, возможно, это никогда не пройдёт. Иногда он замирал в операционной, потому что пальцы снова каменели, они напрочь забывали, что им нужно делать, хотя каждое действие — оно прописано чёткой схемой в его голове. И секунды, в течение которых он старался изо всех сил заставить себя продолжить — тянулись вечность. Все понятливо и молчаливо стояли рядом, в ожидании. И какое благословение, что он каждый раз продолжал. Мозг сдавался и позволял закончить начатое. Попов потом часами сидел в ординаторской, сжимая и разжимая злосчастные пальцы, уговаривая себя принять новую реальность, в которой у него нет ни малейшего шанса и возможности на ошибку или элементарную промашку. Под его руками всегда лежало тело. И, если отвлечься от врачебных терминов, то это тело было человеком. Тем человеком, которому нужно, необходимо, было спасти жизнь. Других, не критичных операций, в их отделении практически не бывало.  Сейчас тремор возвращался лишь изредка. В моменты волнения, переживания или накала страстей. Он по привычке сцеплял пальцы в замок, заводя руки за спину, стараясь не отвлекаться больше на это. Это часть его самого, и потребовалось время, чтобы принять это. 

* * *

— Привет.  Эд в больничном халате — зрелище крайне непривычное. Он сидит на кровати в своей палате, свесив босые ноги, смотрит на Арсения, склонив голову. Карие глаза спокойны и невозмутимы.  — Как ты? — вместо приветствия интересуется Попов.  — Нормально. Надеюсь, не умереть.  — Ой, заткнись! — отмахивается от него, но проходит вглубь палаты, садится рядом.  — Я шучу, — Выграновский примирительно толкает его локтем в бок. — Я тебе доверяю, Арсений.  От этого осознания — мурашки. Эд, который боялся этой операции как огня, старательно избегал её большую часть своей жизни, сейчас спокоен как удав. Он расслабленно улыбается, болтает ногами и выглядит совершенно не как человек, грудную клетку которого через час вскроют на операционном столе. Все хирургические манипуляции с пациентом, у которого плохая свёртываемость крови — сомнительное удовольствие. Но, как любит повторять сам Эд, нужно работать с тем, что есть.  — Матвиенко ассистирует. Он молодец. Ты же знаешь. Ещё будет пару ребят из кардиологического.  — Ага.  У них с Серёжкой не сложилось. О том, что что-то было или пыталось быть, Арсений вообще узнал только спустя время. И он не был удивлён. Сплетни от Шастуна гласили, что, во-первых, тот не считал себя любителем мужчин, а во-вторых, связывать себя с будущим мертвецом — не его фетиш. Арсу оставалось только поражаться тому, как преданно умеет любить и ждать Выграновский. Всё это таилось в нём столько лет, но только в последние пять лет Попов, словно великий слепой, видит, какой тот на самом деле.  — Привет, подружки!  В палату заходит всегда бодрый и в хорошем настроении Павел Алексеевич Воля. Арс слишком хорошо его знает, чтобы сразу не заметить, как чуть дрожит его голос и как взволнован беспечный взгляд.  Сегодня в отделении все. Паша, который взял с утра небольшую операцию, чтобы быть со всеми. Серёжа, который с самого утра, если быть честным, не находил себе места, старательно избегая Выграновского, с которым они работают бок о бок уже два года. Димка, у которого сегодня выходной, просто шастает по отделению в украденном у кого-то халате, подбадривает Серёжу и подглядывает за всеми. Арсений с Антоном, которые, если не считать небольшую рекламную паузу в ординаторской, вообще-то готовятся к операции. Точнее, готовится Попов, Шастун просто преданно существует рядом. И даже Майя, у которой сегодня утром нет лекций, поэтому она занимается обходом палат в реанимации. Все они, молчаливой слаженной группой, ожидают только одного, когда два человека в сопровождении своих коллег зайдут в ту самую операционную, из которой ожидают только хороших новостей.  — Что за суета у вас сегодня? — ворчливо интересуется Эд.  