Дисклеймер!
Омегаверс — действие работы происходит в мире, где персонажи распределены на три типа: альфы, беты и омеги, каждый из которых обладает рядом физиологических особенностей...
*
Ноябрь Илье не нравится. Точнее, Томин сказал бы, как в доброй песенке: «У природы нет плохой погоды», — и, посмеиваясь, оттопырил бы губу и небрежно сдул слипшиеся парами-тройками снежинки с вновь отросшей челки. Илье вообще мало, что не нравится. Ведь он, несмотря на свой почтенный, почти что трёхсотпятидесятилетний возраст — только не говорите Юре, а то от такого округления у Челябинска глаза из орбит вылезут, — всё же был человечным. Например, Илье не нравится война — это насилие, кровь и бесчисленные жертвы, по его мнению, часто бесцельные. Боль ему тоже не нравится. По крайней мере, он про неприятную боль: от скручивающего кашля, расчёсанной сыпи, прожитого инфаркта или ожога степени так третьей, — а не той, которая синяки после отчаянной порки плеткой — и не вините его, это действительно первое, что приходит ему на ум от сочетания «удовольствие» и «боль». А так... Томину не нравятся и самые тривиальные вещи. Он всё же не вознёсся, не бренчит на балалайке или её ангельском аналоге в Раю, чтобы думать только о проблемах философии и человечества. Плесень на хлебе, потому что тот вспрел, тоже максимально отстойна, а бескультурные люди, от хамящих бабок до невоспитанных мальчуганов, норовящих сбить с ног, бесят до зубного скрежета, как и морщится противно лицо от плохого пива и палёной водки. Всё потому, что Томин всё ещё человек. А определённо плохие вещи нравятся неопределённо малому проценту людей. А определённо плохих вещей, к сведению, тоже неопределённое небольшое количество. Значит, и Томину мало, что не нравится — вот Вам и волшебство. Закатив глаза, вздохнув, скрестив руки на груди, пнув мусорный бак, скурив пачку сигарет или выпив того же пива, отдающего прогорклым маслом, он всё равно из раза в раз приходит к тому, что всё не беспросветно плохо. Безвыходных ситуаций, как он считает, не существует. Пока он продолжает жить так точно. Или безвыходных ситуаций не существует с момента, когда он снова восстанавливается в своей квартире после смерти. Не худший исход. Не для Томина во всяком случае. Новая жизнь или новое утро — он пытается относиться к ним одинаково. Но, закатывая глаза, вздыхая, скрещивая руки на груди, пиная баки, куря и время от времени выпивая, надо признать... что он всё ещё человек, верно ведь? И у него есть такие шутки, как человеческие потребности: от простого пожрать-поссать до того, что ему надо строить взаимоотношения с другими людьми, чтобы до банального просто не так уныло было. И настроение, соответственно, у него тоже может быть плохое. И Томин... позволяет себе плохое настроение. Своё же, как никак. Оттого ли, что последний хлеб к остаткам супа всё же заплесневел, а пиво реально не стоило покупать за двадцать шесть рублей по акции, то ли оттого, что документы оказались не сделаны в срок, ведь программу не могли перестать обновлять и править, из-за чего летели базы, или просто оттого, что в мире творилась какая-то чепуха, на которую он мог-не мог не реагировать и не пялить потом в потолок с мыслью: «Ну пиздец». И сегодня ему ноябрь не нравится, пожалуй, исключительно из-за испорченного настроения. Всё же не каждый день ощущается как дерьмо ещё с семи утра. Ему надо было умудриться сорвать джекпот: за каких-то пять часов успеть встать более или всё же менее живым после трёх часов сна, прочитать сообщение от Юры, подорваться с постели и через маты на зубах брать выходные дни. А дальше — как по маслу... по машинному, намазанному — точнее разлитому, тогда уж — на чёрствый хлеб, если и вовсе не на кусок иссохшей губки: побрился на скорую руку и только чудом не порезался, плеснул ледяной воды в лицо и точно такой же прополоскал рот к ненависти своих зубов; в холодильнике не нашёл ничего, кроме кетчупа, макарон и... ничего больше он, собственно, и не нашёл, так что сварганил себе преотвратительный кислый кофе, единственным плюсом которого было то, что после такой дряни действительно передёрнуло, как чёрт знает кого, и закусил его рожками с кетчупом, который, к его невпечатлению, тоже кислил, видно, за компанию; надел разные носки, ну и чёрт с ними, чёрный левый, чёрный правый, какая разница, что один сантиметров на пять выше? а также футболку задом наперёд, но уже заметил это в коридоре, застёгивая куртку. В конце концов он, с набитым желудком, причёсанный, в правильно надетой футболке, уже спустился на первый этаж, но так и не успел выйти на улицу и вместо этого, самую малость зубоскаля, пошёл обратно на четвёртый пешком, пока лифт был где-то, но не на первом, только чтоб дёрнуть закрытую дверь. Вот Вам во всей красе типичные страхи мужчины среднего, почти что трёхсотпятидесятилетнего возраста, имеющего свою квартиру в СНГ. Успокоившись, но всё-таки в немного ущемлённой гордости расправив плечи, Илья бодро потарабанил по ступенькам вниз до машины, за ночь заледеневшей при прекрасной погоде между плюсом и минусом, но, только вылетев из подъезда почти что буквально, то есть ногами вперёд и затылком наверняка о бетон, быстро передумал и по гололёду шёл аккуратно — всё равно после, уже в Челябинске, навернулся трижды, один из которых прямиком в полулужу-полулёд. М-да. «Возможно, — думает