Дисклеймер!
Афродизиаки — в работе описываются персонажи, которые подверглись действию веществ, стимулирующих или усиливающих сексуальную активность.
*
— Образец, номер... Николай устало трёт виски. Сегодня он, впрочем, как это и бывает в девяноста процентов случаев, последний научный сотрудник, оставшийся в лаборатории по изучению неопознанной — «Матвей Борисович (руководитель Первой лаборатории ИНФФ, той, что расположена в СКНИЦе), просто же не занесённой в каталог Комплекса! При нардатбазе мы почти наверняка, нет, почти абсолютно точно не можем не знать, что за объект нам доставили!» — флоры и фауны на ночную смену. «Нет, товарищ Иртышский (его, собственно, ассистент), я не пытаюсь выбить себе внеочередной грант». «Нет, уважаемый Дугар Якович (соруководитель отдела по изучению возможностей искусственного интеллекта), мне действительно нравится своя работа, рабство было запрещено ещё до первых галактических путешествий Организацией Объединенных Наций». «Нет же, то... Руслан Андреевич (сотрудник вышеуказанного отдела, беспричинно ошивающийся близ лаборатории), вас вообще не должно интересовать, есть у меня личная жизнь или нет, вернитесь уже в свой отдел, лодырь!». Личная жизнь, тьфу их… Пожалуй, Николай даже завидует, что не попал (хотя чёрт его знает, какими судьбами это сделать) на Китайский Космический Комплекс — да, за отношение к себе там трудно ручаться, потому как так называемый (очень глупый, по мнению Сибирякова, особенно в рамках объединения наций) социальный конструкт, называющийся «менталитет», всё ещё существует в рамках обществ. Но уставы в Китайском Комплексе хотя бы требуют отсутствия отношений у сотрудников. И вообще, Руслан Андреевич просто никак бы не попал на 3Ко — и кто только решился обозвать Китайский Космический Комплекс... как «трико»?! Ещё б к языку название не прилипало... — за счёт своей безалаберности, чем избавил бы его от половины головных болей. Тускло выдыхая, Николай переводит усталый взгляд на образец в метре на него — благо, длина изогнутого стола позволяет так фривольно размещать исследуемые объекты. Но представитель чужеземной фауны молчит, разве что в ответ не смотрит — если бы и смотрел, то только таким же мрачным взглядом, а может, и вовсе скалился бы, рыча и издавая прочие невнятно-неприятные звуки нечеловеческой глоткой... в случае её существования. Потому что объект, точнее «образец №104-516.33-НАФ14» — Николай зовёт его по концу забитого в систему номера, тогда как его коллеги предпочли название «тентакли», коверкая название семейства и выделяя лишь отдельную часть организма, — упорно не даёт себя исследовать, выказывая один из, несомненно, важных признаков живого — раздражимость. Впрочем, обмен веществ тоже налицо: дышит, пусть явных признаков питания временно не подаёт. В остальном же «...НАФ14» остаётся достаточно... агрессивным. Отстаивая свои «границы» — как бы Сибиряков ни пытался убедить остальных, что это — типичный инстинкт защиты территории, — образец всячески стремился... правильнее сказать «убить» докучливый персонал, но слово «изрешетить» кажется Николаю более точным с описательной точки зрения процесса. Тем не менее на приближение тот реагирует не то что агрессивно, а совершенно никак! Как и на прикосновение... к самой жеоде — каменно-кристаллическую оболочку, служащую раковиной мягкотелому, сам про себя он имеет право называть, как душа пожелает. Подавив в себе порыв щёлкнуть пальцами по твердой оболочке (параллельно чиркая, что требуется геохимический анализ, потому что... просто требуется, Матвей Борисович не откажет, пусть и вздохнёт раздражающе снисходительно), Сибиряков принимается усерднее растирать тонкую кожу на висках и стреляет глазами в полупрозрачный экран с незаполненным документом. «Образец №104-516.33-НАФ14 (добыт в ходе изучения карликовых галактик Местной группы [?]) Доставлен 18.08.2123г. в отдел космобиохимии, в Первую лабораторию ИНФФ, Тумову Матвею Борисовичу, ведущему космобиологу и руководителю отдела ИНФФ (Советский Космический Комплекс, Советский Космический Научно-исследовательский Центр, корпус 15, этаж -3) Изучение объекта начато 18.08.2123г. в 20:45 Домен: Эукариоты Царство: Животные Подцарство: Эуметазои Без ранга: Двусторонне-симметричные Без ранга: Первичноротые Без ранга: Спиральные Тип: Мягкотелые Класс: Головоногие Подкласс: Аммониты [?] Отряд: Односептовые аммониты [?] Семейство: Настоящие тентакулиты [?] к рассм.: Не реагирует без прямого контакта с мягким телом, без проблем удалось отделить часть каменной породы. прим. Анализ проведён поверхностно из-за невозможности дальнейшего изучения в связи с повышенной агрессией объекта, нападениями и последующей травмой исследующего персонала. Информация требует уточнения (от 18.08.2123г.)» Написанное Николаю не нравится даже без вычитки. Мало. Слишком мало чего написано, будто работа, занявшая несколько часов, делалась исключительно «на глаз», а не стараниями группы учёных, которые в процессе поднимали на уши архивы. Потому что: а) то, что они классифицировали, как тентакулит, не то чтобы покорно желает идти на контакт и быстро приходит в состояние пресловутой защиты самого себя от угроз (в лице исследователей) извне, б) исходя из пункта а) — тентакулит навряд ли поддастся анализу, пока его не протранквилизируют. Или того хуже — пока не умертвят. Впрочем, Сибиряков не записывал себя в ряды ярых зоозащитников. И оттого не то чтобы вообще чувствует жалость ко всем неразумным, умершим в ходе экспериментов — нет, он просто здраво понимает, что с живого организма можно взять больше данных. Потерев глаз, Николай принимается раздражённо тарабанить пальцами по столу. Сверля взглядом то неугодивший текстовый документ, то переставшую даже редко люминесцировать изнутри жеоду, он, заходясь в интенсивном потоке мысли, отбивает дроби по практически пустой поверхности стола с ещё большей частотой. Думай. Думай-думай-думай, Коля! Голосовой помощник серой точкой маячит в углу голограммы, приостановив перевод устной речи в текст уже через пять секунд после того, как он замолкает, и напрягает только сильнее! Что ещё добавить? Что он ещё знает о завезённом несколько часов назад и успевшем наделать шума образце? Внести в документ то, что их превероятный тентакулит обладает биолюминесценцией? Что не реагирует на звуки, но сморщивается при ярком луче света и расправляется со странным гудением при тряске? Ну не — хочется пробубнить: «очевидно ли?» — бред ли, писать про обычную раздражимость и типичное для космических представителей свечение? Потирая переносицу и решаясь написать ещё и об этом, Николай только тянется включить записывающее устройство, как происходят сразу две вещи, сошедшиеся в небольшой, но, к его великому сожалению, существующей вероятности: в дверь лаборатории принимаются не то что стучать — натурально «долбиться» — и на четверть голограммы экрана начинает мерцать уведомление от Матвея Борисовича. Ни на секунду не задумываясь о приоритетности выполнения, Коля открывает письмо, чтобы вскоре разочароваться, а ещё чуть после — поднапрячься в неприятном ожидании. от: М.