Kyrie Еleison

Во всяком возрасте о детях разные заботы и страхи, и многие труды. Нил Синайский

      — Ну почему она такая? — проговорила себе под нос Маша, разливая чай из жёлтого заварника с отколотой на торце крышечкой. На его бочке был цветочный рисунок. — Ты к ней со всей душой, а она туда плюёт. — Женщина вздёрнула брови и исподлобья посмотрела на Варсонофия.       Мужчина был задумчив и не слушал Марию, подперев голову рукой. Его светлые глаза выражали беспокойство и отстранённо блуждали по старенькому интерьеру.       — Хотя в её нынешнем положении она должна быть кроткой, аки агнец Божий! — Маша вскинула руки и, приложив их к лицу, изобразила самый невинный взгляд, на который была способна.       Варсонофий слабо улыбнулся в седую бороду. Было видно, что на душе у монаха неспокойно, будто грудь ему придавило тяжёлым камнем.       — Не переживай за неё, она уже взрослая девочка. Хотя ответственность за своё питание не несёт. Очень неблагоразумно с её стороны.       — Она так похожа на свою мать, — сказал Варсонофий, будто в пустоту, и протёр лицо руками. — Я видел в ней черты Ольги, пытался изменить их, исправить. — Его голос дрогнул. Это откровение давалось ему тяжело. — Сделать смиренной и кроткой. Но, увы, как через новую картину, которой перекрыли старое полотно, сквозь трещинки краски пробивается предыдущий образ, так и в ней врождённые черты не удалось искоренить монашеской традицией. Я любил их обеих, но любовь к первенцу ни с чем не сравнится. И в этом моя ошибка, я не дал младшей дочери столько любви, сколько ей было нужно. А нужно ей было очень много! Я просто не мог… — Варсонофий махнул рукой. Казалось, он сам не ожидал, что так откроется перед Машей. Но в порыве продолжил: — Мне всегда казалось, что именно Алиса впитает моё воспитание, будет со мной. Я видел в ней себя. И не хотел, чтобы моя девочка повторяла наши с Олей ошибки. Но всё вышло не так, как мне думалось. Пути Господни неисповедимы, — подытожил Варсонофий.       — Расскажите. — Маша, сидя на стуле, потянулась через весь стол к рукам Варсонофия и приземлилась подбородком на старенькую скатерть. Карие, цвета утреннего кофе, проникающие в самое сердце глаза, с интересом рассматривали лицо мужчины. Но он покачал головой, отгоняя свои мысли.       — Уже поздно. Я лучше пойду… — Монах со вздохом встал с места, мягко отнимая руку.       — Ну пожа-а-а-алуйста, — начала канючить Маша. Она вскочила и метнулась к мужчине. Женщина нажала на его плечи и опустила обратно на стул. — Я никому не скажу!       — Нет, Маша.       — Я клянусь, никому не расскажу! Я — могила! — Маша, будто ключиком, закрыла свои уста.       — Хватит! — сорвался монах.       Мария присмирела и обиженно надула губки.       — Вот сейчас вы очень похожи на Елизавету! — как ребёнок, она передразнила Варсонофия. — Если не расскажете, то вход в мой дом вам будет закрыт.       — Вообще-то это мой дом. — Варсонофий удивлённо распахнул глаза, не ожидая такой наглости.       — Теперь мой.       — Спокойной ночи, Маша.       Варсонофий быстро направился в сторону двери. Под ногами заскрипели половицы. Гнев, будто огонь, разгорался в сердце монаха, но он смог усмирить пламень.       На улице уже стемнело. Прохлада пробирала до самых костей, и мужчина поёжился. К счастью, до монастыря было совсем не далеко. На небе собирались тучи. Наверное, ночью снова будет дождь. Хорошо, что в прошлом году трудники на пожертвования прихожан установили теплицы в мужском, а заодно и в женском монастырях, а то с такими дождями все грядки бы размыло и потери урожая было бы не избежать.       Он вышел на главную дорогу. Из-за вчерашнего ливня на ботинки липла грязь. Поодаль можно было увидеть домики селян, а если повернуть голову, то взору представала речка. Длинная и широкая, она украшала местную природу. Высокая осока перекрывала вход к дикому пляжу, где летом купались местные жители.       