он, отходя от магазина, к которому вели, кажется, исключительно ледяные неприсыпанные дорожки, и осматриваясь, не вылетело ли ничего из пакета и не кануло ли прямиком в мутной коричнево-серой луже, — будь температура градусов на десять, ну или хотя б на пять повыше, было бы радостнее, что ли». Потому что в суровом Челябинске и жопа мёрзнет весьма сурово в неприглядные «-2°». Когда ему надо быть в самом что ни на есть приемлемом виде и настроении, например, на собрании по обсуждению финансового состояния округа, тогда Томин тащится туда в порванных прямо по шву на промежности брюках и с засохшей пеной для бритья на шее. Сейчас, когда надо к Юре скакать сайгаком с самой коварно-любящей мордой, Илья сдувает мокрую чёлку с не менее мокрого лба и утирает такой же мокрый с ноябрьской промозглости нос, пока грузно и чуть неуверенно идёт по большим дворам среди новостроек, смотря под промокшие ботинки, чтобы ещё раз не наступить на кусок льда и не устроить встречу асфальта с жопой, уже отбитой, больной и тоже, логично, мокрой. Прихрамывая на правую ногу, он даже прикидывает, насколько «так себе» у него вид сзади. По ощущениям — унылые три из десяти, учитывая холодок от приличных мест вплоть до колена, и от такого «горя» Илья выуживает из кармана тонюсенького, чудом не мокрого пуховичка сигареты вместо телефона. Пачка ощущается в руке неприятно, проходясь по стёртой о лёд коже. Верблюд — очень символичный, учитывая, что он шлёпает прямиком к Юриному подъезду — серебром переливается в рассеянном свете, и Томин, максимально аккуратно стыкуясь задом с железными перилами пандуса, вытягивает сигарету, пока снег откровенно сырыми хлопьями продолжает идти. Илья без энтузиазма курит, бессмысленно водя взглядом по гурьбе детей, визжащих истошно на площадке и запинающихся о дикую смесь песка с водой, снегом и льдом. Когда какой-то ребёнок в пятнистой куртке резко вскрикивает, перекрывая своим звонким ором весь гам товарищеских визгов, Томин вздрагивает, и палец мажет по колёсику. На второй раз у него куда более удачно получается развести зажигалку на огонь, и, прикурив, он приглядывается, отпуская дым в занавешенный туманом воздух. Внутренне отмерев от первого испуга за целостность незнакомого ребятёнка, Илья какое-то время наблюдает за тем, как парнишка оттряхивает рыже-коричневые от мокрого песка коленки у балонок и продолжает нестись по грязи, к неудовольствию мамаш. «Наверное, мы с Юрой были такими же», — Илья усмехается как-то даже нежно, когда думает о приятном, а не зацикливается на погоде и том, как ему холодно в напрочь мокрых джинсах. «Юрка точно был. Такой же визгливый и вертлявый». Сощурившись, он вытаскивает из головы пару воспоминаний о маленьком, чумазом от чернозёма, травяного сока и речной тины Татищеве и пропускает пару смешков, пока тушит сигарету о край мусорки. Илья стоит наблюдателем у подъезда ещё немного, переминаясь с ноги на ногу и рассматривая уже не такие чистые носы ботинок, но, когда липкая от воды джинса вновь начинает ненавязчиво и неприятно холодить ягодицы, тогда Томин достаёт так и не звякнувший ему уведомлениями телефон. В коей-то мере он тянул время, ожидая, что Юра ответит. Позвонит уж на крайний случай. Но ожидания не оправдываются — смартфон, бывший на грани убийства из-за того, что Томин трижды разлёгся по асфальту с точностью в один и тот же бок, по-прежнему молчит. Ему хочется устало закатить глаза, но вместо этого он просто с долей обречённости возводит их к небу, затянутому сплошняком серой пеленой, посреди которой кругляшком едва просвечивает бледное солнце. Томин длинно выдыхает и, немного морщась от боли, поднимается по лестнице к двери четвёртого подъезда. Перекладывая скромный пакет из руки в другую — не то чтобы пальцы хоть у одной сгибаются сильно охотно, ведь он, как последний дурень, решил, что перчаткам в машине самое место, — Илья жмёт кнопки домофона, вслушиваясь сначала в писк цифр, потом — в длинные неприятные звонки. Первый гудок. Второй. Третий. Второй набор. Первый гудок, второй... Третий набор. Томин чуть беспокойно проверяет телефон, водя неуклюжими холодными пальцами по экрану, который довольно скоро, став тоже мокрым, начинает спонтанно выбрасывать его из диалога, не давая набрать сообщение. Он обтирает смартфон и правую руку о более-менее сухую штанину, и вновь открывает мессенджер, убеждаясь, что за последнюю минуту его борьбы с техникой ничего не изменилось — на последних пяти сообщениях стоит по одной галочке, разве что Юрин статус изменился с «был(а) в 1:12» на «был(а) в 10:53». «Да блять». Курган не знает, говорит он это вслух или оставляет исключительно в мыслях, лишь обличая глухим движением губ. Он цыкает, прикрывая глаза, как от приступа головной боли, и широким жестом утирает откровенно подтекающий нос, пока пережидает чёрт его знает какую трель звонка и четвёртый набор номера квартиры, думая, что Юра — в особенности Юра, входящий в брачный цикл, то есть пишущий не в свой строгий заводской график и неизвестно, когда и насколько пропадающий — кого угодно в могилу сведёт. И на непонятно каком по счёту, но точно порядком доставшем «тр-р-р», когда Илья уже думает возвращаться в машину не только за перчатками, но и за лежащими на всякий пожарный ключами, из динамиков слышится долгожданное, совершенно недовольное и хриплое: «Кто?», — которое, как