Б. Тумова. кому: Н.А. Сибирякову. «Коля, доброй ночи! Надеюсь, не отвлекаю тебя — думаю, ты чрезвычайно увлёкся привезёнными днём образцами. Кажется, среди них были тентакулит и Pinguicula (прости, название по-русски из головы совсем вылетело, я едва успел весточку Иртышского прочесть, чтобы быть в курсе). Прости, пожалуйста, что пришлось скинуть на тебя обязанность по их приёмке и заполнению бумаг. Сам понимаешь, не мог иначе — явка на ковёр для Комитета разы важнее какого-то «крохотного» исследования, даже если оно будет стоить здоровья пары сотрудников. Ты — единственный, на кого я мог столь уверенно сложить обязанности. Ни капли не сомневаюсь, что ты исполнил всё с должным тщанием. Но вместе с тем очень боюсь, что ты вновь допоздна задерживаешься, предпочитая сну науку. Поэтому прошу, Коля, хотя бы поешь и постарайся урвать часа четыре сна! Всецело твой, Матвей. P.S. Думаю, с самого утра стоит ждать визита технического отдела, а то и вовсе потерпеть их денёк. Не буду раскрывать имён, но, вот же прохвосты! Умудрились сломать манипулятор! P.P.S. Зная тебя, Коленька, повторю: не пропускай мимо ушей (глаз, в нашем случае) мои слова о должном сне! Я тебя искренне прошу! Ты вынуждаешь меня приходить и проверять самому исполнение моих просьб!». Коля, обычное дело, только фыркнул бы и пошёл вымогать из автомата банку кофе покрепче. Но если бы прочтение письма не сопровождалось только нарастающим по громкости стуком! Сибиряков никогда не считал себя каким-либо злым и нервным, но он правда не единожды успел подумать, что у стучащего не то с головой, не то со стучащей рукой — надо же так бесперебойно и неутихающе долбиться в дверь! — что-то не в порядке! Когда стук начинает тактом совпадать с дёрганием нижнего века, Николай со всем концентратом раздражения распахивает дверь, жутко жмурясь. Первое, что бедный научный сотрудник яснее ясного понимает, так это то, что в лаборатории было заметно — о, как заметно! — темнее, чем в наружном коридоре. На пару секунд он замирает, наверное, неописуемо перекошенный по оси симметрии лица, пока пренеприятнейшая резь быстро проходит, оставляя раскрашенную немного неестественно реальность. Впрочем, стоящий перед ним и безэмоционально ковыряющийся в ухе Татищев — не запомнить ещё одну личность, которой спокойно в кабинете не сидится, труда не составило ещё в первые дни восхода на судно космокомплекса — смотрит на него невпечатлённо, с куда большим интересом заглядывая за плечо, в потёмки обширного лабораторного пространства. Юрий моргает пару раз, и интерес в его глазах стремительно сменяется придирчивостью и скептицизмом — словно не простой захожий, а сам дамоклов меч правительственной проверочной комиссии, брезгливый и дотошный. — То-то же вы все в очках, тихушники, ходите — лампы ни одной не горит не из-за того, что мы налажали с проводкой, а из-за того, что вы сами не потрудились их включить. Пожалуйтесь ещё потом. Первое, о чём думает Сибиряков — не о том, что сотрудник техотдела тоже изрядно недосыпает («Ещё один отъявленный энтузиаст, Коленька, на тебя похож», — мелькают на краю памяти слова Матвея Борисовича), если судить строго по внешнему виду и по запинкам в речи — нет, он возмущённо думает о том, что тот сам… «тихушник». — Два часа ночи, Юрий Иванович, что вам надо, в конце концов? — Сибиряков смотрит во впалые глаза напротив сощурясь и, немного пораскинув, добавляет самое логичное: — Только не говорите, что вы решили заняться починкой манипулятора прямо сейчас, — принимаясь привычно потирать переносицу, Николай, как аккумулятор с накопленным негативом и теперь включённый в цепь, высказывает всё, что только ложится на «острый на деле» (вполне исчерпывающая характеристика от Руслана Андреевича, если забыть про «пупсика» в конце настоящей цитаты) язык: — Я несомненно ценю ваш альтруизм, но разве будет не... — Тише-тише-тише, — голос Юрия Ивановича оказывается способным легко перебивать одной лишь громкостью; инженер кладёт руки в карманы рабочего комбинезона и удивлённо смотрит на Колю, впервые толково раскрыв глаза, которые смотрятся до странного большими за счёт синяков. — Манипулятор? — принимаясь, кажется, бесцельно бегать взглядом по проёму отъезжающей двери, по высокому потолку лаборатории и по чуть освещённым столам, Юрий принимается притоптывать с убойной частотой — «Невротик, что ли?» — пока не отпускает тяжеловесно ногу, выдавая озарённое: — А-а-а, помню, была заявка... И добавляя ещё весомей, разрывая Колино понимание и мнимое благодушие пополам, как лист бумаги: — Не-а! Я вообще тут не за этим... В коридоре становится резко тихо, как только стук подошвы об пол заканчивается, а Татищев просто замирает, умолкая и улыбаясь ему с простотой, которую не ожидаешь от человека, у которого, вообще-то, за почти что тридцать прожитых лет достижений скопилось столь много, что зачитывание всех вслух заняло бы несколько минут. Тем не менее эти недоговорки, как бы по-наивному дружелюбно ни звучали, Сибирякову досаждают ровно в той степени, что самому хочется невротически затарабанить пальцами по стене или постучать ботинком по полу, не зная по-прежнему, куда деть всё то внутреннее напряжение, которое неведомо когда взялось и которое упорно не находило верного выхода. — Тогда зачем?.. — он выдыхает сквозь зубы и непонимающе склоняет голову чуть вправо. — Да не кипятись ты! Ничего по делу, ха-ха. Кофе у нас в машинке закончился, а у вас вроде как автомат есть продуктовый. Ну и я... Совсем как ребёнок, Татищев — отличник Академии по двум несмежным направлениям, бывший уважаемый пилот звёздного истребителя и ныне механик шестого разряда, известный изобретатель и почётный член целого СКНИЦа! — перекатывается с пятки на носок, широко улыбаясь искусанными губами. Вкупе с усталыми невозможно глазами выглядит невероятно. Наверное, Колин нервный тик выглядит не менее