Мимо ног Варсонофия пробежал кто-то маленький. Задумавшийся мужчина отскочил от неизвестного объекта. Приглядевшись, он понял, что это обычный лесной ёж. Монах выдохнул и тут же посмеялся над собой: «Состарился…»       Ему вдруг вспомнилось, как они с девочками, когда те были совсем малышками (Алисе было десять лет, а Лизе — восемь), нашли во дворе своего дома маленького раненого ёжика. Оля говорила добить бедное животное, чтобы оно не мучилось, но девочки встали на защиту маленького хищника и отец не мог им отказать. Мать тогда махнула рукой на их затею, сказав, что он всё равно погибнет. Но Володя был настроен оптимистично. Надев грубые рабочие перчатки, мужчина переложил ёжика в картонную коробку из-под обуви. Хорошо, что тогда было лето и у отца семейства были запасы мучных червей для рыбалки, они пригодились, чтобы кормить малыша.       Два дня они с детьми ухаживали за спасённым животным, но всё было бесполезно. Каждый час ёжик слабел и к ночи второго дня отказался от еды. Лиза тогда заботливо отсыпала червей в жильё игольчатого: «Вдруг он ночью проголодается? Проснется и покушает».       Когда рано утром Володя вышел покурить, то заметил, что ёж уже мёртв. Чтобы не ранить детей, он быстро завернул его в газету и кинул в помойное ведро, забрал большую часть червей, оставив там две штучки, будто ёжик действительно угостился и ушёл по своим делам.       Проснувшиеся дети в первую очередь побежали к коробке, но там было только несколько ползущих в разные стороны личинок мучного хрущака, а рядом лежало два больших красных яблока — «подарок» благодарного ёжика.       Девочки были в восторге, у них горели глаза, улыбки не сходили с лиц, а обсуждения щедрого ёжика не прекращались неделю. Оля тогда случайно нашла бренный трупик ёжа и вскрикнула на весь дом. Домочадцы немедленно сбежались на крик. Володя за спинами девочек отрицательно качал головой, призывая жену молчать. Она тогда улыбнулась и сказала, что ей показалось, будто по столу пробежала мышь.       — Тебе точно показалось? — тревожно спрашивала младшая. — Вдруг мышь была? Я боюсь!       На удивление, их младшая дочь была очень беспокойным, пугливым ребёнком. В младенчестве её нельзя было оставить одну — почти всё время она просилась на руки. А когда подросла, то хвостиком ходила за родителями или сестрой. С Алисой таких проблем никогда не возникало. Старшая девочка была бойкой, самостоятельной, не боялась ничего и даже сама ходила проверять монстров в шкафу и под кроватью. Алиса в тот злополучный день не ленилась пугать сестру до слёз криками: «Мышь!», а под ночь рассказала и даже нарисовала Крысиного (в нашем случае Мышиного) короля.       Когда родители успокаивали младшую дочь, Оля не забывала редко, но больно щипать мужа за бока, чтобы отомстить за долгую возню с Лизой глубокими вечерами. Володя на это по-доброму улыбался, сдерживая смех.       Монах улыбнулся своим воспоминаниям.       Дети растут слишком быстро. Они с женой как-то вечером считали, сколько им будет, когда девочки пойдут в школу, закончат её, когда им будет тридцать или даже сорок лет. Тогда невозможно было представить их такими взрослыми, а себя настолько старыми. Это ощущалось чем-то неестественным. Казалось, что их дети навсегда останутся малышками, которые широко открытыми глазами смотрят на этот мир.       Но года шли. Дети росли, а он старел, было ощущение, что в свои сорок четыре года Варсонофий уже глубокий старик, для которого единственный смысл жизни — молитва, но появился Юра. Мальчик снова вдохнул жизнь в своего деда, теперь он понимал, зачем просыпается каждое утро. Монах учил его всему, что знал сам, учил быть с Богом, учил быть честным и добрым.       Осознанно или нет, но Варсонофий пытался исправить ошибки, которые допустил в воспитании дочерей. Он стал терпимее, прочёл множество психологической литературы про детей и их воспитание, старался не ругать внука, а разговаривать с ним, объяснять, что значит «хорошо», а что — «плохо». И Юра вырос действительно лучшей версией самого Варсонофия. Умный, отзывчивый, благоверный внук был отрадой его души. Теперь, когда Георгий уехал к матери, в келье, как и в сердце монаха, стало очень пусто.       Да, парень звонил каждую неделю, а иногда и чаще, но всё же это было не то. Несравнимо с постоянным пребыванием рядом. Варсонофий каждый день молился о том, чтобы Юра выбрал правильный путь и больше не опускался до хаотичных сексуальных связей и алкоголя.       