Дисклеймер!
Эксгибиционизм — в работе описывается сексуальная практика, при которой удовлетворение достигается путём демонстрации обнажённого тела, чаще всего незнакомцам.
*
Считает ли себя Руслан красивым? О, определённо. Даже заёбанный жизнью, прокуренный до отдышки на третьем этаже и вытраханный кем-то, чьё имя он завтра вспомнит раза с десятого и то только в случае, если попытается его вспомнить. Он же всё равно красивый, да? Но каким бы красивым он не был, как бы не красился для того, чтобы все достоинства подчеркнуть, а недостатки — перевернуть с ног на голову и выставить напоказ, как бы не разодевался — причём тут это всё, когда он по прохладным майским улицам города всё равно идёт с размазанным от слёз и пота макияжем, с остатками ещё не высохшей смазки на бёдрах и в одних трусах и разодранной рубашке, которой прикрывает тылы. Не каждый вечер его чья-то мамка, как зло в самом чистом и фильтрованном — как пиво, которого сейчас до безумия хочется — вышвыривает за порог из спальни своего кувыркающегося не пойми с кем сынишки. М-да, эксгибиционист из Енисейского хуёвый — те хотя бы от своей наготы удовольствие получают, а Руслан всё оборачивается, всё опасается, что увидит кто, хотя не ему ли должно быть кристаллически похуй? Смотря подслеповато из-за плеча назад, он всё равно плечом врезается в кого-то и клянёт свою удачу какой раз уже за день. Главное, чтобы не бабка какая, иначе крика в десять-то часов, в почти комендантский, в спальном районе о разгуливающем извращенце поднимется мама не горюй. Только вот реальность оказывается ещё хуже. — Ты из какой, блять, подворотни вылез?! Потому что рожу Татищева, известного на всю их шарашкину конторку гонениями на всех, кто в его прекрасные и натуральные рамки и изгибы не вписывается, видеть не хотелось не то что сегодня — желательно, никогда. По Руслану же видно, да, как ему фразочки, типа: «Эй, пидорок» — прям неистово доставляют? — А не я у тебя спросить должен, из какой ты подворотни вылез. Ещё и голый, блять, фу! Даже отшарахнувшись от Руслана, от Татищева ощутимо несёт самым что ни на есть пацанским смрадом: тяжёлым куревом, дешёвым пивом и идиотским, типично мужским одеколоном, которым в больших дозах не только пот перекрыть можно, но и трупные газы. А ещё Татищев, распахнув датые и ошалевшие глазища с синяками покруче, чем у самого Енисейского, глядит на него так, будто он — девятое чудо света, квадратный иллюминат, тигр в лифчике, а не какой-то парень в своих рваных тряпках, которыми приходится прикрывать довольно дорогое, вообще-то, бельё. — Не голый, а полураздетый! А у Енисейского, пока его разглядывают — как с парада мод, что уж, такая он француженка в провинциальной моде «Море-Прорубь 2022» — всё ещё есть гордость, потому что он и впрямь не голый, а лишь слегка неглиже. — Охуеть, блять, а это будто что-то меняет?! Татищев был на деле вариантом похуже бабки, потому что мало того, что не менее голосистый — как его горло при умножении на количество выкуренных пачек всё равно даёт положительные числа? — так ещё и сто пудов трепаться будет. Ну и пиздец у Русика, а не жизнь. Не трахалось вот ему с Дугаром, да? Татищев же на него, наконец, наглядевшись и поняв, что под окнами прекрасных и склонных к ругательствам мамочек с их ребёночками лучше не орать в ночи, начинает, кажется, свои подмытые алкоголем мысли в кучу собирать. И Енисейский, порешив, что на этом они мирно разойдутся, а Юра примет всё за пьяный бред, уже огибает вставшего истуканом парня, а тот, будто принцесса, отошедши ото сна, хватается за него, за первого встречного-поперечного, своей, увы, неласковой ручищей. Зря, походу, ржал