Его это повышенное внимание тяготит. И вообще, он ожидает увидеть совершенно другого человека здесь. Но он не приходит. А сам Эд не хочет его искать. — Если операция пройдёт успешно, я приглашу Майю на свидание! — неожиданно разряжает обстановку Воля.  — Что значит если? — возмущённо уточняет Арсений.  — Давно пора, — довольно хмыкает Выграновский.  Майе, с самого начала своей врачебной карьеры, не привыкать быть окружённой мужским вниманием. Её коллеги, её друзья, которые всегда придут на помощь, будут рядом — это уже сродни привычке. И с волнением за сына и упорной работой у неё совсем нет времени на свидания и какую-либо личную жизнь.  Пашка, на самом-то деле, возмущённо поперхнулся водой на том самом совете ректората, когда увидел Майю под ручку со своим уже, по его мнению, бывшим лучшим другом. Он всё заседание сидел, подозрительно рассматривая эту экстравагантную парочку, пытаясь понять, серьёзно ли они это или нет. С даром убеждения Майи в их отношения практически поверил и Арсений, какими противоестественными они бы не были. А экзамен у другого преподавателя был одобрен, творчество фотошопа в качестве дани уважения к Майе не было просмотрено, конференц-зал уже опустел, а Воля всё ещё сидел за своим местом, пытаясь понять, не сон ли это.  — Эй, ты домой едешь или где? — шутливо зовёт его Арсений.  — Это правда? То, что было?  — Конечно нет, боже! Какого ты обо мне мнения? Он выдыхает и встаёт из-за стола. Тогда пришлось в первый раз задуматься, почему же его это так волнует.  Сейчас же он стоит перед этими двумя мужчинами, поражаясь только одному — как сильно они оба ему, оказывается, дороги.  Их дружное молчание прерывает негромкий стук в дверь. На пороге палаты стоит Серёжа. Его тёмные волосы чуть взъерошены, а сам он взволнованно перебирает край медицинского белого халата.  — Ретируемся, — подмигивает Паше Арсений. — Пойдём, скажешь мне ободряющую речь. — Встретимся в операционной! — это уже предназначается Эду.  — Удивимся после операции, дружище! — Воля хлопает его по плечу, Выграновский благодарно кивает в ответ.  Они остаются наедине.  Матвиенко подходит ближе. Не садится рядом, садится на стул напротив кровати.  Эд привычно бледен, но весьма спокоен. Волосы так же, как и обычно, коротко пострижены, татуировки на бледном теле проступают слишком ярко. Он складывает руки на коленях и коротко улыбается.  — Спасибо, что зашёл перед операцией.  — Ну, конечно, как я мог... Кусает губы и копирует его позу. Они знакомы уже больше пяти лет. Работают вместе почти два года. Но рядом с ним Серёжа до сих пор робеет. Не смеет слишком долго рассматривать его красивое и чаще хмурое лицо, старается не слишком часто контактировать, избегает зрительного контакта. Димка бухтит всё своё свободное время, что это ни черта не просто так. А сам он только мучительно просит себя не млеть рядом с Выграновским.  — Всё будет хорошо.  Непонятно, кого он убеждает. Его или себя. Сейчас, когда операция ближе, чем когда-либо, ему становится по-настоящему страшно. Ему не было так страшно даже в тот момент, когда он задыхался от анафилактического шока и думал, что умрёт. Смерть была для него привычной перспективой. Хотелось бы, конечно, в идеале, не так мучительно.  Но сейчас, когда перед ним сидит этот мужчина, который на его глазах вырос, возмужал, стал таким деловитым и серьёзным в свои двадцать семь, он слишком болезненно осознаёт, что ему очень сильно не хочется умирать. Не сегодня. Не тогда, когда он не заполучил от него даже поцелуя. Его принципиальность душит бессилием, злит, но она же вызывает у Эда бесконечное восхищение и уважение.  