Kyrie Еleison

      Ночной ветер ласкал стены женского монастыря. Месяц то лукаво выглядывал из-за облаков, то снова стыдливо прятался. С востока шла тяжёлая бурая туча. Редкие молнии и раскаты грома вдали глухо доходили до белых стен. Воздух был кристально чистым, прохладным, разряженным.       Окно продувало, и жительницы кельи завернулись по самый нос в пуховые одеяла. На табуретке в углу лежали клетчатые шерстяные пледы, но вылезать из тёплой кровати совсем не хотелось, поэтому никто не спешил их разбирать.       Все уже давно спали. Все, кроме Елизаветы. Она вертелась с одного бока на другой и никак не могла заснуть. Обида на отца, чувство вины за смерть человека, унижения сестёр — всё смешалось в усталом сознании.       И ведь всё было бы как раньше, если бы не эта Маша, которая появилась из ниоткуда и теперь так бесстыдно держит отца Варсонофия за руку на глазах у всех. Монахине передали про выходку Марии трудники, которые выкачивали воду из снова протекавшей колокольни. Подумать только, теперь Машенька ходит в косынке и юбке в пол! После того, как Юру проводили, на обратном пути Мария взяла Варсонофия за руку, а тот её не отнял. Разве может монах, почти святой человек, связаться с обычной потаскухой?       Нет. Конечно нет. Он не святой.       Сдерживая слёзы, Лиза прикусила губу до крови. Завтра появится противная корочка запёкшейся крови, за которую будет цепляться язык, пытаясь её содрать. Сколько лет она не позволяла себе плакать? Десять? Нет, больше. Пятнадцать? Да, точно. Отец наставлял быть сильной. Он сказал 14-летней Лизе однажды: «Вот захочешь поплакать, пострадать — возьми работу потяжелее, и тоска отступит».       Конечно, зачем защищать дочку от ополоумевшей Патрикеи, которая заперла её в сундуке с крапивой?       Патрикея могла избить розгами, да так, что ещё неделю боль была такой силы, будто розга только-только касается кожи. Сидеть после наказания было невозможно. Считай, тебе повезло, если отобьют только бёдра и ягодицы. Если розгами осыпали спину — спать ты тоже не сможешь. Только на груди, задыхаясь в тихих рыданиях.       Матушка била, а потом плакала, прижимая к груди, и приговаривала: «Лиза, ну что ты меня до греха доводишь. Бог тебя за это жестоко накажет». Лиза всё никак не могла понять, почему Он такой жестокий.       До сих пор от воспоминаний о наказаниях сестёр пробирала дрожь, бежал мороз по коже. Казалось, синяки, царапины, ожоги, которые Елизавета получила в этих стенах, начинали ныть все разом.       Когда-то давно она поклялась себе, что не будет такой, как старшие наставницы. Что не будет в её сердце места жестокости и ненависти. А что в итоге?..       Теперь, лёжа в общей келье и слушая сопение сестёр, с которыми ты была несправедлива, становится так стыдно. В голове всплывают все ситуации, в которых ты не права, щеки алеют. Хочется прекратить поток плохих мыслей и, наконец, заснуть, но возбуждённый мозг не согласен с этим и подкидывает в печку стыда новые дрова.       Подушка неприятно нагрелась, и Лиза, прямо как в детстве, перевернула её прохладной стороной к лицу, прижалась щекой к холодному и грубоватому хлопку. Как ни странно, руки у неё были ледяные, и она, сложив ладони, сунула их между горячих бёдер, чтобы согреть. Лиза шикнула от неприятных ощущений холода собственной плоти.       Шла вторая неделя после смерти Пантелеймоны. Она была хорошей, милой девочкой, которая теперь гниёт в земле. А всё это из-за её тщеславия, началолюбия. Верно, что отец отставил её. Верно, что теперь с ней не разговаривают, отсаживаются на трапезе, и даже в коровнике сёстры работают обособленно от Лизы. Есть в эти дни особо не хотелось. Постоянно в горле будто ком. Да и ловить на себе презрительные взгляды тоже не хотелось, поэтому монахиня пропускала все трапезы, кроме утренней.       