Руслан, когда не поверил, что Татищев при своих чудом не мёртвых лёгких спортом занимается. Волейболист хуев. — Отпусти, скотинёбина! Куда ты меня, блять, затащить хочешь?! Я на тя потом, сука, в полицию писать буду, за домогательства, блять, и за причинение вреда здоровью! — Разорался хули! Ты давай ещё на уши район поставь, чтобы все на твой голый тощий зад смотрели из окон. Вот, конечно, новости будут, жаль, да, что по Первому не покажут! — А сам-то что, смотришь на мой «голый тощий зад»? Откуда такие характеристики? Руслан как может отшучивается «по-гейски», зная, как гомофобного — или латентного — Татищева это до пара из ушей бесит. И не прекращает попыток своё запястье отвоевать. И удваивает вскоре сопротивление, потому что его попытки мало того, что игнорируют, так и продолжают с его тщедушной тушкой на прицепе двигаться в сторону сталинки. — Я ж реально заяву накатаю, Татищев, пусти меня!!! Но Татищев только что-то ворчит под нос про наглых и рыжих, со звоном роясь в кармане в поиске, очевидно, ключей от подъезда, который уже через полминуты пускает их в ни капли не более тёплые объятия. В Юрином подъезде стоит спокойная и спальная тишина, которую разрушает тут же эхо громкого Енисейского, который всё сыпется и сыпется в угрозах, пока всерьёз не начинает задумываться, бить под колено или сразу в почки, тогда как Татищев его подводит в перилам около кучи почтовых ящиков… и отпускает вдруг. — Погоди, бля, минутку. И не ори — без тебя башка болит, потом ещё и предъявят чё-нить больно вредные старушенции. И стаскивает со своей спины рюкзак, с которым в уник таскается. А Руслан только смотрит оторопело, одной рукой рефлекторно держась за остатки гордости в виде рубашки и вообще не понимая, что в данную секунду его жизни происходит. Колено поставив на бессмысленный выступ в стене, Татищев, тем не менее, закусив губу, пытается что-то в своей сумке вышебуршить. А Енисейский, конечно, не сбегает. Так у маньяков, даже начинающих, наверное, и появляются жертвы, потому что предлагаемые «конфетки» охуеть, как интересны сейчас полуголому Русику, который тихонько пытается из-за чужого плеча высмотреть, что в рюкзаке, где могут быть только сигаретный блок да ноут с банкой пива, можно ещё найти. Правда, пьяная субординация оказывает сильнее Енисейского злосчастного любопытства. И «Варваре» в их писанной потёкшей тушью и, может, даже кровью истории нос не отрывают, а почти вышибают локтем, вместо которого у Татищева, походу, лом. — Ну и куда ты лезешь, а?! — А ты чё реактивный такой, с разворота и в лицо? — Ой, бля-я-я, давай ты щас начинать не будешь. Когда у Руслана — ни капли не оргазменные, к сожалению — звёздочки в глазах проходят, перед ним всё ещё стоит никуда не девшийся Татищев в довольно чистом, сравнивая с другими старыми домами, подъезде. И пакет какой-то держит. Хочется вот Русику взглянуть в вечно честные Татищевские глаза, чтобы понять, какую макарену танцуют напившиеся тараканы в смольной головушке, но смурной взгляд того немигающее застрял где-то в области ключиц Енисейского. Похоже, тоже от своей добродеятели глюкнуло. А в пакет, тем более, ещё и максимально вежливо в исполнении Юры ему протянутый, он ушибленным носом лезет. И видит там спортивную форму. Вот ведь реально спортсмен хуев. — Так, всё, прикрывай свои причиндалы и топай, — Татищев, вернувшись на Землю обратно, форму спортивную ему разве что в рот не запихивает. И даже отходит на шаг, как от прокажённого. Неженка. Енисейскому позлословить чутка охота, повыводить бедного гомофобного мальчика из себя. Только вот, прикинув, когда он помощь себе, такому же бедному, но раздетому мальчику