ничто другое, заставляет успокоено выдохнуть и разжать булки. Он растирает напряжённую точку между бровей — Илья даже не заметил, как долго хмурился, — и ворчливо проговаривает явно ожидающему ответа Юре: — Кто-кто, конь в пальто. Окоченел уже весь. В унылом зрачке наверняка неиспользуемой камеры на домофоне Томин, правда, видит не конскую морду, а своё, что после череды потрясений удивительно, вполне свежее лицо. Да и вместо щегольского пальто у него короткая куртка, из-за которой задница, подвергшаяся его беззаботной неаккуратности и нападкам гололёда, мёрзнет хуже всякого, тогда как Татищев, выдохнув длинно по ту сторону трубки, не спешит запускать Курган в многоэтажку, наверняка предпочитая бедному Илюше ватное одеяло и сон в верблюжьих носочках. Домофон громко пищит, оглушая на секунды Илью, который в свою сторону ни словечка не услышал. Мужчина наконец позволяет себе закатить глаза — на деле совершенно беззлобно. «Впрочем, — под взрывной смех мальчишек, которых он оставляет позади, Томин ныряет в куда более тёплый подъезд, встречающий его совсем замёрзшие ладони слабым-слабым покалыванием, — ему можно». Юра, как никак, был Юрой, какое тесто не бери — всё равно вышел бы с комочками. Но кому, как не Илье, сложности любить? Через тысячу вздохов и закатываний глаз, Илья легко признаёт: что он, что Юра — те ещё идиоты из «теста с комочками». Но, между прочим, чрезвычайно друг другу подходящие именно тем, что они идиоты. Хотя вообще-то оба — умные и образованные — хотя это было фактом сомнительным и, вероятно, правильнее бы звалось житейским опытом — люди. В лифт Томин залетает точно так же, как и в подъезд чуть ранее — бодрым шагом и с лёгким, накатывающим постепенно мандражем. А лифт в свою очередь не удивляет ничем неприятным: без обоссанных углов, изрисованных металлических стенок, выколупанных кнопок и даже с зеркалом на законном месте. Аж душу радость берёт, что Юра в кои-то веки захотел слушать кого-то, кроме себя, и в конце концов съехал из убогой хрущёвки из страшно сшитых серо-жёлтых панелей, с которой не торопился перебираться в район свежее, чище и просто пригляднее. По ощущениям, Юра даже кашлять меньше стал, когда убрался подальше от скопища заводов. Да и спать тоже лучше стал, лишившись тонких стен здания, которому за шестьдесят, если не больше. Илья пару секунд благодарит себя — а также то, что он тогда насел на весьма убедительного Костю и, конечно, на очень любимую Юрой капризно заботливую Катеньку с этим вопросом — за такое вложение в Татищевскую жизнь, усмехаясь левым уголком губ, и вжимает подсвеченные кнопки этажей, чтобы отправить лифт вверх. Томин разворачивается спиной к железной стенке плавно едущего механизма, в верхнем углу красующегося эмблемой Могилёвлифтмаша и клейкой бумажкой с номером техника-лифтёра, и проскальзывает взглядом до зеркала, успевая бегло осмотреть себя впервые с той минуты, как он выбегал из квартиры, срываясь в Челябинск посреди недели с взятыми спешно отгулами по «семейным обстоятельствам». М-да, не то чтобы на том конце не понимали, какие могут быть у альфы «в расцвете сил» семейные обстоятельства стабильно — не совсем, если честно, поминая Юрино здоровье — уже несколько лет подряд. Пожалуй, последний десяток лет так точно. Всё в том же зеркале в лифте Томин встречается с собой глазами. Немного помятый, с покрасневшими от морозца щеками и с висящей паклей чёлкой... и всё равно достаточно опрятный — зеркало, спасибо, показывает только по плечи, не роняя его и без того пошатанного достоинства, — без недельной щетины и пахнущий не литром влитого в желудок светлого пива, а дезодорантом и сигаретным дымом. «Ты поменялся», — говорит он себе одними губами. Может, он хотел услышать нечто такое. Например, от Тани... лет пять? семь? или все десять — двенадцать, если считать с начала их с Юрой... тогда даже не отношений, а просто совместной жизни двух друзей с привилегиями — назад. Возможно, если бы Томин продолжал мечтать о даме сердца, которую нужно завоевать, чтобы как в сказке образовалось их «долго и счастливо», или об истинном, который полюбил бы его с первой встречи и навечно, то он посчитал бы такую жизнь, между прочим, очень хорошую, стабильную, с обоюдным доверием, позором. Хотя для этого ему, скорее, надо было не продолжать мечтать, а изначально быть немного другим. Более мудрёным, более романтичным, а не таким простым чудаком с барабашками вместо серьёзности на уме. Только вот он относится к жизни проще: берет, что дают — конечно, не бездумно, он не настолько идиот, — и делает всё, как велит душа, лишь бы жизнь была такой, какой он её хотел видеть — без каких-то тупых мотыляний и американских горок в виде отношений. Лифт с негромкой, куда более приятной, чем у домофона, трелью и растянутым: «Шесто-ой эта-аж», — выпускает его на межквартирную клетку, такую же приличную и новую — проведи рукой выше синей краски и на пальцах останется налёт побелки, — что встречает его несколькими дверьми, из которых одна, ничем не примечательная, красивая и тёмная, как почти все сейчас, приоткрыта на сантиметр-два. Да, именно несложную — что очень относительно моментами, но в сумме Ильёй ощущается только так — и реально счастливую жизнь он выбрал, когда выбрал Юру. Оба не конфетки. Конфеты в магазине, в пакете в его руке и в жестяной коробке у Юры на