Пребывая в своих мыслях, монах не заметил, как добрался до монастыря, но призраки прошлого не хотели отпускать его, поэтому он решил заняться делами на улице. Колесо уазика снова спустило, нужно было его подкачать. Делая всё на автомате, мужчина снова провалился в пропасть прошлого.       Варсонофий понимал, что были и ошибки в его воспитании. Их на себе в полной мере ощутила Елизавета.       Мужчина вдруг одёрнул себя. «Что теперь жалеть о содеянном? Она ведь уже взрослая. Я ей не указ, да и можно ли что-то исправить теперь? Нет…» — думал мужчина, вытаскивая насос из багажника. Он открутил колпачок на шине и вставил шланг от насоса. Чтобы создать в колесе нужное давление, пришлось долго качать его. Монотонные движение руками вверх-вниз не отвлекли Варсонофия от тягостных дум.       Лиза… Она всегда была другой. Совсем не похожей на сестру. Алиса — это вихрь, пожар в её душе невозможно было погасить монашьей традицией. Лиза же — более холодная, рассудительная, послушная. Она любила читать, но художественной литературы в монастыре не водилось, а всё, что было, Лиза впитала в себя, как губка. Это и стало её нутром.       Отец видел её монахиней, игуменьей. Красивая, с холодным величием она умно руководила бы монастырём и паствой. Но получилось совсем не так, как хотел Варсонофий. До конца мужчина так и не мог принять, что это он хотел быть настоятелем монастыря, хотел руководить другими монахами, но гордость не позволила признаться в этом даже самому себе. Ведь это тщеславие. Да и своеволие — непозволительная роскошь для монаха.       Своеволие — одна из самых частых проблем послушников. Как это, отречься от себя? Не перечить настоятелю, когда знаешь, что он не прав?       Свободолюбивая Алиса не могла принять это. Лиза, как выяснилось позже, тоже до сих пор не поняла счастья отказа от себя.       Никогда Елизавета не перечила отцу. Почти никогда…       Что стало для монаха удивлением, так это то, что она вмиг поменялась. Ей было четырнадцать, когда всё началось. В отрочестве Елизавета была милой, красивой, почти прозрачной, глядя на неё, можно было подумать, будто одна из лимнад поселилась в женском монастыре.       Сначала она просто перечила, колко делала замечания о неверном толковании Писания, потом стала пропускать службы, просыпать их, отлынивать от работы. Патрикея в те времена обила пороги к Варсонофию. Она всё вздыхала и причитала: «Я же с ней по-хорошему пытаюсь. Не заставляю. Перед матушкой игуменьей её выгораживаю, а Лиза и не думает стараться. Ну её же никто не бьёт, не мучает, всё по-человечески. Дай разрешение мне воспитывать её. Ты тут занят, а я же Мане… Лизочку помню, когда она ещё маленькой была. Я лучше знаю, как воспитать девочку благочестивой. А ты ж мужчина. Не знаешь, с какой стороны подступиться, жалеешь её. А я знаю и предлагаю тебе свою помощь».       Сначала Варсонофий отказался, но после очередной выходки младшей согласился. Вот уж Лиза тогда завыла. Жаловалась, называла воспитательницу (по секрету) «старая-сумасшедшая-фанатичная-курица». Отец выслушивал её, качая головой и делая замечания дочери, когда она снова и снова обзывала монахиню курицей.       Летом, когда было тепло, она прибегала жаловаться к отцу, ведь телефона у неё не было, а в минусовую температуру так не побегаешь...       Тогда была зима. Снег звонко хрустел под ногами. Начались крещенские морозы, и в кельях было невероятно холодно. Монахи перед сном не снимали рясы, а когда говорили, из их ртов валил пар.       Лиза стояла в церкви и пыталась выцепить отца взглядом, но никак не могла найти его. Прихожан было очень много. Так много, что холодную каменную церковь достаточно быстро нагрели и стало жарко и душно. Варсонофий тогда уже два года как был священником и не мог подойти к Лизе, потому что принимал у людей исповедь.       Особо не слушая мужчину, который раскаивался в алкоголизме, Варсонофий разглядывал дочь. Пешком от женского монастыря до мужского идти было достаточно далеко. «Не отморозила она себе ничего? Чего как обиженная собачка смотрит?» — думал Варсонофий, накрывая склонившегося мужчину епитрахилью.       