на холодных уральских улицах, ещё получит, Татищевскую вдобавок, умно и молча заключает, что лучше внять выгодному предложению и надеть… На себя всё Татищевское. Руслан достаёт из пакета скрученные спортивки и футболку, от которой тем самым «типичным мужским одеколоном» несёт чуть ли не больше, чем от самого Юры. Только вот выбора особо-то и нет: в спортивках и проституцкой рубашке или в спортивках и провонявшей всем мужеством Магнита и Пятёрочки футболке. Поэтому, натянув штаны на свои ещё липкие ноги и потуже их затянув на поясе — и представив, как Татищев, ещё более худой, мучается с этими верёвочками каждый раз, — Енисейский скептически осматривает оставшуюся чёрную футболку. — Ну пиздец ты барышня, давай завязывай. — Так я и завязывал. Твои штаники, между прочим. Руслан поднимает смешливый взгляд на парня, примостившегося у почтовых ящиков. И понимает. Понимает, что Юрка-то стоит красный, как рак. И, тем не менее, всё равно на Енисейского поглядывает исподлобья, пока тот мнётся с его шмотками. «Точно латентный». И от этой мысли почему-то и ещё смешнее, и грустно как-то, и даже иронично. И эта же мысль, с каждой секундой всё более отклоняющаяся от первоначального пути в пункт Б — «Подколоть Татищева», приходит составом в совершенно левый пункт В — «Засмущать Татищева». Руслан, подусмехнувшись то ли от безумия всей ситуации, то ли от того, на кого он сейчас растрачивается, натягивает футболку на тело, подписав бесплатно Татищева на собственные попытки в едва ли сексуальный стриптиз. Только потому что знает, что Татищев всё равно смотреть продолжит. И ведь Юра, правда, взгляд оторвать не может, ни от тонких ключиц, ни от белой — и плоской, мужской, Юра, блять! — груди, ни от красных замученных сосков, ни от плоского живота без пресловутой «блядской дорожки» от пупка под кромку белья. Юра просто пытается найти в этом хоть что-то красивое, окей? Что-то же геев в таких женственных парнях привлекает, хотя Татищев вообще не может понять, что именно — потому что, ладно там, Костя, эталон мужской красоты уже в свои младые восемнадцать, силён и суров, альфа-самец. Но что в этом, крашенном и тощем, привлекательного? И взгляда почему-то всё ещё не отрывает, горя бледными щеками в свете двух подмигивающих друг другу подъездных лампочек и сглатывая сухим от алкоголя горлом. Как хорошо, что Енисейский футболку натягивает, скрыв впалый и едва рельефный — Юра, ну ёб твою мать! — живот. Потому что у Татищева от осознания, чем он занимается битую минуту, глаз дёргаться начинает. — Всё, блять, закончил? — М-да, рыцарь из тебя, Татищев — ни доблести, ни слова. Без матов хоть говорить умеешь? А у Юры в голове пустота да звон — полный признак отсутствия адекватных мыслей. И какими ему, простите, словами тогда говорить? — Сам-то. Шуруй давай, экс-ги-би-ци-о-нист хренов. Доволен, какие слова могу? — Мгм, ещё бы не по слогам его выговаривал. Покорно посланный, Руслан, впихивая тому пакет обратно в руки, разворачивается на пятках своих чудом унесённых из квартиры сегодняшнего любовничка кроссовок и идёт к входной двери. — Спасибо, Татищев. — Форму к четв… «Опять глюкнул». Русик влетает в майскую прохладу под Юрино молчание, одетый и даже довольный, и усмехается снова — не без горчинки, — понимая, что по-хорошему сейчас не хватает только закурить. И ведь сигареты можно было поклянчить у Татищева. Он тянет всё ещё пульсирующим от боли носом влажный воздух и вместе с ним Татищевский одеколон, намертво прицепившийся к спортивной футболке. «Если притерпеться, то не так уж и плох этот одеколон». Особенно, если бы Енисейский его чуть «подпортил», перекрыв своими красными с кнопкой.