В день, когда Лизу только отставили, она боялась представить, как заходит в общую келью, как на неё с усмешкой смотрят сёстры. Елизавета как могла тянула время, чтобы не идти спать, — долго собирала свои вещи, гуляла по открытому коридору, который находился выше общего здания монастыря, но ниже колокольни, в одиночестве помолилась в церкви, — но против природы не попрёшь. Когда монахиня пришла в общую келью, то все демонстративно отвернулись и стали беседовать между собой, не замечая женщину.       — Добрый вечер! — робко сказала Лиза.       На мгновение негромкий гул прекратился. Сёстры кинули на неё колючие взгляды. По келье прокатились еле слышные смешки.       — Добрый, матушка! Или как вас теперь называть? — звонкий голос Агафьи раскатом пролился и ударился о Елизавету. Лиза ничего не ответила, только отвела глаза и прикусила губу. Она почувствовала, что к горлу подступил ком, а глаза налились горячими от обиды слезами.       Самая холодная кровать — у окна — досталась, конечно же, Лизе. Были ещё кровати, рядом с сёстрами, но девушки ясно дали понять, что тут бывшей настоятельнице не рады.       В первую же ночь, после вечерней молитвы, сёстры устроили ей «тёмную». Накрыли шерстяным одеялом с головой и начали бить так сильно, что Лиза задыхалась от боли. Одна монахиня держала ей руки, чтобы она не могла закрыть ими живот или свернуться калачиком. Кто-то попал по солнечному сплетению, и Елизавета начала задыхаться. Сёстры испугались, и Лизе удалось вывернуться из мёртвой хватки. Но когда она отдышалась, они стали бить её по спине, наверное, старались попасть по почкам. Сложно сказать, сколько это продолжалось. Елизавете показалось, будто прошли часы. В реальности, наверное, это всё заняло минут двадцать. Как бы ей ни было больно, она даже не пискнула. «Сама виновата. Нечего тебе ныть!» — в голове эхом звучали слова Патрикеи, когда та застала её в слезах, собирающую свои вещи из рабочего кабинета. Марфа резко раскрыла её, схватила за лицо и насильно влила в горло воду. Вся красная, в слезах и воде, Лиза закашлялась.       — Только попробуй нажаловаться, сука! — грозно сказала Марфа.       — Горе вам, смеющиеся ныне! Ибо восплачете и возрыдаете!* — прохрипела Елизавета. За свои слова она получила сильную пощёчину.       — Молчала бы! — воскликнула Серафима. У Серафимы были тонкие иконописные черты лица. Всегда взгляд её серых глаз казался печальным и понурым.       Лиза звонко рассмеялась. И выглядело это поистине жутко: смех был страшным, безумным. Всё её лицо покраснело, а волосы взмокли и прилипли ко лбу. Из несчастных глаз лились слёзы. В келье стало жарко и душно, несмотря на холодные каменные стены и сквозняк. Сестёр сковало недоумение. Они ожидали, что бывшая настоятельница будет кричать, умолять остановиться, просить прощения, но она хохотала как бесноватая, размазывая слёзы по щекам.       — Заткнись! — Марфа снова замахнулась, но чья-то рука остановила её.       — Кажется, перед вами она поплатилась за все свои грехи. Посмотри на неё! Ты решила стать мучительницей? — промолвила незнакомая девушка. Её мягкий, но строгий голос будто одёрнул монашек, и они удалились на свои кровати. Девушка обняла Елизавету, которая почти перестала смеяться и теперь тихонько плакала. Всю её трясла крупная дрожь. Временами она громко и с надрывом всхлипывала. Незнакомка прижимала её к себе, гладила по волосам и шептала успокаивающие слова. Почему тогда Лиза прижалась к незнакомому человеку? Монахиня и сама не смогла ответить на свой вопрос. Наверное, от одиночества и в попытке зацепиться за живое существо, которое приоткрыло для неё своё сердце. Лиза не запомнила ни её лица, ни голоса, ни слов, которые та девушка шептала ей на ушко. Незнакомка была точно не из их кельи, а остального Лиза не знала или не хотела знать. Может, это Он послал провинившейся рабе своего ангела?       