кухне — потому что Юра — сладкоежка, — а они просто выбрали друг друга, даже имея другие варианты: рядом с Юрой всегда был и есть куда более «конкурентоспособный» Костя, весь из себя красивый, как дикая природа, мощный и необъятный, как медведь, более умный, более богатый и так до бесконечности, а Илья мог и дальше беспрепятственно вздыхать по Турской, не взирая на её вторичный пол — разве что тайком мечтая, чтобы та придавила его к полу или к постели каблуком, что сидел бы как влитой на её изящной ноге в чёрных поблёскивающих капронках. Илья усмехается, даже не желая тратить сил на то, чтобы представить тот исход, где Юра оказался бы с Костей, а он сам продолжил бы вздыхать по Тюмени, параллельно флиртуя едва ли не со всем Поволжьем, и скидывает натянутый на половину головы капюшон, тормошит пятернёй волосы и перехватывает удобнее магазинный пакет, недовольно шебуршащий обёртками ломанных-переломанных шоколадок, переваливающимися в полиэтилене конфетами и хрустящей пачкой пельменей. Улыбаясь какой-то своей гармонии, Томин нешироко отворяет нужную дверь и тут же, стоит только шаг за порог сделать, оказывается прямиком в по-родному пахнущей тишине. Квартира полутьмой греет мёрзлые щёки, пока Илья припадает спиной к только закрытой двери и довольно прикрывает глаза, так охотно расслабившиеся после светло-серой снежной улицы и бело-голубого подъезда с ярким искусственным светом. Он вдыхает пропитанный всевозможно запах того, что он так же зовет «домом», и слепо нащупывает стальной поворот замка, взглядом из-под опущенных век бесцельно блуждая по расставленной без какого-то порядка обуви, пока не спотыкается о жёлтые резиновые тапки, нанизанные на ступни — как он и думал — в бурых верблюжьих носках. Илья не успевает поднять головы — вдыхает ртом, почти роняя пакет на пол, когда поперёк груди его крепко охватывают жилистые руки. Юра, тёплый, почти горячий и мокрый — видно, сразу с душа, — обнимает сильно, словно желает задушить, от резко приходящих чувств сжимая так, что позвонки хрустят. Челябинск телом тянет на себя, заставляя Илью оторвать сначала спину от двери, а после — и пятки от пола, и сдавливает сравнимо с прессом в кольце рук, шурша тонким, искроплённым дождём пуховиком и мешая дышать даже в полгруди. Немного оглушённый — заторможенный, уже подразморенный теплом, — Илья на автомате тянется обнять в ответ, как получает по запястью — не хлёстко, скорее мажуще и легонько, пока Юра бубнит негромко и сипло: — Убери, у тебя руки холодные. — А куртка холодная не смущает? — слабо, чуть задушено смеясь, Илья вскидывает брови, но не перечит — ещё по губам, пускай и так же играючи, получит. Он такие финты знает и потому лишь позволяет стискивать себя в стылом и влажном пуховике. В конце концов безразлично роняя магазинный пакет рядом с ногой — под истошный рявк следующего за Юрой везде Миасса, на которого, по всей видимости, упал пакет точно так с кило пельменей и с конфетами, весящими столько же, если не больше, — Томин, улыбаясь с хитрецой и держа руки неподалёку от Юриных боков, утыкается носом, ещё холодным, мокрым и наверняка красным, в подставленное насласть плечо. — Ах ты блядина! — Юра ревёт сквозь зубы и пытается отскочить от Томина, желательно на метр, но только шипит и матерится лишь пуще, когда Илья сам тянет на себя лягающегося Татищева. Юра удивительно быстро перестаёт пытаться оттоптать ему пальцы ног и вмазать коленом по почкам и вместо этого, просовывая ладонь между телами, тянет молнию вниз, прежде чем довольно засопеть и нырнуть тёплыми руками к спине, минуя и куртку, и футболку. Илья фыркающе выдыхает, едва приобнимая в ответ, и ведёт кончиком носа по влажной шее, вбирая в легкие дымный — неудивительно, что не верят, что Юра совсем не альфа, когда за ним волочится такой душный и резкий, но всё же приятный шлейф — запах, перемешанный с каким-то хвойным ароматом мыла — Илья никогда не мог уловить разницу между гелем для душа с пихтой, сосной и елью. — Волнуешься, что ли? Кто меня, кроме тебя, дурака, захочет? — Татищев выдыхает и смеётся негромко, бодается мокрой головой, в то время как сам тоже тянется обнюхать. Илья ни капли не обижается и только с довольством отводит шею, не прекращая улыбаться. — Опять одно и то же... — Томин слабо дует в ухо Юре, добиваясь едва ли не вскрика и вовремя изворачиваясь от подзатыльника, и вглядывается в чёрные глаза напротив, по-родному смотрящие на него, как на дебила, но дебила настолько своего, что остается только принять. И Юру, наверное, можно понять. У Татищева, видимо, вообще в голове не вязалось века вплоть до двадцать первого, что его может кто-то банально любить, кроме Камской, дальше которой Юрин взгляд не видел — иначе Томину не объяснить, какой далёкой дугой обходили Юрины глаза изнывающего и готового едва ли не сердце из груди вырвать ради «товарища» Уралова. Хотя, признать надо, последний тоже в ухаживаниях был не ловеласом и шло у него всё как-то... криво и совсем косо, иначе бы были бы они уже лет сто вместе. Да и если смотреть с точки зрения Ильи, Татищева... наверное, странно хотеть. Не из-за того, что тот был не хорош собой, отнюдь. Илья только и делает, что бессовестно залипает на узловатые мозолистые пальцы экс-танкиста, инженера и ещё чёрти пойми кого с его трудовым списком, и на не по-омежьи жилистые длинные руки с большими, но