* * *
— Почему я должен куда-то уходить?! — бурчит Антон, глядя, как Арсений приглаживает волосы у зеркала, а затем оборачивается к нему. — Твоей маме нужно время. Поедем, поужинаем. — А твоя работа? — с опаской уточняет он. — Потерпит. Пойдём. Протягивает ему руку. Антон смотрит несколько секунд, а затем счастливо улыбается в ответ.* * *
— Я всё равно считаю, что тебе рано выписываться, — Паша стоит у входа в палату, подпирая собой дверной косяк. — Я могу принести больше пользы, если буду на ногах. Как можно раньше. Выграновский замирает напротив небольшого зеркала, что висит над раковиной. Он старательно поправляет ворот чёрной водолазки, чтобы хотя бы чуть-чуть скрыть уродливый шрам от трахеотомии. Ещё нужно время, чтобы рана затянулась. — Ты невыносим, — категорично произносит Воля и качает головой. Операция заведующего отделением наделала много шума. В палате всё равно отдыхать нормально невозможно — постоянно к нему кто-то ломится с подарками, цветами и просто со своей поддержкой. Эд никогда не отличался особой общительностью, и сейчас ему такое внимание претит. Он не горит желанием получать его. Во всяком случае, в таком количестве и таким потоком. Но теперь он нетерпеливо поглядывает в сторону двери. Одного человека точно ждёт. Написал ему вчера вечером, сообщил, что его выписывают. Точнее он сам себя выписывает. Для чего иначе ему быть заведующим отделением? И он не ответил. Просто прочитал сообщение. В данный момент Эд думает о том, что тот просто не приедет. Потому что это слишком. В течение этой недели Серёжа приезжал каждый день. Как будто нечто само собой разумеющееся. Вечером, после учебного дня, Матвиенко стоял на пороге его палаты, с каждым разом будто всё смущённее и смущённее улыбаясь. Если первые несколько посещений можно назвать неким жестом вежливости, то спустя неделю это являлось скорее неким постоянством, нежели просто случайностью. Они говорили обо всём. Больше говорил Серёжа, особенно первое время, потому что хотя бы пару дней, по настоянию лечащего врача, Эду следовало дышать через трахеостому. Болтовня обо всём. Будь то о работе, об учёбе, об отделении или об экстренной хирургии, в которой один работает, а другой только планирует начать свой карьерный путь. — Привет. Серёжа всё-таки приезжает. Сам того не замечая, Эд выдыхает с облегчением. — Твой юный падаван? — шутит Паша, отходя в сторону, чтобы пропустить его. — Не буду вам мешать. Мне в университет нужно ехать. Проследи за ним, — он подмигивает чуть растерянному Матвиенко и выходит из палаты. — Привет, — Эд не отводит от отражения взгляда, пристально следит за тем, как он несмело проходит внутрь, останавливается перед ним. Оборачивается. — Я рад, что ты приехал. Тёмные волосы Серёжи аккуратно зачёсаны на бок, губы, видимо, рефлекторно поджимаются, а сам он смотрит чуть исподлобья. Выграновский выглядит достаточно хорошо для человека, который не так давно не мог дышать самостоятельно. Он снова и снова прокручивает в голове картину увиденного ранее: как его вывозят из операционной, как, немного погодя, оттуда выходит измотанный Арсений Сергеевич. И уставший вид того вдруг неожиданно наводит на мысль, что всё могло пойти не так, как планировалось. И эта, пусть и мгновенная, догадка, очень напугала его. — Вы не останетесь на операцию? — вместо ответа или обмена любезностями просто спрашивает он. — Нет, — лицо заведующего мрачнеет, он подходит к кровати, чтобы взять с неё спортивную сумку и хочет уже было перекинуть её ремешок через плечо. — Я помогу. Несмотря на отличный прогресс и хорошее состояние Эда, его сердце по-прежнему в опасности. Это Серёжа слышал из разговора Попова и Воли. Видимо, они оба ещё не теряют надежды уговорить упрямого