Дисклеймер!
Оседлание — в работе описывается сексуальная практика, в которой принимающий персонаж располагается «верхом» и седлает член или фаллоимитатор своего партнёра или партнёров.
*
Костя хрипит и валится не глядя в кресло, кажется, даже скрипнувшее под их совместным весом, а Юра вдавливает его в мягкую обивку, нажимая на плечо сильно, но ласково. Челябинск, по сугубо субъективному Костину мнению, был и всё ещё занимает лидерские строчки среди городов по способности к адаптации и сверхскоростному изменению под новый лад. Сначала пограничный город-крепость, после — крупный промышленный центр, ещё чуть позже — «Танкоград». Сначала Костин друг, мгновение, и уже Костин партнёр. Уже не только деловой. Только если становление Челябинска промышленным городом проходило годами и планам советских пятилеток, то становление возлюбленным Уралова у него прошло непредвиденно и за рекордные несколько месяцев, полных дёрганий, криков и безумных взглядов в сторону Екатеринбурга. Удивительно, что до драки так и не дошло, и не сказать даже, дело ли в Кате Татищевой, так вовремя решившей загостить у папы, или в Юриных резко проснувшихся совести и милосердии. Но столетиями всячески доказано было, что если Татищев себе что-то в голову вбил, то это серьёзно, это плотно, это почти точно радикально. И это серьёзно, плотно и радикально настало в мартовском сумасшествии и Ураловском личном лунном затмении, которые вместе с товарищеским участием Юры в этом мракобесии голову ему знатно потрепали. После же наступили четыре месяца сбрасываемых звонков, захлопывающихся дверей с ядовитым и когда-то Костиным: «Не хочу видеть ни тебя, ни Аню». Четыре больных месяца, как четыре года, за которые в голове Юры, естественно, находящегося вне поле зрения, слуха и любого внимания Уралова, сдвигались тектонические плиты мировоззрения, землетрясения от которых запально купировались спиртом и никотином. Четыре больных месяца, как четыре десятилетия, из которых Юра выходит ещё более худым, ещё более нездоровым, ещё более раздражённым и агрессивным. И с целым планом Барбаросса, придуманным чётко под специфику олицетворения Екатеринбурга. И Юрин блиц-криг на Уралова, в отличие от настоящей операции, был беспроигрышен и безупречен с самого начала, пусть и проходил он через Татищевские маты, трясущиеся руки и тонны неуверенности напополам с абсолютным экстремизмом. Почему беспроигрышен? Почему безупречен? Потому что Юре теперь делов-то — заслужить все Костины взгляды с бассейнами неисчерпаемой нежности, получить все его редкие улыбки, его дорогие подарки, продуманные походы в рестораны. Ему делов-то поставить Уралова, преданно смотрящего, на колени в коридоре, в мэрии ли, в Костиной квартире ли, и попросить ублажить его. Почему безупречен? Почему беспроигрышен? Потому что и сам Юра, будто всё неся в себе дух советских пионеров, всегда готов. Готов смотреть в ответ, неизменно чутко, пусть иногда смущаясь и глядя лишь украдкой. Готов прийти с ещё горячей шаурмой и посадить на свой бережимый, как Кощеевы яйца, Москвич и отвезти в другой конец России, не важно даже, в «твой гейский Питер» или «морды Сибирским бить». Потому что готов сам, снизу-вверх преданно смотря, на колени встать в коридоре, в Костиной квартире ли, в своей челябинской ли, и Костины направления старательно слушать. Полюбить Юру заново было несложно, потому что этого от Константина и не требовалось. А полюбить ещё сильнее оказалось и того легче. И лишь потому он сейчас хрипит под неистовыми поцелуями, потому валится на кресло не глядя, пока Татищев смотрит на него горящими углями глаз со съехавшим набок респиратором. Челябинск тянет тот ещё ниже, под острый подбородок, пока не срывается и не откидывает вовсе, и целует-целует-целует заново, когда как Костины губы болят и пульсируют. Ему, правда, только и остаётся, что хрипеть, жмуриться да сжимать худые бока через одежду. А Юра на колени уже забирается, прибивает его к утапливающей обивке и лелеет лицо в больших ладонях, приникает ближе, погружается языком глубже, и Костя уже не хрипит — постанывает, задыхаясь. — Юр-ра! — Уралов выдыхает и почти постыдно хнычет, до боли наверняка вцепляясь в Татищева, и бёдра у него дрожат, потому что тот тяжело притирается, ёрзает раз-два навстречу, проходится так по зажатому брюками члену, и сладостно, и болезненно одновременно, и заставляет шею открывать — буквально распахивать перед ненасытным Юркиным ртом. Екатеринбург лежит головой на спинке кресла и глотает мелкими порциями воздух. Костя шепчет-стонет имя Юрино, как другие шепчут имя Господа, когда они близки — так близки, кажется! — к тому, что кончить и закончиться на этом, распадаясь, по ощущениям, на части от идущих рука об руку усталости и удовольствия. Ведь Юра над ним высится, оседлав его колени, его вороные волосы сияют белёсой окантовкой в свете белых ярких ламп за спиной, и он выглядит божественно в этом мерцании, лучше всех вместе взятых «очищающих тело и разум» чудес религии, предлагаемой Московским. Уралов плавает в этих глупых-преглупых мыслях, увиливая от волн, которыми стегает его возбуждение. Но Юра возвращает его с небес на землю, с земли на небеса — куда, Костя понять уже совсем не в