непривычно. Он молча протягивает руку, надеясь, что намёк очевиден. Инженер понимает слёту (через пару секунд Коля думает, что сочинять, пусть и про себя, каламбуры для него ещё более странное дело), оправдывая свою доходчивость, и принимается копошиться сначала в одном кармане комбеза с задорным выражением лица, потом — сведя густые брови, во втором, пока и вовсе не ныряет рукой за молнию. Весь процесс занимает от силы полторы минуты, которые Николай мучительно считает про себя, думая, насколько необычной будет выглядеть его задержка ответа Матвею Борисовичу — всё-таки это тоже сильно не в его характере Зато в его характере будет написать сухую объяснительную задержке и после — молчаливо укорить себя. На исходе второй минуты Юрий Иванович поднимает на него большие глаза, расплываясь в абсолютно виноватой улыбке, аналог которой Сибиряков видел на лицах собственных коллег, стоящих над разбитой мензуркой или над письмом проверочной комиссии, которое разъела слизь привезённого им на экспертизу земноводного. Татищев пожимает плечами, и Коля, будто вмиг погружённый в некое изолированное пространство, не слышит слов, но по губам читает: «Прости, забыл», и яснее ясного ощущает, как нижнее веко вновь начинает непроизвольно дёргаться. Пораскинув умом, он полагает, что должен отправить Юрия за кошельком, а лучше — сказать, что злоупотребление кофеином вредно для здоровья сердечно-сосудистой системы как минимум. Но выходит только развернуться у двери, кинуть раздражённое: «Ждите», — и удалиться к продавтомату. Отказывать у Коли без веской причины получается откровенно плохо. Тем не менее периферийным зрением Сибиряком замечает, что Татищев юркает в лабораторию следом. Вот же... Коля кидает очередной негодующий взгляд за плечо, натыкаясь на отблескивающие в редкой подсветке столов и стеллажей чёрные глаза, выражающие собой спектр благодарности и радости. И сказать, как назло, ничего в ответ не выходит, хотя что-то явно немиролюбивой интонации вертится на кончике языка — вместо этого Коля только выдыхает, подходя к собственному месту за картой. Та находится среди безупречного порядка в задвижке за секунды. Он разворачивается на носках, и делает только два шага в нужном направлении, как не выдерживает и сквозь зубы проговаривает, прижимая плечи плотнее к телу: — Пожалуйста! Прекратите следовать за мной! Это порядком напрягает. Юрий что-то бурчит в ответ, но шагов поблизости, к Колиному облегчению, не слышится. Впрочем, поход до автомата занимает даже меньше времени, чем ожидание того, как спираль медленно прокручивается, будто отвечая наперекор негативу, с которым он вжимал кнопки, выбирая алюминиевую (как неэкономно по отношению к ресурсам) банку кофе. Сибиряков, не умея толком не размышлять в любую свободную секунду, успевает прикинуть около четырёх вариантов извинения для ответного письма Матвею Борисовичу, пока банка с грохотом металла о металл приземляется вниз. Чуть помучившись с отверстием, сделанным для менее крупных ладоней, чем его собственные, Коля довольно скоро выуживает кофе из автомата и широким шагом возвращается к столу... Не доходя до которого сжимает алюминий до вмятин. — Что вы, чёрт возьми, творите?! — Николай не находит времени поражаться своему голосу, который от испуга напополам со злостью успевает сесть, сделавшись режуще непривычным и хрипло-шипящим. — Не вам ли, как инженеру, должно быть известно, что такое техника безопасности, и что всё, что даже если и лежит неровно, трогать всё равно не стоит! Тентакулит, до этого не подававший никаких признаков активности, невпопад люминесцировал внутри и вне жеоды, овившись вокруг худощавого запястья Татищева, стоящего вплотную к столу и глядящего на иноземное подобие щупалец с поистине детским восторгом. Что кажется ещё удивительнее Сибирякову, так это то, что на звук — Коля точно понимает, хотя и не может это ничем подтвердить, что именно тон его голоса, а не его приближение, становится причиной реакции тентакулита — первым делом реагирует образец, уже знакомо «щерясь» и поднимая в воздух несколько тонких и очевидно заострённых отростков... на которые его неудачливый гость-инженер, которому понадобилось прийти именно в эту злосчастную ночь, смотрит с ещё большим впечатлением, застывшим улыбкой на приоткрытых губах. — Ну чудо какое... Татищев, будто не замечая проявления агрессии — Коля запоздало думает, что реакция человека, имеющего постоянное дело со средствами уничтожения всего, находится в собственном нормальном диапазоне, — только смотрит на взвившиеся вверх щупы завороженно и свободной ладонью проводит по отростку, обвившему руку... гладяще, словно перед ним не изученный не до конца космический объект, а вполне земной кот. А тентакулит — действительно «чудо какое» — отзывается на ласку, принимаясь интенсивней люминесцировать и оборачивая вокруг запястья Татищева второе и третье кольцо. Николай, сначала замерев соляной статуей, делает робкий шаг навстречу и натыкается на то, что тентакулит продолжает воспринимать его... как единственную сейчас угрозу, которой он не опознаёт в Юрии. Образец вздымает за спиной инженера пару щупальцевидных конечностей, явно что-то для себя поняв — Сибиряков делает мысленную отметку, что у объекта «...НАФ14» всё же есть достаточный уровень как самосознания, так и осознания внешней среды, — и основной массой мягкого тела продолжает находиться в поддерживающих руках инженера, тем не менее, начиная занимать явно больше площади тела спокойно стоящего на месте Татищева, что не воспринимает тентакулит всерьёз. Почему? Почему же? Необходимо сделать биохимический анализ крови Татищева. Взять образец скальпа. Навести справки на проведённые генные модификации и имеющиеся хронические болезни. Узнать поведенческие привычки: что обычно ест и пьёт, каким мылом моется, использует ли парфюм, занимается ли спортом. Чёрт, записать частоту голоса! Обязательно сравнить с данными персонала лаборатории ИНФФ. Всё, что проносится в голове Николая за несколько секунд, может стать ключом к тому, почему тентакулит повёл себя так, а не иначе. Обходя по дуге Татищева, чьи руки по предплечья плотно обвили щупы, по-прежнему тянущиеся из жеоды и превзошедшие все ожидания Сибирякова по предполагаемому объёму, он быстро изливает мысли на бумагу, исписывая журнал вкривь и вкось, и останавливается с занесённым карандашом, пронзённый дрожью, прошедшейся по плечам и засевшей напряжением в руках и странно сладким, пустым звоном в голове. Новая мысль