друга на операцию. И если вначале тот будто бы даже и поддавался их уговорам, то сейчас он снова выглядит непреклонным. Они выходят в фойе отделения. Выграновского здесь знают все. С ним здороваются, жмут ему руку, кто-то даже обнимает. Ему желают скорейшего выздоровления и возвращения на работу. Несмотря на поднятый резонанс, немногие знают истинную причину его нахождения здесь. Он также отказывается распространяться об этом. Но люди зачастую очень поверхностны, они не интересуются деталями. У всех свои проблемы. — Я поведу, — нарушает их молчание Серёжа. Он забирает ключи у Эда, а тот вздрагивает от его прикосновения. — Вы же не против? — Ты уже делал это, — невесело усмехается. От него не ускользает смена настроения Матвиенко. Поэтому, когда автомобиль покидает парковку, всё-таки решается спросить: — Ну ты чего такой мрачный, а? Выграновский храбрится. Но ему так отчаянно не хочется, чтобы его уныние перекидывалось на кого-то ещё. Особенно на него. — Вы намеренно подвергаете свою жизнь опасности. Это, по-вашему, нормально? Он не смотрит в его сторону, упирается взором в бегущее под колёса машины шоссе. Серёжа сам себе, если спросить, не ответит, почему его это так волнует. Эд просто внезапно появился в его жизни, захватил какую-то её часть, так прочно основался в ней и как будто уже стал для него не чужим человеком. У него очень добрая улыбка. А ещё он забавно хмурится, когда сердится. Он смешно шутит и хрипло заразительно смеётся, иногда прерываясь на постоянно мешающую одышку. Он и вправду очень умный. И проницательный. И кажется, что он никогда не встречал таких людей. — Слушай, не нужно думать, что я идиот, — спокойно отвечает он, откидываясь на спинку сиденья. — Ты, как будущий кардиохирург, должен знать, что после операции на открытом сердце, при замене клапана, используются препараты для профилактики тромбоза. У меня на них аллергия. А ещё у меня плохая свёртываемость. Я не хочу истечь кровью на операционном столе и пополнить летальную статистику отделения. — То есть вы согласны умереть вне отделения, только бы не испортить статистику? Эд приоткрывает было рот, но затем удивлённо захлопывает его. Первые несколько мгновений он даже не находит, что и сказать на такую грубость, но затем, вскинув брови, тихо произносит: — Я просто не хочу умереть. Понимаешь? — Серёжа упрямо мотает головой. — Со мной всё будет в порядке. Он протягивает руку к его руке, в этот момент пальцы Матвиенко регулируют интенсивность обогревания салона. На улице поздняя осень и достаточно холодно. Касается его пальцев, подушечками проводит по костяшкам, по внешней стороне ладони и запястья, будто бы желая хоть как-то успокоить его. — Не надо, — одёргивает руку. — Остановись, — Матвиенко не слушает его, но всё-таки перестраивает автомобиль в крайний правый ряд. — Это не просьба. Останови машину. Они паркуются на обочине. Совершенно непонятно, что произойдёт сейчас, поэтому Серёжа осторожно фиксирует ручник и отпускает руль. Он смотрит прямо перед собой, стараясь не думать ни о чём. Ещё никогда он так близко не соприкасался со смертью. В книжках, в бесконечных рассказах — это совсем другое. В жизни — это потрясает тебя. Это неумолимо меняет часть тебя, рушит твои границы и представления о том, как это происходит. Кладёт ладони на колени и рассматривает их. Ему и вправду теперь неудобно быть рядом с Эдом. Потому что, как ему кажется, всё его собственное неприятие ситуации — оно слишком гиперболизировано и неуместно. Проще говоря: это не его дело. И знает, что Выграновский сейчас сообщит ему именно это. — Посмотри на меня. Пожалуйста, — тихо просит он. Серёжа вздыхает и слушается. Эд сидит вполоборота и смотрит на него, слегка улыбаясь