состоянии — горячими губами на шее, дрожащими руками на пряжке. Екатеринбург только на остатках какой-то там адекватности цепляется за эти бледные тонкие пальцы, сжимает их и слабо, больше лишь громко дыша, проговаривает: — Юр, сма… Сма-агх! — Катюш, у… «У настоящего мужика всегда смазка под рукой». «Инженер-конструктор, ещё и механик — как кофе два в одном, и без смазки, думаешь?». «Танкист всегда со смазкой: ленивец смазать, какой ещё механизм…». И зад товарища заодно. Точно так и было, так и есть, Юр. Хороша из нас команда. За мысленным передразниваем Костя почти пропускает, когда штаны Татищева оказываются вне зоны доступа, чтобы не болтались, «вот дряни», неснятыми где-то на щиколотке и не мешались, и когда, что ещё более важно, ударом по ушам, улавливающим до сего момента только чужое тяжёлое дыхание и мокрые причмоки губ, щёлкает тюбик смазки. У его инженера-конструктора-механика и танкиста в одном лице эта пресловутая смазка, как порой кажется Уралову, таким рвением Юры познавать «все глубины и тонкости гейства» шокированному, валяется везде на великий русский авось и ещё какие соображения. А ещё его инженер-конструктор-механик и танкист в одном лице, как истинно «настоящий мужик», любитель сделать всё сам, своими руками. Снова оставляя Костю хрипеть, постанывать, задыхаться от чуть более ласковых касаний губами к кадыку и наслаждаться даже тем, как острые коленки стискивают его ноги на столь узком пространстве. Он знает, даже не глядя, продолжая дышать и задыхаться в охватившей духоте, что у Юры сейчас между ягодиц, между бёдер всё влажное и скользкое, что через пару минут бездумного, но всё не теряющего запал поедания его шеи тот уткнётся носом куда-нибудь в Уралова, посипывая и шмыгая носом, что к этому моменту у него уже будет дрожать и рука, хватающаяся, как за спасательный круг, за Костино плечо, и запястье, неудобно вывернутое назад с четырьмя вскинутыми, растягивающими анус пальцами, и ноги, потому что устали уже от всего, потому что много уже им всего. Тогда Костя обычно берёт всё дело в свои — буквально — руки, потому что ему, вбирающему в себя всё Юрино жизнедающее внимание и его же изобилующую любовь, также жизненно необходимо о Челябинске заботиться, отвечать, извергать на него ещё больше внимания и любви. Блядов бесконечный цикл. Порочный круг во всех смыслах, которому бы завидовали, потому что так жутко органично всё собрать и заставить функционировать надо уметь. Надо тяжело постараться. Ах, какая жалость, что его возлюбленный и инженер-конструктор, и механик, и просто прекрасный «суровый уральский мужик» с его абсолютно не суровой и тёплой любовью. Он прижимает ближе, крепче, чтобы, пока можно, Юра сделал совсем краткую передышку, отдавая все-все-все регалии на себя и своё тело Уралову. И Екатеринбург оттого аккуратно отодвигает уже натруженное запястье и кладёт его, уже безвольное, себе на второе плечо. Почти ласково придерживает Юрку, правда, как кукольного, и направляет внимательно. И уже Татищев хрипит. Уже Татищев постанывает. И Татищев задыхается. Наслаждается растяжением и хватом Кости на своих боках, сжимается на члене и только улыбается полупьяно. Всё ещё ёрзать пытается, подмахивает даже дрожащими бёдрами и только всё больше и больше отдаётся Костиным рукам, в которых он не что-то агрессивное и яро сопротивляющееся, а в которых он — вязкая мягкая масса, которую только мять, гнуть под себя, которой управлять. Юра его любимый джемпер почти дерёт от того, как его кроет, и, кажется, что плачет в плечо, потому что стонет, низко, чисто и удивительно негромко, не отрывая лица. Только красную шею Уралов может видеть, оставлять на ней редкие поцелуи, двигая Татищева вверх-вниз, насаживая сильнее, до влажного шлепка, и поднимая. И снова. Блядов цикл. Пара минут и Челябинск не то что стонет — скулит одинаково, обнимает теснее тесного руками, всё ещё цепляясь за зелёную вязку, и «скачет», неподконтрольный себе самому. А дальше только «ох», тишина, ночное небо пред глазами. Сбитое дыхание и море, море влаги. Костя, как кот, сытый и спокойный, только глазами и улыбающийся, потому что на другую улыбку едва сил сыщет, Юру, как клеща, от себя отдирает, красного-красного, запыханного, впрямь заплаканного и совершенно пьяно улыбающегося, и чёрную налипшую чёлку с влажного белого лба убирает. А Татищев смотрит, так же сыто, не менее спокойно и слишком уж довольно, едва глаза приоткрывает, будто секунда — и заснёт на Косте, пока тот, глупенький, наверняка уже думает, как разморенного Юрку первым в горячую ванну усадить, с обоих всё неснятое — потому что жаждущие дураки, что им — снять и бросить в стирку, и самому в ванну к Юре залезть, ведь Юра, конечно, уже сам себе не хозяин. — Да не буду я ща спать, Катюх. Мы пока с себя кофты — а, ну с тебя ещё и штаны — сдерём, а те такое расскажу, охуеешь!.. И понимая, что это надолго, Костя только счастливо вздыхает. Предложите ему выбрать между спящим Юрой и Юрой, жалующимся на Томина, или бурчащим на Серёжу, или хвалящимся за Катеньку, и Костя молча постоит с минуту, развернётся и уйдёт, потому что ему и то, и другое нравится до безумия. И Уралову с глаз улыбка на губы, всё ещё болючие, ползёт. А как же ещё?