Смотрит на него, не отрываясь. Он рассматривает его сконфуженное и такое уже слишком знакомое лицо. Хочется стать ближе. К нему хочется прикоснуться. Не физически. Хочется узнать его ещё больше, развернуть этот панцирь, в котором Матвиенко прячется: от себя самого и от него. Эд, наверное, не способен забыть его пристальный и внимательный взор во время операции, когда тот следил за каждым его действием, будто конспектируя в своём сознании, а затем — чётко и спокойно повторяя это. Точь-в-точь, следуя по протоптанной дорожке, он будто старался стать его копией, всё запоминал, филигранно хранил в своём мозгу и, самое главное, вовремя и точно использовал. С момента их первого разговора о будущем Серёжи он изменился. И это только больше и больше удивляло Выграновского.  — Всё будет хорошо, — после паузы соглашается он. Всё ещё не поднимает взгляд.  — Если... — голос Эда дрожит, — операция пройдёт успешно... Ты наконец-то согласишься сходить со мной на свидание?  Основной причиной отказа было то, что Матвиенко, по его собственным словам, не верит, что человек, который сознательно губит свою жизнь, способен строить какие-либо отношения, кроме разрушающих.  — Я не знаю, — хмурится.  — А я знаю. Я тебе нравлюсь. Ты упрямый. Но я ещё упрямее. Я исправился. Видишь? Меня скоро вскроют. И если я умру, ты будешь жалеть, что не сказал мне «да». Я тебе гарантирую.  — А вот это уже манипуляция! — Серёжа поднимает глаза. Они горят возмущением. И это Эду чертовски нравится.  — Пусть так, — пожимает плечами, — имею право. Просто поверь в то, что я говорю. И я знаю, ты согласишься. Но это уже не так важно, меня нужно приободрить. Настрой — это половина дела, не так ли?  Матвиенко вскидывает брови и смотрит на него с подозрением. Он невероятный. Он способен вызывать улыбку даже тогда, когда на него злишься. Он способен своим очарованием, непробиваемой уверенностью в себе покорить. Он никогда не сдаётся, всегда находит решение, всегда отыскивает выход, даже тогда, когда кроме него никто не берётся за это дело. Несмотря на его мрачность и отстранённость, его любят. Потому что он хороший человек.  — Что вы хотите?  — Поцелуй меня, — Серёжа в изумлении таращит на него глаза, всем своим видом демонстрируя, что поцелуй с Эдом не входит даже в список сотни его ближайших дел так точно. — Тебе ничего не стоит, а я умру счастливым.  — Вы не умрете, — произносит он, вздыхает.  Только Выграновский мог это придумать. Никто другой. И эти поверхностные манипуляции больше забавят, на самом деле, чем по-настоящему раздражают. То, как он отчаянно, всеми способами, пытается заполучить его — это подкупает.  Каково это — целоваться с мужчинами?  — А если умру? Ты уверен, что переживёшь то, что сделал со мной?  Он тянется к нему, хватает ножки стула и резким и сильным движением подтаскивает его вместе с Серёжей к себе.  Не отпускает ножки, наклоняется ближе, сокращая между ними расстояние. Видит, как тот нервно сглатывает, впечатывается в спинку стула. Не отрываясь, смотрит в его широко распахнутые глаза. Эта близость, пусть столь эфемерная и прозрачная — она запускает сердца. Одно — молодое и взволнованное, второе — уже потрепанное жизнью и болезнью. И оба эти сердца отчаянно колотятся, находя свой уникальный ритм, который никогда не сравнится с чем-либо другим.  Протягивает к нему руку, обхватывая шею, прислоняется своим лбом ко лбу Серёжи. Мягко и осторожно целует его искусанные губы. Этот поцелуй — последний гвоздь в крышку гроба. Бесповоротно заколачивая в нём возможность любить и желать кого-то другого, кроме него. А тот замирает под его напором, не смея возражать или выражать своё недовольство. Серёжа замирает, ощущая вкус этих губ, вкус этого отчаянного и такого желанного поцелуя, мысли о котором всегда сводили с ума, завораживали, поглощали слишком сильно, чем хотелось бы. И он рад, что Эд наконец-то сделал это. Хотя ещё очень не скоро сможет признаться в этом кому бы то ни было.  — Мне нужно идти! Операция!  Вскакивает на ноги и растерянно оглядывается, словно ища хоть какого-то спасения.  — Спасибо, — просто отвечает Эд.  Он садится удобнее на кровать, поджимая под себя ноги и смотрит на него. Улыбается. Не грустно. Просто улыбается. По-доброму и очень искренне.  Серёжа поспешно выходит прочь. 