На утренней службе ужасно ныли рёбра и те места на пояснице, где находились почки. Надежда на то, что милостивые сёстры не отбили жизненно важный парный орган, ещё теплилась в душе. Да даже если и отбили, то Лиза никому не сказала бы. Елизавета с шипением переминалась с ноги на ногу. Служба длилась около трёх часов, и под конец монахиня совсем утомилась, а ведь ещё проповедь с амвона отца Михаила, которая могла затянуться на час, а то и полтора. Апостольник начал падать на лоб, и Лиза перевязала подвязки, за что получила грозный взгляд Патрикеи.       После службы все монахини пошли на завтрак — Елизавета решила его пропустить, — потом все вышли во двор. Солнце светило ярко, но уже почти не грело. Кто-то развешивал бельё, кто-то ушёл в маленькие красные теплицы. Лиза не знала куда ей деться и просто бесцельно бродила среди сестёр. Никаких распоряжений она не получала.       — Матушка Елизавета, подойди! — властно сказала Патрикея. Она приподняла голову, чтобы увидеть женщину сквозь немного съехавшие на нос очки. Монахиня никогда не отличалась красотой. Ещё с детства Лиза запомнила неухоженные волосы и запах хозяйственного мыла. Почти прозрачные брови, что тогда, пятнадцать лет назад, что сейчас, высокомерно взмыли вверх. От стальных ноток задребезжало сердце. Казалось бы, Елизавета уже взрослая женщина, а боится наставницу, как маленькая. Не изобьют же её розгами в самом деле?       — Вы что-то хотели, матушка игуменья Патрикея? — покорно прошептала Лиза.       — Матушка, гляди, как присмирела. А ещё недавно смотрела на нас как... — подала голос Марфа. Всё лицо у неё было в щербинах от оспы. В глазах монашки засверкали злорадные искорки. Она поступила в монастырь, когда Лизе было около семнадцати лет, и всегда пыталась подставить её перед старшими. Был случай, когда Марфа разорвала все монашеские одеяния игуменьи и свалила на Елизавету, будто видела, как та прошла в келью с ножницами в руках.       — Молчи, Марфа! — шикнула на женщину Патрикея.       В душе Лизы в этот момент клокотал гнев. Губы на секунду исказило презрение, но Елизавета сдержала себя и склонила голову ниже. Взгляд её остановился на большом игуменском кресте, который Елизавета совсем недавно носила сама. В руках Патрикеи был чёрный, богато украшенный посох, на его вершине блестел золотой крест с пурпурными камнями.       — Пойдём, поговорим. — Матушка Патрикея взяла Лизу под локоть и отвела в сторону, чтобы любопытные сёстры не услышали их. — Ну, что ты дуешься на меня? Знаешь ведь, не моё это решение.       — К чему ты? Бог дал мне по заслугам. Мне искупать свой грех, как Ему угодно.       — Додумалась ты, конечно… Вызвала бы врачей сразу, и не было бы ничего.       — Додумалась?! — Лиза взорвалась, вырвалась из хватки холодных цепких пальцев. Гнев зелёных глаз мог бы испепелить. — А не ты ли мне с детства говорила, что у Него одного всё в руках? Не ты мне говорила, что так ей лучше будет? Я доверяла тебе! Даже свою жизнь доверяла, а ты просто использовала меня. Вы растили меня как собачку, которая будет прыгать на задних лапках, чтобы только удостоиться вашего удовольствия! Да, я не вызвала скорую. Да, не уследила, не помогла. Но в этом есть и твоя вина. — Голос Лизы дрожал от волнения, из глаз вот-вот покатились бы крупные слёзы, рот исказила боль. Патрикея что-то отвечала, но её образ стал расплываться перед глазами, сердце забилось часто-часто где-то в горле, стало трудно дышать. Лизу прошиб холодный пот, руки затряслись. — Что со мной? — почти не раскрывая губ, спросила она.       — Это Он тебя учит, — хмыкнула Патрикея.       А дальше — темнота.       Так хотелось остаться в этой темноте навсегда. Больше никогда не ощущать горя и боли. Но у Него другие планы. Елизавета почувствовала, что кто-то слегка трясёт её, но не смогла открыть глаз. Последнее, что Лиза помнила, — как сильные мужские руки подняли её.       В ушах зашумело. Лиза попыталась открыть глаза, и свет из окна ослепил её. Елизавета болезненно зажмурилась и со стоном выдохнула. Конечности словно ватные, совсем не слушаются.       Большая шершавая ладонь прижалась к холодной щеке Елизаветы. Новая попытка открыть глаза увенчалась успехом. Над ней склонилось обеспокоенное лицо Варсонофия. Светлые глаза внимательно исследовали лицо дочери. Ноздри защекотал запах ладана, которым насквозь пропиталась его ряса.       — Папа… — Сухие губы со стоном разомкнулись.       — Что ты нас так пугаешь, дочка? — Варсонофий мягко улыбнулся в седую бороду. И когда он успел так состариться? В солнечном свете все морщинки, заломы на лице были отчётливо видны. Она раньше совсем не замечала, что с серебром в волосах когда-то сильный и молодой папа теперь больше похож на старца. Интересно, а как бы сейчас выглядела мама?       — Почему ты здесь? — Лиза попыталась привстать на локтях, но силы покинули её и она упала на подушку. Осмотрев себя, Елизавета отметила, что её раздели до подрясника и распустили косу, которую она обычно заплетала под апостольник. Она находилась в общей келье. На соседней кровати сидели сёстры и что-то шептали друг другу на ухо, посматривая на монахиню.       — Мы хлеб привезли, когда ты упала без чувств, — начал Варсонофий. Лиза нахмурилась от резкой головной боли. — Ты хочешь, чтобы я ушёл?       Елизавета хотела ответить «да», но нужда в человеческом тепле рядом переборола гордость. Лиза поджала губы и отрицательно покачала головой.       — Хорошо, — улыбнулся Варсонофий и погладил Лизу по голове. От удовольствия глаза прикрылись сами собой. Она зашевелила головой, чтобы рука отца ласкала её как можно дольше.       Варсонофий встал и подошёл к двери. В келью прошмыгнула тонкая фигура. Присмотревшись, Лиза увидела её. Маша улыбнулась, как примерная девочка, будто между ними ничего не произошло. Елизавета сложила руки на груди и отвернула лицо.       — Помоги ей, — попросил Варсонофий.       — Что она тут делает?! — захлебнулась в возмущении Елизавета.       Маша взяла кружку с чаем и протянула её монахине. Тарелка овсянки остывала на прикроватной тумбочке.       — Будь благодарной. Она помогла тебя перенести, раздела, принесла еды, несмотря на то, что между вами было.       — У тебя случился голодный обморок. Через полчаса можешь поесть, — хмыкнула Маша и встала с края кровати.       — Спасибо, — буркнула Елизавета и упёрлась взглядом в чашку, где танцевали чаинки.       В нежном возрасте, когда она болела, за Лизой ухаживали мать с отцом. В детстве болеть было приятно. Вокруг тебя все крутятся, переживают. В сад или, уже позже, в школу можно не ходить и не мыть посуду. Однажды, когда Елизавета приболела особо сильно и температура её близилась к сорока градусам, Алиса так переживала за неё, что не отходила от кровати сестры и приговаривала, меняя компрессы: «Малышка, ну где ты эту заразу подцепила?»       