узкими кистями. И не только. Томин зависает на шее, белой-белой, с ярко выраженным кадыком, действительно красиво двигающимся вверх-вниз, Томин спотыкается на контрасте кожи с Юриной, хотя, кажется, именно у Юры тюркские корни: есть же и выразительные густые брови, есть и чёрные, блестящие на свету, жестковатые смоляные волосы — в десятых Илья совершенно некультурно охренел, какая у Татищева может быть грива и какой толщины может быть завязанный сзади хвост, — есть же и раскосые плутовские глаза, а кожа... кожа у Юры ну совсем не загорает, обнажая сплетения выпуклых от постоянных нагрузок, ветвящихся под кожей вен. Илья же тоже своего рода знаток прекрасного. Пускай зачастую ему и приходится давить желание поклоняться красоте: бесстыдно глазеть чуть ли не с разинутым ртом и следом отвешивать комплименты, приходится и молча восторгаться каждым дозволенным касанием к чуду, волнительно закусывать губу и чуть ли не скулить оттого, как он сам натянуто звенит от этого желания, совершенно тупого и с пульсом стучащего в ушах нескончаемым: «Потрогатьпотрогатьпотрогать...» Хоть наступите на него — не угомонится. Тем не менее Юру было — по крайней мере раньше — хотеть странно и в какой-то мере страшно, не потому что Курган знаком с весом чужого кулака не одно десятилетие и не понаслышке... А из-за того, что Юра в первую очередь друг. Знакомый барчонок под опекой скалящегося из-за спины и откровенно пахнущего грозой и чем-то сгоревшим Агиделя, но которого всё равно легко умыкнуть из-под братского крыла пойманным в ладоши кузнечиком и утащить на речку. Или мечтательный барин, плетущий кропотливо венки из ромашек — «Анюта научила» — и подкармливающий его, будто непоеного и некормленого, хлебом с маслом и мясом. Через пару десятков лет Юра уже товарищ с звонким и незлым цыком и зажатой в уголке рта сигаретой подмигивающий, хлопающий его тяжёлой рукой со следами машинного масла по плечу и зовущий его прокатиться по лелеемой — «Первой на Урале, Иль!» — железной дороге до Катьки. И даже по-прежнему гордый и смотрящий вперёд через столбы производственного дыма, кашляющий, но продолжающий затягиваться и протягивающий Илье узкую, но сильную ладонь в ранах и следах грифеля для рукопожатия, прежде чем притянуть к себе, утопить в крепком объятии и запахе жжённых спичек и добро похлопать по спине. Юра сначала друг с надёжным плечом, здоровским подзатыльником и просто тот, с кем Илье невозможно хорошо и доверено. Где-то после Юра — красивый парень и только потом, что даже звучит слегка несуразно — омега. — Я не такой уж дурак, а? Ты красивый, Юр. И спустя время они вместе. Сначала, конечно, лучшие друзья и только потом — пара, однако... Пара. В том самом романтическом плане. Но в романтическом плане не как возвеличиваемый всеми «эрос», а, скорее, как «филия», которой Илья проникся от и до и которой теперь, выходит, склоняет ноги, мчится навстречу и радуется, как иногда кажется, пуще ребенка. Уму непостижимо. Илья подмигивает и, обнажая зубы, открыто улыбается вывертевшемуся из хватки Юре, пока стягивает с плеч пуховик, раскрашенный в дождливую крапинку и цепляет тот петелькой за вешалку. Юра в момент теряет запал, может, потому, что состояние перед колеей отвратительно напоминает начало лихорадки, либо оттого, что спорят они о Юриной красоте по прокатанной. Челябинск не спешит сказать, что у Ильи, видно, зрение с годами село, и лишь изнурённо приваливается к стене, бубня недовольно под нос, пока Миасс шныряет туда-сюда и трётся о костлявые култышки, тщетно пытаясь обратить на своё кошачье сиятельство внимание Юры, на которого в обычное время шипит, квасится и чьи пальцы пытается из раза в раз отгрызть. А тот даже не смотрит на изгаляющегося в ногах кота, вместо того посматривая исподлобья за тем, как Томин, стоя посреди коридора, совершенно по-домашнему расслабленно устремляет руки вверх и потягивается, прогибаясь в пояснице и щёлкая плечом, давая спине наверняка приятное напряжение после длительной поездки к нему, к Юре, ещё и по первому Юриному, грубо говоря, зову. И вздыхает, всё ещё его не понимая, ни сейчас, ни пять лет назад, ни того раньше. Раньше, правда, совсем не понимал, а сейчас скорее риторически и ловя себя на мысли, что не сомневается в Илье ни на миллиметр. Прокручивая в воздухе запястьями, Илья прикрытыми глазами стреляет в Юрку, глядящего на него совсем не мрачно, а скорее обречённо-снисходительно и как-то по-иному нежно. Не как на Аньку когда-то, когда от одного вида влюблённо заминающегося Юры сахар на зубах чувствовался. И не как на Катьку, с совершенно безграничной любовью и желанием отдать маленькой шкоднице всё-всё-всё. Ну вот смотрит он так, а после — резво отворачивается, как только его взгляд ловят. — В ванну пиздуй. В постель с дороги не пущу. Татищев, кажется, закатывает глаза или морщит нос. Он скрещивает руки, прижимая плечи едва ли не к ушам, точно покрасневшим, если судить по такой же красной шее, и быстро исчезает в спальне, куда совсем не закрывает дверь, то ли символично показывая, что Илью вообще-то ждут, то ли чтоб Миасс не стенал потом под дверью. Илья, втянув ещё холодным носом немного тяжёлого от запаха воздуха, провожает ссутуленную спину и, качая головой, только посмеивается. Вытряхивая ноги из промокших ботинок, Илья с улыбкой бредёт — едва ли не бежит мягкой поступью — в ванную, бодро раздевается, оставляя комок из кофты и футболки на крышке корзины и закидывая джинсы без задней мысли в стиралку. Ему бы, зная, что Юра ждёт, сразу за бортик и под струи впопыхах настроенного душа, но привычка берет своё, и Илья заглядывает в зеркало, в незапотевшем кусочке которого он видит немного себя: половину широкой улыбки, плечо, ключицу. Илья наклоняется ниже, вместо того, чтобы оттереть пар, и всё ещё придирчиво — Курган уверен, что в любое другое время, что не Юрина течка и не пелена феромонов в воздухе, он вообще не сомневается в своей внешности, и потому винит во всём ответную игру гормонов, породившую совсем не шутки про прихорашивающихся альф — рассматривает себя, готовый даже придраться к серёжкам в носу, которые вообще никому не мешают. Но, прерывая начинающееся беспокойство, выпрямляется, в который раз проводя пятернёй сквозь путающиеся влажные волосы, и отворачивается, напоминая себе, что Юра ждёт, шагает в душевую кабинку, ещё жаркую и хранящую отдалённый мылом Юрин запах, и поворачивает вентиль. Время в душе он проводит, как в трансе, ничего толком не запомнив и ни о чем таковом не подумав: только машинально водит мочалкой по телу, горячей водой смывая с себя нервы за Юру, часы дороги и уличную промозглость, и, кажется, на автомате берёт тот же гель для душа, что и Юра, потому что, вытягивая руку и хватая первое попавшееся полотенце, ощущает на коже лёгкий запах какого-то так и не опознанного хвойного. Илья давит в себе желание тряхнуть, будто псина, сырой головой, вместо этого вытираясь как можно тщательнее и оборачивая полотенце вокруг бёдер, и с облаком водяного пара вытекает в коридор. В пару шагов он пересекает коридор, и следующий шаг, как лихая попытка кануть в бездну, как преодолеть невидимое сопротивление, сквозь которое надо протиснуться в спальню. После чистого душа, бездушно пахнущей воды и ароматизаторов в мыле, Юрой пахнет... всеобъемлюще. Будто вспоминая, как ощущается воздух в поле у костра, Илья глубоко вдыхает, прежде чем зайти в спальню и прикрыть за собой дверь. Он всё так же привычно удивляется пуховому нагромождению на сравнительно небольшой кровати. Среди скомканных одеял и сграбастанных подушек, среди которых, хочется сказать, что Юра как сердцевина цветка в десятках лепестков. Но Юра, честно, куда больше походит на капусту. Илья, внутреннее подбираясь — если бы сущность не была чем-то на уровне инстинктов, а была бы чем осязаемым, то Томин бы от души проехался по ней смачным подзатыльником, потому что невозможно столько мять кота за яйца, — плавно подходит возящемуся вороху одеял и упирает колено в матрас, протягивая руку, чтобы хоть немного отвернуть хоть один из нескольких слоёв всего подряд, способного согреть, и убедиться, что Юра не спарился внутри, завернувшись наглухо. Но Татищев, выныривая рукой откуда-то, вцепляется в его предплечье и с недюжей силой тянет на себя, и Илья чувствует себя нырнувшим в прорубь, тогда как вместо ледяных вод его оплетают вдоль и поперёк жаркие, покрытые испариной конечности, не до конца выпутавшиеся из неловкого подобия гнезда и замешавшие Томина во всю нераспутанную катавасию. — Я думал, ты там сварился, а ты, кажись, даже не торопился. Юра не умеет обиженно дуть губы, зато мастерски недовольно их поджимает, глядя из-под сведённых бровей чёрными глазищами. И даже на секунду, будто укорив себя за нетерпеливость, отводит взгляд, позволяя Илье метаться взором от лихорадочных глаз к неровно красным щекам. Но больше играть в гляделки не выходит — Юра скрещивает руки у него за шеей, тянет вниз и жмётся горячими дрожащими губами к его губам, жжёт его разгорячённым дыханием и топит за собой в заводи разметанных одеял. Илья не успевает ни опустить шутку про своё долгое отсутствие в малиновые за румянцем уши, ни спросить, как Юра себя чувствует, потому что здесь не у Ильи проблемы со здоровьем, и замест всего этого плавно поддаётся молчаливым уговорам, ведомо позволяет утянуть себя и спешно обвить руками-ногами, даёт вертеть себя, как угодно, пока удаётся не отрываться от совсем не мягких и даже чуть жестоких с ним губ. Быть в самом эпицентре феромонового взрыва действительно сложно. Юра на него давит, вероятно, совершенно неосознанно, но Илья ощущает это в полной мере и задыхается, когда глотает ртом или тянет носом воздух. Он жмурится, когда в голову стреляет, прошивая от виска до виска, и в затылке немеет вовсе не оттого, что Юра мостит туда успевшие охладеть пальцы. Томин дрожит, нешуточно наваливаясь на Юру, и хочет плакать — не то чтобы у него удаётся долго этого не делать, — но только поскуливает в губы. Илью ломает, крошит и перемалывает, стоит Татищеву длинно провести ногтями по коже и коротко вздохнуть, и за всем тем маревом, когда у него самого глаза пуще Юриных слезятся, пока он ловит Юрины губы отчаяннее, чем сам Юра в предтечном состоянии, пока он мягко, по крайней мере, Илья на это надеется, боясь, что в должной мере себя не контролирует, массирует-скребёт пальцами кожу чернявой макушки. Он едва ли замечает, как они перекатываются сначала на бок, а после уже Томин лежит распростёртый по простыням, глубоко дышит грудью и надышаться не может, по-прежнему оторопело держит в руках Юрин затылок, даже когда тот, такой же запыхавшийся и с глазами, одурманенными поволокой, отстраняется и пытается