заставляет дрожать вовсе не от страха, а от жажды, которую он обыкновенно испытывает, глядя на гигабайты информации, несомненно интересной и предстоящей к изучению. Антигуманная. В какой-то степени аморальная. Неэтичная. Его могут не то что лишить работы за претворение её в жизнь — Николая, несмотря на все достижения в научной области, могут первым рейсом отвезти в исправительно-трудовой лагерь завтра утром, если не приговорить к расстрелу. — Юрий Иванович, пока я пишу письмо руководителю отдела, не могу ли я попросить вас поспособствовать мне и перенести тентакулит в камеру, что перед вами метрах в семи? Коля не узнаёт себя ни капли: в его голосе нет ни нервной эмоции, ни всё ещё живущей в нём дрожи. Собственной, обычно недовольной и кратко-грубой интонации тоже нет. Он говорит с Татищевым, стоящим к нему спиной, будто бы увещеваниями Матвея Борисовича и даже использует похожие выражения, пока ладони противно и холодно потеют, а пальцы — сжимают карандаш так, что понимаешь — немного усилий и он треснет. И продолжает, всё меньше напоминая себе — себя. Но всё больше — Матвея Борисовича. — Поймите, с меня его транспортировка возьмёт много времени и сил — он мне совершенно не даётся. Зато к вам он куда благосклоннее. — О как заговорил тут же! Конечно, «благосклоннее». Вы его небось пинцетиками тыкали, пока совсем не извели беднягу. Татищев, кажется, едва глаза не закатывает, но ни словами, ни тоном ответа не соглашается оказать «помощь», и Коля боится... Боится, что тот вот-вот обернётся и увидит его, напряжённо грызущего нижнюю губу, склонившегося над столом с шальными глазами, с мокрым лбом и трясущимися руками, на грани хруста сжимающими бедный огрызок канцелярии. И оттого он молит — пусть и знает, что нельзя, пусть и не верит в Бога до конца, — лишь бы Юрий не глядя отказался и забрал свой дурацкий кофе, за которым пришёл. Но нет. Искренне он молит о том, чтобы Юрий, не глядя за спину, согласился. И карандаш мог бы выпасть из руки от того облегчения, которое он испытал, когда шаг, два-пять, отдаляли Юрия от него. Сибиряков разжимает пальцы, кладёт карандаш рядом с журналом, закрывает так и не отвеченное письмо Матвея Борисовича, оставляя на рабочем столе блаженную пустоту от вкладок и вслушивается в то, как ноги поднимают инженера по ступеням в изолированную камеру. И только когда Юрий с образцом оказывается внутри, он позволяет себе повернуть голову в сторону. Татищев шепчет что-то под нос — видно, как эмоционально перебирает губами разные ругательства и прошения, — пытаясь снять с себя больше, чем один щуп. Он встаёт на одно колено, кладёт жеоду по центру камеры, освобождая обе руки и принимается, немногим громче бубня, оттолкнуть конечности тентакулита с выражением, истинно, снисходительно-страдающим, словно родитель пытается бороться с капризным ребёнком, который просит внимания. Но тентакулит изнывает не по некупленному металлическому конструктору — по чему-то другому, и тяжелее повисает на плечах, вместе с тем обвивая то голень, то туловище. Будто шарнирная, голова вновь поворачивается к персональному компьютеру, а взгляд падает на клавиатуру. Отнюдь не для ответа Матвею Борисовичу, думать о котором становится труднее с каждой секундой — нет, ему хочется выдохнуть в ладони, зачем-то спрятать лицо и продолжать смотреть на взаимодействие образца «…НАФ14» с человеком. Но Николай нажимает одну кнопку. Следом пальцы опускаются ещё на две, вдавливая удобно расположенную комбинацию. Бесшумное движение стенок камеры за спиной Юрия становится логичным завершением. Он отнимает руку от клавиатуры и потирает влажные ладони друг о друга. На кону стоят как целый эксперимент, так и его увольнение, сопряженное с наказанием, возможно, даже высшей степени. Однако он не думает, о чём не сделанном будет жалеть, ожидая суда или эвтаназии. Нет. Потому что, если с Юрием ничего не станется, Николай будет невиновен? Сибиряков валится на стул и совсем в нём обмякает. Он полу-оборачивается к изоляционной камере и с некоторой тревогой, которую убивает любопытство и непривычное волнительное напряжение в животе, смотрит на человека, по-прежнему пытающегося снять с себя щупальца. Прозрачные с его стороны стеклянные стенки спокойно пропускают звук, но Колю оглушает сердцебиение, из-за чего приходится экстренно приводить в порядок чересчур ускорившийся пульс мыслью, что парой кнопок он может пустить по камере снотворный газ. А если не поможет — зарядить тентакулиту мощную дозу транквилизатора с помощью манипу... Манипулятора, если, конечно, его обожаемые коллеги сломали манипулятор в углу лаборатории за химическим столом, а не тот, что в изоляторе. Коля выдыхает с неопределённой эмоцией и пробегается взглядом по столешнице, не находя ничего, чем можно утереть надоевший пот со лба и с рук. Глухой удар по бронированному стеклу заставляет вздрогнуть и импульсивно дёрнуться, так и не докасаясь до ручки задвижки, где могли быть бумажные салфетки. Он в очередной раз поднимает глаза на камеру, где Татищев, с выражением не то ужаса, не то гнева, бессильно бьётся, прикладываясь к бронированному тонированному стеклу. Юрий, сильно отягощённый щупальцами, кажется, взбесившимися наедине с человеком и потому тянущими вниз, ближе к скорлупке, скребёт ногтями по абсолютно гладкой поверхности с видом обречённости, от которой у Коли сдавливает грудь. Но, поражая Сибирякова почти до одобрительного вздоха, Татищев страшно быстро берёт себя в руки и мотает головой, ища шов стеклянных дверец. — Коля, блять, выпусти нахуй! С-сука, меня, блять, там слышно?! Коля тянется к кофе, холодному и, может, чуть кислящему в давно початой банке, но разочарование и страх в голосе Юрия, почти тут же стёртые очередной вспышкой гнева, заставляют отказаться от затеи, напоминая о неприятном чувстве в горле и во рту. Вместо этого он забирает со стола журнал и огрызок карандаша, полностью разворачивается к камере, закидывая ногу на ногу. Какое-то время Татищев оглядывается в узком пространстве цилиндрической изоляции, не прекращая попыток скинуть с себя мерцающие ярко и беспорядочно щупы. Борясь с тем, как выбраться, он отпихивает те руками, в другой раз — передёргивает плечами от прохладного из-за слизи прикосновения, пока и вовсе со злости всех тщетных попыток не замахивается ногой ближе к «сердцу» тентакулита, каблуком ботинка метя в сплетение конечностей. Сибиряков на момент морщится, поджимая тонко губы, когда Юрия протаскивают по твёрдому полу камеры, крепко