Тогда всё было хорошо, а через полгода Лиза была уже в приюте женского монастыря. Там никого не волновало самочувствие детей. С того времени девочка переносила все недомогания на ногах. В память врезалась одна ситуация, которая произошла в канун Рождества. Елизавете было совсем плохо: перед глазами плавали пятна, в груди будто горел огонь, но было очень холодно, всю её временами передёргивало. Во время Рождественской службы, уже глубокой ночью, глаза Лизы начинали слипаться. Из-за высокой температуры мышцы ныли, и стоять было просто невозможно. Аккуратно отступив назад, не поворачиваясь спиной к алтарю, Елизавета присела на скамейку у лавки, где продавали свечки, иконы и нательные крестики. Она правда хотела отдохнуть всего пять минут! Но сон оказался сильнее. В перерыве между службами отец в нарядной рясе подошёл и с силой рванул дочь на ноги.       — Ты знаешь, где находишься?! Что ты тут устроила? На тебя все смотрели! — ругал её папа злым шёпотом. Все оправдания были бесполезны. Сдерживая обиду и подступившие слёзы, Лиза достояла службу, а потом её сутки не могли разбудить. Видимо, сёстры всё же решили пожалеть малышку.       Теперь единственный человек, который ухаживал за Елизаветой, — обычная потаскуха.       — Я не хочу есть, — сказала монахиня как отрезала.       — Нужно! Отец Варсонофий! — Маша обиженно вздёрнула брови и подбоченилась. Но он не отвечал, и Мария просто сунула тарелку с овсянкой Елизавете в руки.       — Почему ты это делаешь? — спросила Елизавета.       — Отец Варсонофий попросил.       Маша с презрением окинула взглядом ненавистную убийцу и, отряхнув руки, вышла из кельи. Лиза пыталась поднести ложку ко рту, но руки тряслись слишком сильно. Было неловко демонстрировать перед сёстрами свои жалкие попытки поесть, поэтому Елизавета откинулась назад и закрыла глаза. Чьи-то руки забрали тарелку. Кто-то лёгкий присел на край кровати. Нежная девичья ладонь коснулась прохладной щеки.       — Кто?.. — подала слабый голос Елизавета.       — Давай я помогу?       Лиза приоткрыла глаза и увидела перед собой девушку, чьё имя она не могла вспомнить. Два ярко-голубых глаза с теплотой и беспокойством рассматривали женщину. Ей можно было дать не больше двадцати пяти лет. Из-под апостольника выглядывали светло-русые волосы. Послушница добродушно улыбнулась, зачерпнула кашу ложкой и поднесла к губам монахини. Елизавета послушно открыла рот. Проглотить еле тёплую овсянку оказалось не так просто, к горлу подступила тошнота.       — Не торопитесь, — ласковым голосом пролепетала девушка.       — Кто ты? Что ты хочешь от меня?       — Я Лукия. Вы однажды помогли мне, и я хочу отплатить тем же. — Она помедлила. Оглядевшись, стала говорить шёпотом: — Мне кажется, вы были правы про Пантелеймону. Я своими глазами видела, как у неё перестал болеть живот, когда все отвернулись. Я стояла на колокольне, когда к Пантелеймоне подошли мужчины в строгих костюмах. Они отвели её в сторону и дали конверт. А в ночь, когда её увезли на скорой, она кричала лишь тогда, когда в келье была Мария. Она... Она будто вынуждала её позвонить.       — Почему ты так решила?       — Я... Я сама хотела помочь ей, но она от меня грубо отмахнулась и сказала не лезть в её дела.       — Тебе в ночи показалось. Она мертва. И не нужно подмазываться ко мне. Это уже не имеет смысла.       — Я не подлиза! — воскликнула девушка и тут же одёрнула себя. Все в келье обернулись на неё. — Я сказала вам то, что видела своими глазами. Сами решайте, что делать с этой информацией. Вот! Ешьте, каша уже почти остыла! — протараторила Лукия. Её щёки покрыл румянец. Девушка продолжила кормить Елизавету молча. Монахиня поблагодарила сестру за помощь. Потом Лукия взяла её за руку и прошептала на самое ухо: «Вы можете рассчитывать на меня».       Лиза всё думала над словами девушки о Пантелеймоне. Какой смысл Лукии врать? Отомстить за обиды? Может быть... Глупо сейчас доверять кому-то, но и отсекать от себя девочку не стоило. Хоть какие-то связи не помешают.       