уголками губ. Мягко и очень аккуратно берёт его руки в свои, бережно сжимает его пальцы. Пресловутая нежность, несвойственная ему. Матвиенко хмурится, не смея даже пошевелиться. — Не обижайся на меня. Я не хотел как-то обесценить твою заботу и твоё беспокойство обо мне. Я это ценю. Как и всё то время, что мы провели вместе. Влюбляться в натуралов — это его вечное проклятье. Это словно злой рок преследует его всю сознательную жизнь. Единственные и более менее адекватные, насколько это возможно, отношения на равных у него были только с Арсением. Сердце глухо и, словно расстроенное пианино, невнятно стучит в его грудной клетке. На самом деле, он рад, что Сергей не его студент, как в случае Попова. У них нет никаких преград. И его тянет к нему. С того самого начала. Просто захотелось оказаться ближе. Как-то покрасоваться и впечатлить его. Это и сыграло с ним самим злую шутку. Такую, что сейчас ему болезненно хочется ка-са-ться его, но он слишком хорошо знает, чем это обычно заканчивается. — Хорошо, — кивает Серёжа. Ему не совсем ясно, почему Выграновского так заботит его мнение. — Я просто не ожидал, что... буду так переживать за вас. Эд подавляет усмешку. Он отпускает его руки. Словно искусный манипулятор чужим сознанием знает, когда нужно остановиться. Беспечно потягивается и кивает в сторону дороги. — Поедем?* * *
Арсений сидит за столом. Он хмурит брови, сцепляет пальцы и смотрит вперёд. Заседание ректората через полчаса. И это последнее, что хочется делать ему — идти туда. Такова судьба всех людей его ориентации — постоянно перед кем-то оправдываться, убеждать окружающих, что вовсе он никакой не опасный член общества или вредоносный человек. Это очень унизительно. Потому что это не их дело. Одёргивает ворот светло-голубой рубашки. Ему даже вырядиться пришлось. Хотя он всегда выглядит безупречно. Но никогда он не одевался для ректората. Это делает его мысли тяжёлыми и угнетающими. — Привет, — вздрагивает от неожиданности. — Я стучал. Но ты игнорируешь. Решил завезти справку. — Как тебя пропустили? — Арсений поднимает взгляд голубых глаз. Улыбается. — Привет. С какого-то момента их общения они решили перейти на «ты». И сейчас это звучит очень правильно. И так, как нужно. Несмотря на нависшую угрозу в виде заседания ректората, он всё-таки не теряет некоторую надежду пройти аттестацию и комиссию, чтобы снова вернуться к работе хирурга. Одну аттестацию он пропустил, потому что решил, что ему это больше ни к чему. Он врач только в прошлом. Оперировать Выграновского ему негласно разрешалось, потому что делать это больше было некому. Лучше он, чем тот же Антон. — Какой-то студент пропустил. Вам стоит заняться безопасностью университета. — Да, пожалуй, — встаёт из-за стола, подходит к нему и пожимает протянутую ладонь. — Спасибо. Эта справка — банальная формальность. И так интересно сложилось, что у Арсения теперь есть личный психотерапевт, который эту справку не только ему выписал, но ещё и привёз. В ней нет ни капли лжи, но всё равно, принимая её сейчас, он чувствует себя лжецом. Потому что, когда слишком долго скрываешь что-то от окружающих, ты начинаешь сам верить в это. И, снова сталкиваясь с реальностью и отрезвляясь, понимаешь — всё это время ты лгал. В его случае, он лгал о том, что сам не хочет возвращаться в хирургию. — Поздравляю с первой операцией, получается? — психотерапевт подходит к окну, опирается поясницей о край подоконника. — Да. Но мне было всё так же страшно. — Страх — это окей. Страх — доказательство того, что ты человек. Нормально испытывать его в потенциально опасной ситуации. Даже если ситуация опасна только в твоей голове. Так устроена психика, Арсений. Это и вправду пошатнуло его эго. Потому что он