схватив за лодыжку. Щупы загораются разом, реагируя на Татищева более бурно, чем на любого из сотрудников. Они взвиваются в воздух, и тонкие, и более толстые, целиком направленные на человека, но в отличие от упреждающе острых концов и попыток прошить инженера насквозь... Предпочитают замереть перед лицом Юрия, будто правда не зная, что с тем делать — Коля, заворожённо сжав журнал в руках, тут же списывает реакцию тентакулита на ожидание действий, но всё равно останавливается над бумагой. Сибиряков начинает вертеть недлинный карандаш в нетерпении, пока щупальцевидные отростки замирают, а Юрий — оклемывается. И ненадолго прекращает, завидев, как на лице вроде как схваченного Татищева вновь отражается мозговой штурм, прежде чем начать теребить карандаш с удвоенной силой. Татищев соображает явно быстрее образца и, прикинув что-то, рукой ныряет к карманам комбеза. Но телефон, едва ли вынутый, оказывается вышвырнутым с невероятной скоростью щупальцем, которое тут же становится кандалами для вытянутой руки. Матрица искажённым пластом падает неподалёку от кубла из тел, пока тентакулит вновь останавливается, наполовину спеленав Юрия. Секунды три занимает ступор как Татищева, оставшегося без средства связи, так и тентакулита, лишившего человека... чего-то, что явно хотели использовать против него. Ещё меньше, где-то секунда (Николай не то чтобы сейчас уверен в своих времяизмерительных способностях, будучи полностью увлечённым и едва не потряхивающим ногой от возбуждения), требуется на то, чтобы превратить и комбинезон в свежие тряпки. Молния лишается собачки, брякнувшей где-то в противоположной от разбитого телефона стороне, а плотная ткань рвётся натужно, с неприятным, слышимым Коле «крэком». Юрий, вытряхнутый костюма, безжалостно изрешеченного и комком мусора отброшенного, оказывается чем-то удивительно схож с моллюском, вытащенным из раковины. Сжимающийся без защищающей его «оболочки» и лежащий почти в чём мать родила, он, бледный в искусственной подсветке камеры, подтягивает нагие ноги к груди, несмотря на движения щупов, кажется, сомневающихся, представляет ли нижнее бельё инженера какую-либо опасность. Коля, в какой-то момент успев плотно прикусить губу, едва позволяет себе спустить глаза на те крючки, что он принимается летяще оставлять в журнале. Но, лишь на миллисекунды отвлёкшись, вновь поднимает взгляд уже под сдавленный вскрик. — Отдай, блять, конченая ты злоёбина! Тонкий покачивающийся отросток высится над остальным, поднимая однотонные, входящие в выдаваемую Комплексом униформу боксеры. С неоднозначным, сильно красным лицом, Юра даже не тянется к тем, недостижимо далёким из-за наполовину спеленутого тела, будучи в состоянии только брыкаться, скользяще и мимо отпинываясь в те моменты, пока не прикрывает... пах. «О Дарвин, что такого в человеческих репродуктивных органах?» — Коля поднимает левую бровь, тем не менее немного отъезжая на не успевших забиться колёсиках, и налегает на ручку стула, чтобы видеть картину полнее. Щупальцеподобные конечности вновь перемигиваются биолюминесценцией, выделяя того сильнее все места, где у Юрия выступают кости, будь то ключицы, малые рёбра, коленные чашечки или скулы. Болезненно светлый от недостатка солнечного света и ряда витамин, человек, однако, в этот момент кажется Коле… красивым. Почему — он так бы и не объяснил сходу. То ли дело было в упрямой воле, написанной на лице, то ли в том, как напрягаются под тонкой кожей мышцы и вычерчиваются кости, то ли и вовсе оттого, как с этим человеком внеземное существо входит в симбиотический контакт, которому он — свидетель. Тентакулит тычется бестолково в продолжающегося, не теряя надежды, извиваться Юрия, старательно ныряя под ладони, которыми так тщательно прикрываются. Коля щурится, потому как видит плохо из-за сплетения щупов и согнутой ноги, тогда как довольно высокий для чужого баритона... визг заставляет сузить глаза сильнее и мимоходом предположить, что с человеческим «достоинством» (ещё один повод закатить глаза) что-то сталось. Неприятно, если такой казус действительно произошёл, потому что он начинал лелеять идеи о… комменсализме или кооперации человека с тентакулитом. Потому, не доверяя как неидеальному зрению, так и не самому лучшему углу обзора, Коля, напрягая чувства, тщательно прислушивается к происходящему за спиной, пока кладёт — бросить не позволяет установка «Держи, товарищ, порядок на рабочем месте!» — карандаш и хаотично заполненный журнал на стол. И только тогда он летящим шагом подходит к камере... С каждым метром замедляясь, обрабатывая информацию, вроде и быстро, как подобает человеку его ума и профессии, а вроде и с натугой, как старенький процессор, непригодный для работы с программами, ушедшими вперёд за будущим технологиями. Те несколько секунд, которые он не смотрел, он не слышал ни шорохов, ни очередных вскриков, ни блажного мата. Не было и грохота об упрочнённое стекло, ни о пол — будто бы всё произошло либо слишком быстро для осознания, либо без протеста… ...Заткнутый толстым щупом рот инженера, перевёрнутого со спины на живот (или, корректнее, почти что в коленно-локтевую), правда, оказывается более сильным аргументом против всех его спешных выводов. Внутри камеры Юрий хмурит брови и морщит нос, очевидно донимаемый дискомфортом, который приносит открытая широко челюсть. Коля переводит взгляд на поднимающийся и отпускающийся кадык, смотрит на то, как Татищев плачет рефлекторно, когда щупальце входит против сокращения мышц горла. Сибиряков, шагая ближе и едва прикасаясь пальцами к толстому стеклу, немного рассматривает искажённое зло лицо, поднимает взгляд на жилистые плечи, по которым разливается душная краснота, и упирается в отросток, обхвативший неширокую грудную клетку. «Вероятно, его вырвет», — почти безучастно замечает Сибиряков, больше взволнованный свечением, ставшим не таким ярким, куда менее беспорядочным... и куда более понятным для Коли. Практически не моргая, он с упоением замечает, как от центра и к нему же бегут «огоньки», будто... Неужели нейроны? Так явно? Будучи действительно ответственным сотрудником, Коля не глядя протягивает руку к столу и не нащупывает ничего: ни стола, ни карандаша, ни журнала, напрочь забывая, что стоит неблизко даже к чужому рабочему месту. Быстро прикинув, сколько он потеряет, отойди хоть на секунду — да даже глаза отпусти в записи! — Коля плюёт на это дело и полностью обращается к стеклянной кабине, желая разве что не прильнуть к ней, чтобы