на нём усидеть в наполовину свисших одеялах, перекашивающих Юру в одну сторону. Илья, замедлившись, опускает руки, позволяя им упасть ни на Юрины плечи, ни на Юрины ноги — опускает их падать на взбитые простыни, и до глупого восхищённо пялится на Татищева. Потому что красивый. Всё ещё. Всегда. А что Томин может с собой поделать? И всё будто замирает. У Юрки свет падает точь в спину, и это так красиво, сколько б он не ныл, что кровать надо переставить, ведь ему летом спать сложно. Падает совершенно ненавязчиво, по-осеннему никак — не выжигая на спине узоры и не морозя сто раз отражающимися лучами — только обворожительно путается во всклоченных волосах и подсвечивает красные уши, плывет по контурам тела. Наверное, солнце так полюбовно путается и где-то ещё, скользит там по стенам, пробегается от подоконника до кровати, но Илья совершенно этого не замечает — не замечает ничего, собственно, кроме нависшего над ним Юры. Смотрит на его чернючие глаза, на малиновые губы, и приоткрытые, и чуть, самыми уголками, ему улыбающиеся, на белую футболку, воротник которой врезался в горло, потому что Юра, видно, сел ей на край где-то под одеялами. Он поднимает глаза, ещё раз глядит на глупые рожки из волос, так забавно очерченные полуденным, ленным по осени солнцем, на уши и щёки, всё никак не теряющие своего румянца, на эти чёрные глаза, смотрящие сейчас только на него, на футболку и в конце концов на то, как тяжесть одеял чуть косит Юру влево, и у него сквозь губы ползет, прорывается улыбка. — Ну тебя, какое с тобой трахаться, — несмотря на то, что Юра пытается его, вроде как, укорить, сам он говорит почему-то по-доброму и даже начинает глухо и фырча посмеиваться, давя ответную кривую улыбку в ямке ладони, которой закрыл сначала рот, а после — глаза, мол, видеть тебя, Томин, не могу. Ну а Томин что? У них всегда секс как-то по-дебильному выходит. Как варка покупных пельменей. Хотя сравнение тоже так себе. У них все как-то через жопу шло, буквально и не буквально. Илья посмеивается, пока Юра тоже убирает руку от лица, обнажая всю ту же кривую, самую великолепную сейчас улыбку. Действительно, не получается у них по-другому. Илья посмеивается и тянет Юру, с его всё той же кривой улыбкой, на себя, или наоборот — Юра наклоняется к нему, а Илья протягивает руку и поддаётся, лишь бы встретиться губами и снова задышать от переполняющих чувств: не то любви к Юре, не то от любви к жизни, не то от неисчерпаемого восхищения, не то от рвущегося вслед за искреннейшей улыбкой из груди тепла. Они вновь целуются. И ещё раз целуются. И ещё. И всё со вкусом совершенно глупых улыбок на губах, когда Илью, находящегося не за двести пятьдесят, а за ни сколько, ровно за нуль километров от Юры уже не тревожит, как он там, нормально ли ему или совсем плохо, потому что Юра — вот он, перед ним, живой и в порядке, ему нормально и совсем не плохо. Да, у Юры горячий лоб, мокрая спина под футболкой, куда Томин юркает потряхивающимися ладонями и где вновь прослеживает позвонки под покрытой испариной кожей. Ещё у Юры смешно и прекрасно до той степени, чтобы из раза в раз впечатлять Илью, подсвеченные дневным светом волосы и зубы, привычно задевающие кольца на губах. У Ильи же на губах, кроме колец, одни маты и смешки, когда он влажную футболку снимает с Татищева через гулкий смех и внезапную мелкую дрожь, стоит тронуть не так — точнее, так, когда Илья случайно задевает чувствительные бока или когда уже намеренно не прекращает водить ладонями по гладкому, тщательно любимому телу. Юра в отместку ему разрывает поцелуй, опаляет лицо сорванным выдохом и, сверкая горяченными глазами, ярко ухмыляется в лицо. Илья не успевает выдохнуть, вместо этого выстанывая сквозь засаднившие губы — Татищев толкается в бедро, и вместе с тем, что ему нравится куда больше, чем слюнообмен, собирает руки в кучу и опускает их Томину на грудь, до собственного упоения сжимая упругие мышцы и задевая длинными натруженными пальцами соски. Илья гнётся, совсем не как пластилиновый, скорее наоборот — он вскидывается, утопая лопатками в подушках и отрывая поясницу от кровати, едва ли не скидывая с себя Юру, пока сам пытается прийти к желанному прикосновению, и на задворках рассеянного солнечным светом сознания задаётся вопросом, кто из них больше походит на жизненно нуждающегося, ловящего благословения с родных ласкающих рук. Явно не Юра. Томина эта новость даже не удивляет. Он так стремится навстречу рукам, растирающим соски, толкается навстречу замедлившимся бёдрам, когда Юра не то что вспомнит об этом — когда он соизволит двинуться, потому что брыкания Ильи не так уж много значат, когда Юру в любой момент может посетить мысль подняться, пускай и на дрожащих ногах, и лишить его такого необходимого телесного контакта. Когда Юра наклоняется, Илья чувствует мимолётную благодарность и отчаяние. Имея возможность снова касаться губ, легонько оттягивать их, растягивать между ними вязкую слюну и вбирать Юрино мычание, он теряет и так слабые толчки, когда Юра фокусирует своё внимание исключительно на том, чтобы заласкать его грудь. Не говоря ни слова, только хныкая прерывистыми выдохами, межующимися с поцелуями, Илья трясущимися неуклюжими руками смахивает прочь одеяла и пледы, ведёт слабо, без нажима по влажной спине, гладит эту безупречную, словно мраморную кожу и соскальзывает руками