же лучший хирург отделения, он не боится ничего, берётся за любую операцию, и именно он руководит всем процессом и всеми участниками этого процесса. Но в тот день, в той самой операционной, он был банально напуган. И это словно откидывало его назад, опуская и не принимая во внимание годы полученного опыта. И сейчас желание вернуться назад ему снова кажется чересчур импульсивным и поспешным. Словно одного прецедента мало для того, чтобы сделать вывод, что он и вправду готов взять скальпель в руки. — Я же хирург, — коротко и грустно улыбается. — Я не имею права допускать ошибок. — Классическая болезнь бога всех хирургов, кажется, — он склоняет голову набок и усмехается. — Только ошибки и метод проб привёл медицину на тот уровень, на котором мы сейчас находимся. Иногда кому-то, как бы это жестоко ни звучало, нужно умереть, чтобы что-то изменилось, чтобы придумали новый метод лечения или чтобы, например, приняли новый закон. Это не является причиной и одобрением жертв, но это делает их ненапрасными. Арсений выдыхает. В его возрасте тяжело менять мышление. Мышление менять в принципе всегда достаточно непросто. Особенно, когда ты прожил с убеждением не один год, когда оно стало для тебя некой священной догмой, на которую ты ориентируешься по жизни. Они обмениваются любезностями и наконец-то прощаются. Попов убеждает врача, что ещё обязательно придёт на приём, а тот наставительно сообщает ему, что для своего же блага лучше не лгать хотя бы самому себе.* * *
— Я даже не хочу знать подробностей. Отказываюсь участвовать в этом диалоге! — категорически заявляет Серёжа. — А мне вот любопытно, честно говоря, — примирительно вступает в беседу Дима. — Не то, чтобы я прямо-таки жажду услышать это, но узнать, как трахается декан твоего факультета — это какая-то суперсила, которой я бы хотел обладать. — Вы оба заткнётесь сейчас или пожалеете, — огрызается Антон. — Как именно пожалеем? — невинно уточняет Матвиенко. — Я ещё не придумал, умники. С профессиональной диагностики, которая по классике проходила в больнице, они идут к метро вместе. Парни по своим делам, Антон — на работу. Он специально теперь старается приезжать как можно позже, впритык, чтобы Стас не успевал задать ни одного вопроса, потому что будет впопыхах натягивать на себя куртку, опаздывая, со своим: «Да, Шастун, ёб твою мать!» Серёжка подначивает его провести воспитательную беседу с этой, по его словам, крысиной шайкой, потому что он не верит, что Кузнецова была способна реализовать эту афёру с фотографиями самостоятельно. А Антон даже не хочет смотреть в её сторону. Пост удалили, как саму группу, ну и ладно. Наверняка, уже создали новую, но в это вмешиваться тоже не хочется. Паника Воли передалась и ему, поэтому сейчас он в основном сконцентрирован на учёбе и на мыслях о том, когда же Арсений уже что-нибудь придумает. К этому добавился и тяжёлый взгляд матери, которым она встречает его каждый раз после учёбы или после работы. И в этом взгляде читается только одно: «Вы решили этот вопрос?». И каждый раз он отрицательно мотает головой. В кофейне тихо и спокойно. Стас не стал его дожидаться, просто закрыл помещение. В целом, никто от этого не пострадал. Антон приехал почти сразу же, ещё и обрадовался тому, что пересекаться с Шеминовым не потребуется. Но радость от этого длилась не так долго. Потому что они снова встретились. И лучше бы это был Стас. — Привет. Ира стоит перед ним. Кусает губы и даже, вот удивление, выглядит немного виноватой. Настолько, насколько это вообще возможно. — Что ты здесь делаешь? — Шастун недовольно хмурится. Постоянно, заходя в кофейню, он прокручивал в своей голове возможные варианты развития событий, если Кузнецова всё-таки придёт. А он был