глядеть да глядеть на сокращение щупов, на чудесные «огоньки» в них. Будучи от пят до кончиков волос учёным, он почти выкидывает из памяти то, что надо следить также за состоянием Юрия, но, отпустив мимолётно взгляд на лицо, всё ещё давящееся, красное, мокрое и по-прежнему сопротивляющееся, оценивает психическое состояние второго объекта как удовлетворительное и вновь оказывается прикован к тому, как по щупам, обвившим ноги, руки, туловище человека бегут импульсы по строгим направлениям — от основного тела и к концам, явно более чувствительным, даже если, с плеча рубя, просто судить о скоплении там свечения, и от концов к телу, уже для обработки информации, получаемой щупальцами. Сибиряков разминает немного тёплые руки, неспособный, кажется, просто статично стоять. Он переступает с ноги на ногу, выдыхает, пристально вглядываясь в похожие друг на друга щупы, цепляется к каждому, пытаясь найти элементы, просто иные или, быть может, исследователями ненароком повреждённые, где система работала бы иначе... И до страшного заторможено понимает, что инженер, по дефолту вошедший в «систему», ведёт себя иначе. Не постоянно извивается, дрыгая повязанными за спиной руками и беспрерывно шевеля выступающими лопатками — нет, вместо этого человек, кажется, едва ли не полностью повисает на щупах. Какой-то внутренне напряжённый, будто только имитирующий расслабление, он постепенно действительно обмякает, пытаясь хмурить брови и прикусывать светящийся отросток, но в итоге насильно сдающийся. Щупальце, затыкавшее рот Юрию, люминесцирует едва ли ярче остальных, но вместо того, чтобы удерживать человека или продолжать выполнять функцию кляпа... движется поступательно, с небольшой амплитудой, но так, словно рвотного рефлекса не существует. Татищев только смаргивает влагу, всё катящуюся по красному лицу и размазываемую щекой по полу, и негромко — звук из камеры всё-таки частично скрадывается — шмыгает носом, рвано тягая воздух. Он содрогается, прогибая спину. Тентакулит не даёт Юрию ни вывернуться, ни упасть с колен, и Татищев может разве что вновь двинуть лопаткой, несильно и будто бы с трудом, и поднапрячь мышцы живота, проглатывая толчки и роняя слёзы с широко распахнутых глаз, заставляя Колю абсолютно недоумевать. Несомненно, Сибиряков понимает, что переживать одновременно и удушение, и давление в области миндалин, вероятно, является довольно сложным процессом. Но поведение тентакулита кажется ему нецелесообразным — зачем ограничивать человеку количество получаемого кислорода и фиксировать? Не может же быть это чисто сознательный интерес? Когда Коля решает, что камеру следует обойти... Юрий единожды стонет. Точнее, звук напоминает то ли громкое мычание, то ли задавленный крик. И начинает повторяться прямо пропорционально тому, как человек, обездвиженный щупальцами, начинает неподвольно себе содрогаться. Коля, заграбастав пальцами длинный рукав водолазки, надетой под халат, чтобы не мёрзнуть в прохладном помещении лаборатории, широким шагом проходит только полкруга, пока, как в первый раз, не останавливается перед стеклом. Через секунду — или целую минуту? — раздумий у него, кажется, снова начинает дёргаться нижнее веко, оттого… сколько же Коля упустил странных деталей, на которые мог обратить внимание куда раньше. Чрезвычайный интерес исследуемого объекта к человеку. Только увеличившаяся агрессия в сторону Коли, почти не участвовавшего как в таковом исследовании привезённого образца. Видная невооружённо возбудимость, стремление к тактильному контакту. Последующие обеспечение безопасности и фиксация в абсолютно странной для простого изучения позе. Ненормальное расслабление тела человека. И наконец реакция, которую Коля не раздумывая списал на гнев бессилия — краснота кожных покровов, учащённое дыхание, неконтролируемая дрожь и слабость конечностей. Сибиряков себя не понимает. Как — как?! — можно было не обратить внимание, что человека не распяли, не спеленали куколкой, как сделало бы, например, членистоногое, а буквально поставили в одну из самых распространённых среди животных поз для сношения: зафиксировали тщательнее прочего таз, упрямо держали колени разведёнными. Ко всему прочему, щупы продолжают противно склубиться в районе паха, не давая увидеть абсолютно ничего из-за переменчивого свечения, потому как Коля начинает подозревать либо прямую стимуляцию… либо воздействие афродизиака. Сглатывая вяжуще сухим горлом, Сибиряков алеет щеками и неверующе покачивает головой, желая перетряхнуть плечами, чтобы снести с них груз… Вуайеризма? Оказавшись не лицом к Юрию и даже не сбоку, Коле оказываются видны раздвинутые ягодицы, влажно блестящие от естественной смазки тентакулита, и растянутый красный анус, сокращающийся вокруг тонких щупов, удерживающих края и дающих путь более толстым отросткам, которые, ровно в такт содрогания Юрия, совершают фрикции поочередно, заставляя того всё так же мягко и бесконтрольно проезжаться грудью и щекой по гладкой поверхности камеры. Распахнув глаза, как сам Татищев недавно, Коля подносит руку ко рту. Не чтобы не закричать, о нет — скорее, чтобы не затараторить чего под нос. Это будет абсолютная трата ресурса внимания, даже при бессознательном произношении ряда терминов и описания происходящего вслух. Иначе он рано или поздно собьётся о собственную мысль — потому и затыкает себя, закусив указательный палец. «Не такого рода симбиоза я жаждал стать свидетелем». Тем не менее, собственное тело безмолвно говорит: «Ты не прочь был увидеть и такой», неприятно откликаясь: заставляя дрожать от каждого задушенного стона и прерывистого всхлипа, принуждая следить за каждым движением щупалец внутри Татищева и поверх пальцев смотреть то на лопатки, то на раскрасневшиеся от трения соски, то на плачущее, куда менее недовольное, чем прежде, лицо, то на припухший анус. Коля принимается ходить вокруг камеры, ненадолго останавливаясь то немного сбоку, то сзади, но стопорится всё же лицом к лицу Юрия, который из-за тонировки стекла его не видит, и долго смотрит на выражение его: на изгиб бровей, подёргивание крыльев носа, на мокрые глаза со слипшимися и длинными ресницами, на которые раньше не обращал внимания. Всё в Юрии в какой-то момент из яростного превратилось в... открытое и примитивно простое, почему-то не отвращающее, как обычно бывает, своей развязностью, к которой Сибиряков нечанно, выходит, подтолкнул. Просто... Коля переводит взгляд немногим выше, туда, где чужие бёдра дёргаются от толчков, и