* * *

— Что за привычка всё идеально раскладывать? — удивлённо вопрошает Антон, разглядывая то, как аккуратно нарезал и разложил всё Арсений на столе для приготовления пасты.  — Чисто хирургическая привычка. Потом сам таким же станешь, — смеётся Паша.  Он сидит на стуле около окна. Рядом располагается Майя. Готовку на себя в этот буквально семейный ужин взяли на себя мужчины. Майя следит за тем, как слажено работают Антон и Арсений.  Ей потребовалось время. Ей всегда требуется время, чтобы по-настоящему что-то осознать. Но она сначала спасает близких людей и помогает им, а потом уже во всём разбирается. Так произошло и с Поповым. Их ждал непростой и очень долгий разговор. Иногда, чтобы понять то, что никогда не укладывалось в голове, нужно время. Ориентация Арсения никогда не касалась её. Во всяком случае, настолько близко. И настолько непосредственно. До такой степени, чтобы начать пытаться разобраться в этом. И, наверное, это стоило того. Ярче и счастливее улыбки Антона она не видела.  — Дима пошёл за вином? — невинно интересуется Шастун, плюхаясь на стул рядом с матерью. Он кладёт лохматую голову ей на плечо.  — Скоро вернётся, — откликается Арсений.  Он вырос. Антон неизменно вырос. Повзрослел. Матери всегда тяжело отпускают сыновей. Также тяжело ей было принять и понять, что её мальчик уже никогда не будет ей так близок, как раньше. День, когда Антон захотел съехать, она запомнит навсегда. Это как отметка на материнском сердце. Неотъемлемая, но болезненная часть естественной сепарации детей от родителей. И лучшее, что возможно сделать — не мешать этому процессу. Иначе ребёнок никогда не станет счастливым. Жизнь, независимая от родителей, их мнения и суждения — вот главная цель каждого повзрослевшего ребёнка. Она слишком хорошо понимает это. Но снова потребовалось время, чтобы принять это.  Звонит звонок.  — Я открою! — Антон вскакивает и мчится в коридор.  Арсений увлечённо продолжает свой замудрённый процесс готовки. Пашка помогает больше советами, Майе просто интересно, чем это всё закончится, а Шаст банально хлопотал рядом с Поповым, выполняя функции самого верного падавана и помощника.  — Привет! Я не опоздал? — Димка виновато улыбается, протягивая вперёд, словно в качестве крестража, для откупления, две бутылки красного вина в обеих руках.  — Конечно нет, — широко улыбается Шастун.  Дима — он всё такой же. Похудел, отрастил короткую бородку, сменил очки на линзы, но это всё ещё он. Подчас слишком серьёзный, ответственный и занудный, но тот самый лучший друг, который, несмотря на занятость или проблемы, всегда готов подставить плечо. Некоторые непривычные вещи становятся самым постоянным в жизни. И Антон рад, что этим постоянным стала их дружба с парнями.  — Я не один, — Позов делает шаг назад, пропуская вперёд девушку. — Я вам рассказывал. Это Катя, моя девушка. Если вы ещё знаете, что это такое... Антон несколько секунд в немом удивлении смотрит на них обоих, затем, подмигнув Кате, с хохотом тащит бутылки вина в кухню. 

* * *

— Как ты?  Арсений осторожно присаживается рядом, протягивает руку, чтобы сжать его плечо и несильно потрепать. Эд криво улыбается и кивает. Он склоняет голову, прижимаясь гладко выбритой щекой к тыльной стороне его ладони. Они сидят так несколько минут, пока он не решается заговорить.  — Нормально. Жду, когда смогу выйти на работу. Вывел же ты меня из строя.  — Диету ты соблюдаешь? А рекомендации мои? Тот только отмахивается.   Привычка наплевательски относиться к своему здоровью — часть его привычных будней. В последние годы это делать тяжелее. Шастун с Поповым налетают на него коршунами, если замечают шаг влево или шаг вправо от намеченного курса реабилитации. А теперь к их неугомонным усилиям присоединился и Серёжка. Который, на самом деле, и раньше не спускал глаз с Выграновского, подговаривая других хирургов брать больше операций, чтобы их меньше доставалось заведующему, а медсестер — быть чрезвычайно осведомленными о графике приёма его лекарств.  Сейчас в комнату заходит Антон вместе с Матвиенко. Эд вздрагивает и отрывается от Арсения.  Серёжа садится на подлокотник дивана.  — Как ты себя чувствуешь?  — Да отвалите вы, оба! Вы, трое! — сердится тот и машет руками. — Родите себе детей и контролируйте сколько влезет! — но слишком плохо скрывает промелькнувшую смущённую улыбку.  — Как ты собираешься его терпеть? — невинно интересуется Арс. — На старости лет он стал слишком невыносим.  — Мне только сорок! — Я уже привык, — пожимает плечами Серёжа. Он кладёт ладонь на спину Эда и гладит его. Тот бухтит что-то невнятное, но улыбается. На этот раз по-настоящему.  Антон встаёт сзади дивана, чтобы обнять Арсения со спины. Тот кладёт руки на его пальцы.  — У него всё теперь будет хорошо? — тихо шепчет на ухо Попову.  — Теперь вообще всё будет только хорошо, — кивает ему в ответ. 

Теперь всё будет хорошо.