уверен, что рано или поздно она появится на пороге его жизни. И если раньше он скорее злился и думал, что выплеснет все свои эмоции ей в лицо, то сейчас ему просто хочется, чтобы она оставила его в покое. У Арсения сегодня заседание ректората, а она припёрлась. Почему именно сегодня? Неужели сплетни так быстро разлетелись? — Антон, я хочу поговорить. — Уходи, — он смотрит на свои пальцы, что сжимают серую тряпку, которой он совсем недавно протирал барную стойку. — Или я тебе помогу. — Ты не имеешь права прогонять меня! — она практически восклицает это и капризно дует губы. — Что ты хочешь от меня? Что ты ещё хочешь от меня? Их отношения теперь ему кажутся чем-то далёким и как будто неправдивым. Как можно так быстро стать чужим человеком для того, с кем ты был вместе два года? Оказывается, это не так уж и сложно. Сейчас она кажется ему ненастоящей, словно кем-то придуманной. Её образ, к которому Антон привык, совсем не вяжется с тем, что он видит на данный момент. И, если признаться честно, это всё-таки болезненно. — Слушай... — Ира смотрит на него исподлобья. — Это была шутка. Мы просто хотели... приколоться. Я, точнее, — вовремя спохватывается. Видимо, потому что необходимо выгородить Стаса и Дарину. Но он не сомневается, что идея была её. Дарина глуповата для таких затей, а Стасу это банально неинтересно. — Это слишком неожиданно зашло так далеко. Антон. Ты слышишь меня? Непонятно, чего именно она пытается добиться. Он полагает, что Ира банально испугалась возможных последствий. Арсений — не последний человек в медицине. Несмотря на то, что они вращаются в разных сферах медиков, открытый конфликт с ним — не самая благоприятная идея для её будущего. Сам Попов никак не комментировал участие бывшей девушки Шастуна в этом. Возможно, движимый этическими соображениями, решил не смущать Антона. Но не важно, какие мотивы у него или у Кузнецовой, сам Антон просто хочет, чтобы это просто закончилось. На заседании ректората будут присутствовать все: ректор, проректоры, деканы всех факультетов и директор университета. На самом деле, в ректорат входит гораздо больше людей, но Воля убедил коллег, что настолько масштабное заседание не требуется. По словам Арсения, ему поверили. Но с сомнением. Один Павел Алексеевич Воля против всех них. Антону даже не хочется представлять, как именно будет это происходить. Павел Алексеевич недвусмысленно намекнул, что творчество фотошопа будет демонстрироваться всем. Шастун на месте Арса умер бы от стыда прямо там, в конференц-зале. — Уходи. Мне даже смотреть на тебя противно, — отмахивается от неё. Он отворачивается, чтобы этой самой злосчастной тряпкой продолжить теперь натирать металлические части кофемашины. — Добрый день. Голос Арсения — негромкий, спокойный и уверенный, он узнаёт сразу. Оборачивается, чтобы увидеть его. Со своей статной осанкой, в белоснежной рубашке с расстёгнутыми несколькими пуговицами, тёмные волосы зачёсаны назад, обнажая его ровный лоб. Короткая и добрая улыбка касается его губ. Смотрит он только на Антона, не обращая внимания на вжавшую в плечи голову Иру. — Я, наверное, пойду... — тихо шепчет она и, касаясь спиной стены, словно Арсений способен ужалить её, проскальзывает мимо. — Как ты? Антон облокачивается о барную стойку и подпирает лицо ладонями. Взволнованно смотрит на Попова, потому что даже такой щегол, как он, выглядит сейчас слишком официально. Болезненно официально, сказал бы так. Его лицо всё-таки, несмотря на внушаемое спокойствие и уверенность, бледновато. И он это отмечает очень чутко. — Нормально, — подходит ближе, накрывает его ладони своими, насколько это возможно, притягивая сплющенное лицо Шастуна к себе, мягко целует его в пухлые губы. Улыбается. На