квартира слева

      Оказалось, жить втроём, ну, с половиной, — даже как-то веселее. Тёма вечность готов жаловаться, правда, на увесистые счета, но всё же рад. С Толей за отопление можно меньше платить — он один греет получше старого обогревателя, который им по доброте душевной одалживал раньше Дядя Лёша, и потрёпанное верблюжье одеяло можно было наконец выкинуть. Честно, это было самое приятное расставание с вещью в жизни Тёмы: одеяло сохранилось, наверное, ещë со времëн РСФСР и не стиралось столько же. И, доставая его с верхней полки шкафа, Артём точно знал, что его ждут бессонные от насморка ночи, хоть и в тепле. Аллергия — штука зверская.       Исаак попервой боялся нового сперва гостя, после — соседа по квартире, но он со всеми так. Да и Толя в целом производит впечатление не шибко-то хорошее: ожоги-шрамы по всему телу, взгляд с прищуром, и кажется, что всегда улыбается. Он так, в целом, и делает, всё у него елейно и хитренько, но на определённую часть это гиперболизирует его внешность. И это подтверждает Ержан, который на такие вещи привык внимания не обращать, и чуть ли не быстрее других двоих нашёл с Толей общий язык.       Теперь — слушают музыку с глухого динамика старого телефона, когда вчетвером собираются поздно вечером на кухне. Они тогда наливают чай и сидят долго, пока кто-то из них что-то рассказывает. Это не походит на разговоры, скорее — сборники монологов, но у Тёмы всё ощущение, что чего-то им ещё не хватает.       Дядя Боря только сомнительно до сих пор, кажется, относится, в голосе недоверие мелькает каждый раз, как видятся. Но это уже из разряда взаимоотношений таких двух типов людей: «Как свекровь со снохой», — шутит, подвыпив, дядя Лёша, и Борис ещё пуще ругается на крупно нарезанную картошку. Но Толя рано или поздно выпросит разрешения покататься на его машине, в этом уверены все, и даже сам Борис, пусть ещё не осознаёт.       Артём сперва думал, что за словцом Толя в карман не лезет, весь из себя такой типа крутой. Но быстро понял, что он в основном так только шутит, а сам просто быстро подстраивается под жизнь и ситуацию. Недаром рассказывал, как вполне себе припеваючи года два на улице жил и не тужил. В это верится слабо: всё Толино состояние оставляло желать лучшего, весь побитый, переломанный, с непонятными синяками на сгибах локтей, и Исаак даже честно потом признавался, что ночью тайком молился, чтобы тот в могилу не попал. Толя отшучивался всегда, но смотрел с благодарностью.       И он до сих пор действительно благодарен, чего только стоит его бзик своеобразный на обработке ран. У Толи самого кучу каких-то ссадин и царапин, неизвестно откуда взявшихся, и которые он упорно пытается или действительно не замечает. Но Тёма жаловаться не смеет, смотрит только, с какой осторожностью и сконцентрированностью Толя делает это каждый раз, что будто и боль пропадает, или отходит на второй план, и можно в мысли чуть-чуть провалиться.       Попытки вызнать, почему Толик решил выбрать именно такой вид садизма, мучительный и неприятный, как говорил Ержан, никогда успехом не увенчивались. Подоплёка этому есть, Тёма знает точно — у Толи взгляд очень выразительный засчёт ярких глаз, но вот какая — известно только самому Толе. Никто и не настаивает — не принято. У них много чего негласно не принято.       — Тëм… — голос звучит тихо и осторожно вынимает из разума, будто боится разбить что-то эфемерно чужое и хрупкое, если скажет хоть на децибел выше. Тёма даже чуть шатается на старой табуретке от неожиданности. (Надо ножку подкрутить).       Он указывает пальцем и взглядом под ткань на ладонях и на сильно рассечённую кожу и краем глаза видно, что боится чужое выражение пропустить. Артём сперва смотрит непонимающе, но с каждой секундой осознание сильнее бьёт по черепной коробке, и всë становится темнее и тяжелее, и в конечном итоге приходится просто отвернуться, завешивая волосами лицо и чуть забирая руку, притягивая ближе к себе, но скорее — чтобы лучше видеть.       По телу проходит волна тремора, и пальцы было тянутся к шее. Снова. Чëртов ноябрьский гололёд прямо в подъезде, чëртова острая арматура, чёртов реально. глубокий. порез. (Из которого, на удивление, кровь уже не хлещет. Плохо — витаминов совсем мало, и вряд ли уже спасëт самая дешëвая аскорбиновая кислота в баночке.)       В голову ощутимо бьют запахи перекиси и зелёнки, ставшие за крайнее время довольно родными. Тёма заметил, что не только ему: Ержан так забавно каждый раз пытается откреститься от того, чтобы очередную глубокую ссадину не заливали едко-щиплющей жидкостью до краёв. Никому не нравится, когда он уходит — это каждый раз такие беспокойства. Тёма старался привыкнуть, но звонить спустя пару дней пропадов Борису в просьбе помочь в поисках и чесать ладони, заходя под ткань, если Ержана снова не нашли — так и не разучился. С Толей он начал возвращаться быстрее.       Тёма не любит снимать перчатки — заметно. Ещё в детдоме, когда их ему выдали, принял за аксиому — не снимать. И похуй, что руки чешутся почти всегда ужасно, что ткань долго сохнет, если намочить, что всё только напоминает о себе, если на эти несчастные куски ткани падает чьё-то внимание, и что из-за этого хочется наизнанку себя вывернуть и поскрести по всем органам, лишь бы мысли в голову не лезли. Напряжение просачивается сквозь кожу и кости, доходя, наверное, до сердца, и у Тëмы в желудке всë воротит.       Глубоко на подкорке слышится лай собаки и подобие детского голоса. Неожиданность. Крик. Страх.       Тëма боится снимать перчатки — очевидно. Он ни с кем об этом не говорит, но все об этом знают. И он знает, что все знают, но поделать ничего не может. Даже с Исааком ни словом не обмолвился, а с ним он знаком дольше всех. Просто, не к чему сказать было. И никак. И нечем — голос всегда пропадает.       — Почему ты здесь?       Артём молчит, дышать больно. Лицо и шея чешутся, и ночь по-странному давит нежеланием спать. Хочется домой. Хочется домой, но вернуться не представляется возможным. Врач как-то объяснял, почему. Тёма слабо помнит.       Без ответа Исаак замолкает.       О некоторых вещах хочется молчать всегда, и, может, оно и к лучшему. Меньше знаешь — крепче спишь. А Тëме хочется, чтобы другие крепко долго спали, не как он: засыпает часами, ненадолго, а потом снова грязнет где-то у себя на подкорке, пытаясь не кокнуться. Не учитывает он только одного — другие также спят. И не станут спать лучше или, не дай бог, хуже, если узнают о том, о чëм хочется молчать всегда. Жаль, до Тëмы это пока не доходит.       — Прижги рану просто.