в резинке трусов. Кое-как дрожащими пальцами поддевает резинку, немо, одними лишь направляющими движениями просит привстать, а Юра не поддаётся. Не даёт приподняться, лишает возможности следить за действиями, остервенело целуя и продолжая вжимать в разворошенную постель тем, что начинает играть с сосками, то массируя большими пальцами, то выкручивая — всяк заставляя Томина захлёбываться во вздохе и натужном сипе. Влажные от смазки трусы спустя секунды-минуты слепых усилий остаются валяться где-то среди одеял. На полотенце, давно расхристанное под ними, надеяться не приходится, и Илья с исходившим на «нет» терпением обхватает оба члена, заставляя Юру выдохнуть ему в унисон. Сгинаясь от наслаждения, Томин мажет влажными распухшими губами по щеке, негромко, в запале удовольствия выстанывает нечто нечленораздельное Юре на ухо, по-прежнему красное, скатывается по лебединой точенной шее и остаётся там, не находя в себе сил на что-то большее, чем всхлипы, и пытается забыться — забыться и втянуть в свой омут второго. За прилившим мороком оргазма, он лишь блаженно отмечает, что Юры тоже надолго не хватает. Тот, и так согнутый пополам, едва ли ложится на Илью, содрогается крупно и сжимает сильно-сильно ногами бедро, пока тупыми ногтями царапает то плечи, то груди, то торс, тяжело дышит и успевает толкаться в ещё сомкнутый кулак, прежде чем прислониться мокрым лбом к его плечу, выдохнуть что-то матерное и затихнуть, лишь вздымая круто спину от глубокого, замедляющегося дыхания. Прикрыв глаза, Илья довольствуется тяжестью веса на поверх, нежится в расслаблении, растекаясь по кровати едва ли не плавленым металлом — не сильно жидким, но и не сказать, что твёрдым. Он поднимает руку, чувствуя, как сильно ходят в дрожи пальцы, и ненавязчиво гладит голую, подставленную свету кожу, и осознано вдыхает, настолько привыкший к Юриному запаху, что совершенно его не находит. Из транса выписывания кругов по спине его выводит, истинно вырывает Юра. Резко и беспощадно, он отталкивается от Томина и разваливается во всех направлениях кровати морской звездой, не гнушаясь закинуть руку и ногу поверх Кургана, за годы приноровившегося к тому, что Юре, несмотря на всю его тактильность, нужно ощутимо больше места. Илья грузно приподнимается на локте и смотрит на свою «звезду», красную и вспотевшую, что даже глаза открыть ленится, несмотря на то, что солнце из окна так и бьёт. Через — поверьте ему на слово — притворяющегося совсем обессилевшим Юрку он как может ловко перелезает, выуживает из задвижки салфетки и стирает с них сперму, честно надеясь, что никуда на кровать та не попала, и кидает смиренно-смешливые взгляды на Татищева, растянувшегося на солнце, как кот, пузом кверху и совершенно спокойного — и от секса, и от его негромкого запаха, со слов Юры «пахнущего так, как должен пахнуть дом», что бы то ни значило. — Только не говори, что ты уже всё. — Мн, молчу. Молчат они вдвоём, собственно — Илья не пытается подстебать Юру, тот в свою очередь тоже не стремится что-нибудь искромётное выдать. Так и лежат, переводя дыхание, Челябинск — закрыв глаза, Томин — и вовсе не лёжа, а сидя и смотря на Юру, и в который раз про себя произнося: «Какой же красивый». Когда Юра открывает глаза, Илья далеко не сразу с ними встречается, какое-то время ещё смотря на сатин влаги на высоком лбу и блеск взмокших волос, как на что-то невероятное, прежде чем кивком головы спросить, что не так. — Да пиздец, думаю, делать тебе нечего, что ли, каждый раз на меня так глядеть. — Юр... — Не затирай про «Юра, ты же такой красивый», знаю уже, который год слышу, — Юра даже позволяет себе выдохнуть пару смешков и вновь прикрыть глаза... Совсем не горечно — довольно. — Я про то, что раз тебе делать нечего, кроме как меня разглядывать, так сходи до холодоса, я ж не евший. Илья смеётся и клюет Юру в лоб, получая совершенно нехлёстко рукой по голому плечу. Будучи совершенно равнодушным к собственной наготе, он только ищет тапки, чтобы не шлёпать по прохладному полу, по которому, к тому же, бегает линялый комок то ли шерсти, то ли смога, который, пусть и не вымяучил все свои капризы, как то обычно бывает, но наверняка попытается запрыгнуть на место Ильи, пока тот на секунду отошёл от Юры, приятно расслабленного, до странности ласкового и даже пахнущего наверняка мягче. Томин оборачивается, потому что тапки оказываются прямо у самой кровати, наполовину ушедшие под неё, и спонтанно ловит Юрин взгляд, тот самый, который и говорит ему, что это всё не зря. Счастливый. Тот самый — это который полусонный, тёплый-претёплый, спокойный. Тот самый — это каким... Каким взглядом на любимых людей смотрят. Юра чуть-чуть задерживается, секунд на невесть сколько — ровно на столько, за сколько у Ильи успевает бухающе отстучать сердце в груди раз, кажется, сто, и медленно закрывает глаза, будто ничегошеньки не было. А Илья улыбается. И ноябрь ему уже, в принципе, нравится, когда Юра его, исцарапанного, зацелованного и с отбитой, вообще-то, задницей, ждёт в кровати, растёкшийся и знающий, что следующие три дня заведомо пройдут легче. И совсем все претензии к ноябрю стираются, когда он слышит громкий «мряв» слетевшего с кровати Миасса, потому что в течку Юра был согласен терпеть в кровати только Илью. Он же не линяет и не «пахнет котом», а остальное в нём — это так, приятные мелочи.