этот раз искренне и теплее. — Что твоя подружка тут забыла? Он отпускает Антона, но не расцепляет их пальцев. — Она не моя подружка, — ворчит тот. — Приходила извиниться. — Дело хорошее, — кивает Арсений. Шастун отстраняется, высвобождая свои руки. Он идёт к выходу, чтобы запереть дверь и повесить табличку. В обед меньше всего народу. Как будто у них есть немного времени. — Но я не собираюсь её прощать. Пусть живёт с этим. Думаю, ей ни капельки не жаль, — он ведёт Попова за руку за собой, — она просто тебя испугалась. — Ты тащишь меня в подсобку своей кофейни? — практически в ужасе интересуется Арсений, позволяя себя уводить. — Во-первых, не моя кофейня, а во-вторых, да, а что? Запирает за собой дверь. Заставляет его усесться на стул, сам подходит к нему. — Ничего, — пожимает плечами Попов. — Напоминаю, что на мне брюки и рубашка. Я гладил сегодня это всё в шесть утра. — Ты очень хорошо выглядишь, Арс. Ему нравится его так называть. Нравится произносить вслух его имя, нравится, что с ним он совсем другой. Взгляд голубых глаз смягчается, улыбка на его спокойном лице играет совершенно иначе. Так невыносимо приятно чувствовать, как Арсений меняется рядом с ним, обнажаясь и словно становясь таким невообразимо уязвимым. Несмотря на увещевания Попова, он всё-таки садится на его колени, обхватывает ладонями его лицо, гладко выбритые щёки, целует. Этот поцелуй отзывается невесомыми мурашками, что торопливо спускаются по спине Антона к пояснице. Будто ему больше Арсения нужно и важно это успокоение, чтобы хотя бы попытаться поверить в то, что всё будет хорошо. И дело совсем не в возможных последствиях, скорее в том, что испытает Арс после этого проклятого и проклятого заседания. И непонятно, почему другие люди, сродни Кузнецовой, могут вот так просто портить жизнь человеку. — Всё будет хорошо. Арсений шепчет это в распахнутые губы Антона. Зарывается пальцами в его отросших кудрявых волосах, прижимается носом к его щеке, чтобы шумно вдохнуть его запах. Ему нравится, что он успокаивается рядом с ним. Одна беспечная и счастливая улыбка Шастуна способна привести его в чувство, неким допингом разлить по кровеносным сосудам умиротворение, которое теперь является редким гостем в его душе. — Ты же знаешь, что я рядом, да? Арсений? Тот молча кивает. Он снова припадает к его губам поцелуем, целует влажно, жарко, смыкает в объятии руки на его талии, вжимая его тело в себя, уничтожая любую дистанцию между ними, словно её и не должно быть в помине. — Хорошо, что ты есть, Антон Шастун. — Знаешь, — Антон осторожно пальцами приподнимает голову Попова, чтобы он посмотрел на него, — если бы тебя не было, ну вдруг, — он неожиданно смущается и глупо хихикает, — то тебя обязательно нужно было бы придумать. — Что, прости? Мгновение он смотрит в его изумрудные глаза, даже не моргая, затем откидывается на спинку стула и, запрокинув голову назад, негромко смеётся. Его плечи вздрагивают от смеха, а в уголках прищуренных глаз разбегаются мелкие морщинки, которые его так украшают. Шастун сначала стеснительно жмурится, пытается скинуть с себя шлейф неловкости от происходящего, затем, сдаваясь и покоряясь его очаровательности, смеётся вместе с ним. Это всё так неожиданно правильно — сидеть в этой маленькой подсобке на его коленях, быть обнятым им крепко-крепко, подставляться под его поцелуи, а ещё — наблюдать за тем, какой он потрясающе красивый. — Что ты будешь делать, Арсений? Что ты будешь говорить? — аккуратно, чтобы не повредить его тщательно уложенную причёску, задумчиво накручивает на палец свесившуюся на лоб прядь чёрных волос. — Зависит от предъявляемых обвинений, — прикрывает веки и старается не дышать. — Неужели ты ничего-ничего не боишься? — Антон