всё равно не находит в этом ничего раздражающего и постыдного — только, на удивление, отчасти привлекательное, прежде никак не сумевшее бы заинтересовать его, но сейчас очевидно заинтересовавшее зрелище. Коля старательно игнорирует натяжение светлых брюк в районе собственного паха, простояв перед распластанным, слабо стонущим и подрагивающим Юрием несколько минут, и, не разворачиваясь, шагает назад. Наткнувшись пяткой на ножку стула, он мешком валится на сидение и расставляет широко недержащие тело ноги... Но эрегированный член только плотнее упирается в ширинку, заставляя перекинуть ногу на ногу. Он ёрзает на стуле, не отрываясь глядя от сплетения человека и космического тентакулита, и, ставя локоть на чей-то стол, вновь прикрывает рукой нижнюю часть лица, странно горячую — казалось бы, просто воздействие адреналина и аденилакцетазы, просто логичное расширение кровеносных сосудов… но насколько нестандартным для Коли оно было. Сибиряков длинно выдыхает и жмурится, решая, что в дальнейшем эксперимент больше не принесёт новых плодов. Считая до ста и обратно, он всё равно держит глаза приоткрытыми, упрямо наблюдая за тем, как щупальца продолжают толкаться в послушное (сделать анализ жидкости, покрывающей щупальца, станет в приоритете) тело Юрия, беспрерывно исходя туда-обратно нервными импульсами и позволяя стекать уже точно человеческому эякуляту по щупам. Сердечный пульс (собственный) — девяносто три. Закончив считать бессмысленные без дела числа и пометавшись взглядом от секунд на экране часов к не подающему признаков окончания коитусу, он принимается считать частоту сердечных сокращений, абстрагируясь от того, что кровь не перестаёт наполнять пещеристое тело пениса, доставляя разве что не боль от создаваемого брюками и бельём трения, которое, насколько это способно, пресекается неподвижностью нижней части тела. Николай не торопится встать даже тогда, когда тентакулит со ставшим неожиданностью гудением прерывает половой акт, и только разобщённо замечает, что Юрий, продолжавший негромко постанывать, уже определённое время находится без сознания. Он старается продолжать не замечать собственный дискомфорт и то, что у него затекла нога, вместо этого ясно понимая, что камеру надо будет мыть и тщательно дезинфицировать. Юрий, покинуто лежащий посреди стеклянной клетки, как и окруживший его тентакулит, мешает в точной мере оценить загрязнение, но Сибиряков отмечает семя человеческого происхождения и бесцветно-мутные потёки, вероятно, принадлежащие образцу «...НАФ14». Скользью он выделяет также прозрачные следы, оставшиеся местами на стекле и на полу — различить их присутствие на коже Татищева было сложно с расстояния, — которые наверняка были слизью, сохранявшей уровень влажности тентакулита. И непонятный оранжево-жёлтый след на лице Юрия, не похожий ни на рвоту, ни на слюну, смешанную с кровью. «Взять образцы всех видов жидкости, пока не пришли в негодность». Особенно — жидкости неизвестного назначения, но практически точно содержащую в своём составе миорелаксант. Эту мысль лучше было перенести хотя бы на бумажный носитель. Но он сидит не за собственным столом и вставать всё ещё не горит желанием — слишком очевидно чувствует своё тело, которое привык не ощущать. Николай различает холод в правой ноге — пережал сидением нерв, — испытывает болевые позывы в районе копчика и... Про эрекцию, ушедшую едва ли наполовину, вспоминать не хочется. Его личная реакция ощущается чем-то позорным, неправильным и отчуждающим. И она же, в то время как он стоял вплотную к камере и глядел на то, как тентакулит берёт человека, воспринималась совершенно адекватной и не пугающей… — Коля-а, я думаю, в небольшом и никому неизвестном акте мастурбации в туалете нет ничего аморального, — Коля через боль, прошившую широчайшую мышцу спины, разворачивается и испуганно смотрит на Матвея Борисовича, молчаливо склонившегося к его плечу и скромно улыбающегося, пока внимательные глаза с мимическими морщинками от постоянного прищура выцепляли вес его проступка с лица, постепенно смягчаясь. Тёплая рука его извечного наставника ложится на плечо, отнюдь не сжимая, как могла бы, крепко, чтобы с поличным сдать ещё не разъехавшемуся из СКНИЦа руководству Комитета, наоборот только — мягко поглаживает, будто пытаясь взять на себя его напряжение и плечевой зажим. — Я предупреждал, что твои действия заставляют меня самого приходить и проверять тебя... Я ведь испугался, Коленька. Ты тут же прочёл моё сообщение, но не ответил ни через минуту, ни через час, ни через два... теперь понимаю, почему. Матвей Борисович улыбается чуть шире, но всё равно привычно сдержанно, так аккуратно, будто и не учёный со стажем, а интеллигент, пишущий вместо научных исследований сентиментальную прозу. Он перестаёт поглаживать плечо через халат, оставив просто приятное ощущения нахождения своей руки на Коле, и переводит на камеру взгляд, обретающий в один миг предыдущую дотошность. — Полагаю, я даже знаю, что так заставило тебя задуматься. Анализы, не так ли? Или чистка камеры? — Коля ни капли не удивляется тому, что Матвей Борисович знает его, как облупленного, и только едва заметно кивает. — Верно, — смеётся фыркающе, — прости, но если мы говорим о тебе, то ты бы в последнюю очередь задумался о моральной компенсации и подписании неразглашения. — Неразглашения? — Коля пару секунд бездумно рассматривает такой же, как и у него, белый халат, прежде чем вопросительно поднимает брови, глядя в спокойные глаза Матвея Борисовича. — Разве... — Камеры, Коль. Неужто забыл? Матвей Борисович продолжает беззвучно, лишь сотрясая грудной клеткой, посмеиваться и треплет его по волосам. — Позволь мне со всем разобраться, Колюшка. У тебя, — руководитель лаборатории ИНФФ опускает руку, ведя с чуть влажных волос по кромке почти что юношеского лица к тёплой, ещё не потерявшей всего румянца щеке и гладит её мимолетно большим пальцем, — переутомление. Не спорь только, я сейчас отправлю тебя в туалет, ибо я настою на том, чтобы ты снял напряжение, а потом ты пойдёшь в каюту и поспишь. Ты мне, как свидетель и как учёный-коллега, нужен будешь выспавшимся — расскажешь, что видел, к чему пришёл. Я надеюсь, что эту мою маленькую просьбу ты исполнишь, Коль. Матвей продолжает глядеть в светлые Колины глаза, пока тот внимательно ловит каждое слово и, едва заметно дёрнув левым уголком губ, весомо добавляет: — Не заставляй меня, пожалуйста, впредь так сильно волноваться. Ловя быстрые и преданные кивки с