Через час, когда монахине стало лучше, ей дали послушание набрать немного воды из местного колодца. С канализацией сегодня что-то случилось, Лиза так и не поняла, что именно, наверное, снова что-то с новыми трубами, и монастырь оставался без воды на целый день. Обед приготовить смогли, а вот ужин уже не вышло. Лизе всучили старое коромысло и два ведра. Лукия пообещала помочь после того, как закончит полоть грядки. Елизавета не рассчитывала на её помощь, поэтому отправилась к колодцу сразу, чтобы успеть до вечерней молитвы и не подвести сестёр.       Колодец находился в отдалении от монастыря, дальше, чем село, но ближе коровника.       Пока Лиза шла, то почему-то вспомнила Алису. Как-то зимой наставницы дали им послушание, чтобы девочки натаскали воды. Во времена их детства про канализацию тут даже слушать не хотели. «Не по воле Божьей делать монашью жизнь проще», — сказал епископ, когда прежняя игуменья попросила устроить в монастыре водопровод или хотя бы поставить колонку, чтобы за водой не приходилось идти так далеко. Но он не хотел ничего слушать. Ведь дело было в деньгах.       Ну сколько две хилые девчонки могли принести? К вечеру они осилили пять вёдер вдвоём. Наставницы были очень недовольны и лишили сестёр ужина. Алиса тогда отморозила пальцы на руках и не могла разогнуться — так болела её спина. Лиза очень переживала за сестру и решила выкрасть из кухни немного еды. К счастью, её не поймали, и она смогла накормить Алису. Младшая девочка обошлась лёгкой болью в пояснице. Старшую сестру тронул поступок Лизы, и она раскрыла ей свой секрет: мама периодически связывается с дочерью и передаёт ей подарки. В груди тогда залегла обида на мать. Она даже не пыталась поговорить с младшей дочкой, а старшую задаривала подарками. Алиса поделилась с сестрой «сникерсом» и попросила не рассказывать отцу. Шоколадка показалась голодной девочке очень вкусной. Уставшая, она не знала куда деть фантик и сунула его под подушку. Потом Патрикея нашла его и выпорола Лизу розгами, ведь тогда был пост. Но ради того вкуса Елизавета готова была совершить грех, отведав скоромное, и вытерпеть наказание.       Ноги уже ныли от усталости, а плечи сводило от коромысла. Землю застелил туман. Яркое разнотравье покрылось росой. Вдали виднелось стадо коров — рядом было их пастбище. Видимо, эти животные сбежали от пастухов. Редкое, но громкое мычание бодрило монахиню.       Лиза однажды и сама потеряла корову в чистом поле. Тогда ей уже исполнилось семнадцать лет, поэтому она впервые приняла ответственное послушание — пасти корову. Она наклонилась над земляникой, а когда поднялась, коровы и след остыл. Девушка так перепугалась, начала плакать и молиться. В тот раз ей помогла бабушка. Она пасла рядом козу и видела, куда пошла скотина. Оказалось, Вишня (так звали корову) ушла к старым хозяевам, которые недавно продали её монастырю.       Вот показался колодец. У него стояла деревенская девушка и набирала в вёдра воду. Она не обращала внимания на монахиню, которая тихо подошла к ней.       Девушка стояла спиной к монашке, и Елизавета не могла увидеть её лица. Или девушка специально не давала Лизе увидеть её? Брезговала поговорить с бывшей настоятельницей? Молва о позорном отставлении от сана быстро разлетелась по деревушке. Бог с ней, пускай.       Забрав вёдра, девушка спешно пошла в сторону домиков. На земле лежали ключи. Видимо, она их потеряла. Лиза подобрала ключи и, быстрым шагом дойдя до девушки, тронула её за плечо.       — Вы выронили, — будничным тоном сказала Елизавета, не поднимая головы. А когда бегло взглянула на лицо напротив, то обомлела от увиденного. Рот монахини исказил шок. Зелёные глаза заметались по лицу селянки. — Пантелеймона?!..