тянется и целует его в лоб, в то место, где начинают рост волосы. От него приятно пахнет. — Почему не боюсь? Боюсь. Боюсь, что потеряю работу, боюсь, что никогда не стану хирургом, боюсь, что Эд, свинья такая, подохнет, боюсь, что ты не сдашь экзамен. Но больше всего я боюсь потерять тебя. Его пальцы ловко развязывают узел рабочего фартука Антона, они проскальзывают дальше, под ткань его толстовки. Сильные ладони теперь обнимают обнажённую талию, наслаждаясь его теплом. — А я очень боюсь за тебя, Арсений, — тихо говорит он, кладёт голову на его плечо, прижимается к нему щекой. — За меня не бойся. Беспокойся о себе. Я справлюсь. — Ты тоже можешь умереть, — вдруг хихикает Антон. — Почему? — Попов замирает. — Тебе же тридцать восемь, — он старательно кусает губы, подавляя улыбку, хоть Арсений её в любом случае не увидел бы. — Тьфу ты! — хлопает его по пояснице, так что Шастун тоненько взвизгивает. Не от того, что ему больно, а от того, что щекотно. — Иди работай. Мне пора. Минут через десять начнётся. — Я скрещу за тебя пальцы. Вот так, — Антон демонстрирует скрещенные указательный и средний палец обеих рук. Арсений улыбается и кивает ему.* * *
— Спасибо, что приехал, — Эд слабо улыбается, пропускает его в квартиру. — Арс сегодня на заседании ректората. — А вы сами не умеете ставить капельницы? — невозмутимо уточняет Серёжа. И если Антон поехал после учёбы на работу, Димка — домой, то Матвиенко по просьбе Выграновского явился к нему домой. Курс капельниц никто не отменял. — Мне нужна компания! — уязвленно сообщает он, закрывает дверь. — А если снова анафилактический шок? Он моет руки, вытирает их махровым полотенцем, покидает ванную комнату и следует прямиком за Эдом, которого, на самом-то деле, очень рад видеть. В череде учебных будней, как оказалось, достаточно тяжело найти свободный вечер. На самом деле, он планировал провести его, как обычно, за зубрёжкой, но после сообщения Выграновского эта мысль с каждой пролетающей минутой казалась ему всё менее и менее привлекательной. — На этот препарат у меня нет аллергии, — он замечает сомневающийся взгляд Серёжи. — Ну, же! Тренироваться-то надо. — Я всё-таки надеюсь стать врачом и не ставить капельницы. Садится на мягкий стул рядом с его кроватью. Слишком чётко помнит то, как сидел с ним здесь же в прошлый раз, когда Выграновский напился. И как испугался, когда тот проснулся. Эд некоторое время стоит у зеркала, рассматривая свою шею — отверстие от трахеотомии затягивается — зрелище не из приятных. Он осторожно снимает с себя водолазку, складывает её на тумбочку рядом. Серёжа старается не смотреть в его сторону. Чёрная палитра его татуировок не заканчивается, продолжаясь на худой грудной клетке, на которой Матвиенко замечает небольшой розовый шрам. Но мужчина, кажется, совсем не смущается происходящего. Спокойно надевает на себя серую футболку — это явно удобнее, чем закатывать длинные рукава. — Не нравится на себя смотреть в зеркало, — коротко улыбается, отвечая на молчаливый вопрос. — И зря, — почему-то выпаливает Серёжа. Он прикусывает губу и отворачивается. Эд улыбается. Подходит к нему, легко плюхается на кровать и усаживается поудобнее, скрещивает ноги. Он опирается о спинку и внимательно рассматривает сидящего сбоку парня. — Не ссы ты так. Не съем тебя. Шутит уже скорее нервно, чем от желания развеселить его. Следит взором за тем, как ловкие пальцы Матвиенко иглой прокалывают бледную и тонкую кожу, как любит говорить Арсений, словно у вампира. Тот делает всё спокойно, без единой ошибки, словно это его призвание — ставить капельницы таким безнадёжным пациентам. — Не надумали делать операцию? Выграновский отрицательно качает головой. — По-моему, мы уже обсудили