благодарностью, Матвей ненадолго прикрывает глаза, позволяя мальчику скрыться за дверью санузла, и почти стирает улыбку с губ — уже столь привычна, что полностью убрать её никак не выходит, — оглядывая повторно место преинтереснейшего случая. Устало понимает, всё равно разжигая в себе исследовательский интерес, что оставшиеся три часа до начала рабочего дня он потратит на просмотр записей камер. А почему вдруг сотрудник техотдела ночь пробыл в изоляции внутри лаборатории? Небось, алгоритмы безопасности включились. Впрочем, и это ему будет не нужно — просто выпросит у Ринчина больничный на имя Юрия в связи с каким-нибудь маленьким казусом при сборке. Татищев, к его же несчастью, был птицей видной, чтобы было что портить в характеристике. Опровергать же то, что было снято, и то, что может быть подтверждено ещё и медосмотром, по скромному мнению Матвея, было не столь опасно, сколько просто-напросто глупо. Слава Богу, у него есть немного той привилегированной власти, никак не вписывающейся в рамки равного коммунизма, чтобы немного подтасовать факты и позволить хотя бы Коле, а то и им двоим, выйти сухими из воды.***
— Юрий! Юрий, ну же, постойте! От голоса за спиной — ещё и назло в, кажись, пустом коридоре — спина резко выпрямляется, а шаг, сбиваясь на полсекунды, становится только шире — в голове остаётся одно паническое: «Блять!» и ничего лишнего. Будто бы могло оставаться что-то, когда жопа тревожно, ин-стин-ктив-но подтягивает ближе булки. Поворачивать голову ой как не хочется. Потому, игнорируя, как только возможно, непрекращающееся и мягко-просящее «Юрий! Ну Юрий!» в нескольких метрах позади, Татищев только стреляет по сторонам глазами, в которые и так будто песка насыпали — во всём стоило винить мелкую работу, — и смотрит сильно вперёд, всё равно никого в бесконечно длинном коридоре с кучей дверей не видя! Надо же было самому за шкирку тащить гадливого попугаистого педераста в его отдел! Как знал, что ничем хорошим для него не закончится. Хотя, ловя нервный бзик от позавчерашней ночи, он через ещё два шага резко останавливается и на поскрипывающих ботинках разворачивается на полные сто восемьдесят, мрачно подмечая, как Матвей, ногу чтоб ему свело, озаряется лампочкой и только собственный шаг замедляет, спокойно доходя до Юрки. — Я так рад, что Вы всё же решили не бегать от меня! — А надо было, чёрт хуев. Что ещё надо? — Юра супится и на груди руки скрещивает, разве что не сглатывает нервно — всё кажется, что во рту будто бы остался сиропно-сладкий привкус того… чего он тогда, задыхаясь, наглотался. Татищев быстро мотает головой, поглядев за спину и себе, и засранцу Тумову с его масляным языком и связями, но тот, прикрывая глаза и слащаво улыбаясь — впрочем, Юра никогда у него другого выражения лица и не видел, — цепкими маленькими ладошками хватает железно под локоток и щебечет радостно, только вот хер знает, насколько искренне: — А нам как раз сюда… Именная карточка пищит у одного из пары десятков входов в ЛИНФФу, а Юрку, как неполярный магнит, оттуда отталкивает. Ну включается отныне у него гравитация в обратную сторону при виде полумрака Лаборатории и слабой жёлтой подсветки столов. — Чё ещё-то от меня надо? Я бумажек штук тридцать уже подписал, этого недостаточно было? — Мн? Ох, нет, извините, Юрий Иванович, сейчас Вы здесь по моей личной просьбе. «Нихуя себе у тебя просьбы, без согласия какие-то, — Татищев закатывает глаза к потолку, такому близкому и всё равно, чёрт побери, тёмному, и спускается за биологом на первый этаж ЛИНФФы, укоризненно поглядывая исподлобья на пустующую камеру посреди того. — Тут, кажется, вообще ни у кого мнения не спрашивают». Коля, всё такой же безучастный, как и двое суток назад, оказывается неподалёку от неё и со своим, кажется, обыкновенно безэмоциональным видом заполняет журнал закорючками в треть величины строки. Рядом с парнем стоит коробка, как Юра поглядел, ничем не маркированная, но, этих учёных зная, там точно было что-то неприятное. — Так зачем я здесь? — Собственно, Юрий Иванович, — Тумов поводит плечами и проходит вперёд, за спину Коле, через плечо заглядывая в журнал, прежде чем вновь обернуться к нему и улыбнуться, кажется, будто бы и виновато — Юрка все равно этим глазёнкам, ни капли не схожим с улыбкой, не верит. — Мы долго думали, что делать с нашим образцом, — биолог пробегает пальцами по коробке, поднимая выше краешки губ. — Наверное, Вы не предполагаете, что работа учёного, исследующего неопознанные объекты с других планет, немного сложна в исполнении. Представителей фауны привозят редко, а мы — не дрессировщики, из нас почти никто не является специалистом по обращению с психикой животных, так что на контакт они идут крайне неохотно и зачастую многих всё равно приходится усыплять… Юра делает полшага назад и сжимает холодные руки за спиной. Вот нихуя ему русло разговора не нравится, как и Матвеево аккуратное поглаживание картонных стенок. Впрочем, переводя взгляд на второго местного заговорщика и судя по скучающе-раздражённому выражению лица — а уши и щёки ведь красные, вот черть! — Колю бесит не то, куда ведёт его руководитель, а то, что тот просто увиливает и льёт воду, на что он явно стремится указать: — Матвей Борисович… — Кхм, в общем… Кажется, с нашим дорогим образцом придется иметь дело всё же Вам, Юрий Иванович, понимаете ли… Татищев недоверчиво смотрит в эту действительно ни капли не виноватую наглую морду биолога, и задней мыслью понимает, что холодные мурашки вновь ползут по спине вместе с тем, как поджимается зад, недавно без каких-либо предпосылок оприходованный… какой-то инопланетной хуйнёй, которая даже ни рук, ни глаз не имеет. Внутренне даже не надеясь на то, что ему дадут отвертеться, Юрка всё равно зло открывает рот, набрав в лёгкие воздуха, чтобы начать возмущаться, как тут же проткнутой шиной сдувается — нет, почти как воздушный шарик лопается, слыша коронное, а то и похоронное: — Да, понимаете ли, образец больно ценный в плане интересных физических свойств и… Не думаю, что Вам будет интересно слушать мои биологические изыски. Так что сразу перейду к самому главному: бумаги по этому поводу уже подписаны Комитетом наук и технологий. Разумеется, всё совершенно секретно. Надеемся на благоприятное сотрудничество, Юрий. Нам придётся немного чаще видеться. Борясь с нервным тиком и резко возросшим желанием закурить, Юра понимает, что верно предположил — здешние биологи никогда в глаза не видели словосочетания «спросить разрешения».