этот вопрос. Разве нет? — Мы обсудили? Разве это касается «нас»? Карие глаза Серёжи смотрят спокойно и чуть грустно. Эд мнёт подол футболки, пытаясь понять, почему этот парнишка так привязался к его операции. Таким людям, как он, наверное, всегда будет непонятна чужая забота и чужое беспокойство, потому что сам он старается себя этим не тяготить. Меньше привязанностей — меньше рубцов на его и так потрёпанном жизнью сердце. — Я думал, что да, — он наконец-то произносит это, нарушая тишину, хмурится. — В таком случае, непонятно, почему вам кажется, что ваше решение ни на кого не влияет. Выграновский поражённо смотрит на него, но Матвиенко откидывается на спинку стула, складывает руки на груди и прикрывает глаза, всем своим видом давая понять, что разговор окончен.* * *
Арсений стоит перед дверьми. Он сжимает и разжимает чуть подрагивающие пальцы, затем, так и не совладав с собой, суёт руки в карманы. Чувствует себя сейчас мальчишкой. Мальчишкой, которого будут отчитывать за то, что он и не делал. Чисто морально, может быть, и делал, но суть совсем не в этом. По пути в университет уже сто раз поправил на себе рубашку, разгладил брюки, периодически поглядывая во все попадающиеся зеркала, чтобы убедиться, что он выглядит идеально. Это ему вряд ли поможет, но лишним точно не будет. Циферблат его собственных часов прожигает запястье, потому что секунды неумолимо бегут по замкнутом кругу, болезненно напоминая о том, что времени у него не остаётся. Ему не страшно. Антон был прав. Он практически ничего не боится. Не боится он и сейчас. Просто так сложилось, что в его мозгу, который привык к необычайной точности и скрупулёзности, нет ни одного варианта развития событий, нет ни единого оправдания или решения. Это делает его бессильным. А бессилия он страшится. И ему хочется думать, что сейчас что-то гениальное снизойдёт на него, сейчас он что-то придумает, сформулирует за считанные минуты план действий, продумает всё до мелочей, как обычно. Но в его грудной клетке только глухо стучит сердце. Он слышит лишь собственное дыхание и некоторый шум в ушах. Наверное, не все истории должны заканчиваться хорошо? Как, например, его собственная. — Ты будешь заходить? Арсений вздрагивает. Поспешно оборачивается. Майя стоит в шаге от него. На ней тёмно-зелёное платье, привлекательно обтягивающее её фигуру, волосы убраны в высокий хвост, на лице лёгкий макияж. Попов привык видеть её в последние дни после смен в Склифе — уставшей и немного, как и полагается приличному врачу, растрёпанной. — Что ты здесь делаешь? — коротко кивает ей. — Прекрасно выглядишь, — не удерживается от комплимента. Всё-таки больше дружеского, чем заискивающего. — Иду спасать твою бессовестную задницу, — она усмехается, а Арсений удивлённо приподнимает бровь. — Или тебе не нужна помощь? — Как ты, извини меня, — он грустно усмехается, — собираешься меня спасать? — Если бы мы, чисто теоретически, — она подходит ближе, оказываясь рядом с ним, смотря снизу вверх на него внимательными тёмно-зелёными глазами, — встречались, то это отмело бы несколько вопросов. Начиная вашим фотошопом и заканчивая твоим экзаменом. Арсений замирает, пытаясь подобрать слова. Он смотрит на неё в изумлении, приподнимает руки, чтобы то ли приобнять её, то ли просто всплеснуть ими в качестве жеста восхищения. — Ты ангел, который послан с небес, — бормочет он себе под нос, снова поспешно отправляя руки в карманы, чтобы не презентовать ей свою дрожь. — Ты идёшь или нет? — она берёт его под локоть. — Я тебя люблю! — Пошли уже! — Очень безрассудно, к слову, Майя! — Безрассудно, Арсений, — она замирает и снова поднимает на него глаза, — встречаться с моим сыном. — Молчу. И они вместе заходят в конференц-зал.