Большие глаза орехового цвета горели на бледном лице. Она нашла взглядом отца и, приветственно кивнув, улыбнулась.        После того как очередь закончилась, монах вышел из облака прихожан, которые хотели что-то у него спросить.       — Привет, папа! — Елизавета быстро обняла родителя и тут же отстранилась, поглядывая по сторонам. «В церкви он тебе не папа. А отец Варсонофий!» — пронеслось в голове девочки наставление Патрикеи.       — Привет-привет! С праздником тебя! — тихо, но с улыбкой произнёс Варсонофий.       — Спасибо. Тебя тоже! — Лиза поправила платок, который съехал на лоб. Варсонофий заметил красные замёрзшие пальцы, которые неловко заправляли выпавшую из косички прядь.       — Закоченела вся, Снегурочка. — Варсонофий взял руки дочери в свои и стал растирать их, разгоняя кровь. — Ты чего сюда пришла? Мороз двадцать градусов.       — Праздник захотелось с тобой встретить.       — Я знаю тебя с рождения. Не лукавь, Лиза. — Мужчина прозорливо улыбнулся.       — Патрикея совсем с ума сошла!.. Заперла меня в чулане… Голой… А там же мыши и так холодно, — прошептала Елизавета.       — Лиз, не выдумывай. Патрикея не могла так поступить. Или ты уж изошла и не можешь Богу нашему служить? Если так, то можешь идти. Я тебя не держу. — Голос отца стал жёстким и холодным, словно лезвие кинжала.       — Я не выдумываю! — Лиза вырвала руки и направилась к выходу из церкви.       — Елизавета! — Голос отца сделался грозным. Все в церкви притихли. — Не ходи сюда больше. Теперь матушка Патрикея твоя воспитательница. Когда захочу тебя увидеть — сам приеду.       Дочь тогда даже не обернулась. Но поведение её стало лучше. Патрикея больше не жаловалась на Елизавету. Матушка давала ей какие-то успокаивающие травы, и Лиза больше не пыталась своевольничать: не пропускала молитвы, соблюдала посты, смиренно себя вела.       Варсонофий выдохнул в тот момент, но спокойствие его было недолгим. Алиса через девять месяцев принесла Юру обратно и попросила забрать его и вырастить. Тогда времени на то, чтобы справляться о Лизе, у монаха совсем не осталось. Уход за младенцем отнимал у мужчины много времени, но приносил много счастья. А разговоры с дочерью часто вызывали раздражение с оттенком разочарования.       Однажды, когда прошло уже четыре месяца с тех пор, как Юра жил с ним, к Варсонофию пришла Елизавета. Её прислала матушка игумения передать что-то настоятелю мужского монастыря. Тогда в женском устанавливали водопровод и отопление, работники хотели заодно обеспечить водой ещё и мужской монастырь, поэтому нужно было письменное согласие или отказ игумена мужского монастыря.       Зайдя в келью к отцу, Лиза не смогла сдержать шока, когда увидела люльку рядом с кроватью отца. Она подошла ближе, и ребёнок громко расплакался. Не зная, что делать, Елизавета взяла мальчика на руки, и Юра через несколько минут успокоился, прижимаясь к девушке. Когда Варсонофий застал дочь рядом с внуком, то быстро выхватил ребёнка из её рук и бережно переложил в колыбель. Мальчик заулыбался, а Варсонофий приложил указательный палец к губам, призывая к тишине. Хотя Юра не собирался спать.       Монах не знал, что ответить на вопросительный взгляд Лизы. Соврать или сказать правду? Дочь смотрела на него с раздражением и колючим осуждением (с возрастом этот взгляд словно прирос к Елизавете). Почесав бороду, Варсонофий сел на кровать. Матрас был такой старый, что пружины выпирали из него повсюду.       — Ну? — подала голос Лиза.       — Что «ну»?       — Это твой ребёнок? Мой брат? Ты же монах. Как тебя не выгнали? Да и вообще… Откуда он? Неужто прихожанка какая-то так сильно понравилась? — надменно шептала Елизавета, чтобы не побеспокоить Георгия.       — Меньше спеси, Лиза, — устало произнёс Варсонофий. — Это дитя греха. Алиса… Она принесла мне своего сына четыре месяца назад. Сказала, что не может его воспитать.       Елизавета широко открыла глаза, рот её исказил шок. Вся она замерла. Казалось, что даже волосы на её затылке медленно зашевелились. В голове девушки мгновенно пронеслись тысячи вопросов.       — Не говори так про него. Не может младенец быть грешным. «Иисус вознегодовал и сказал им: пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие»*, — задумчиво произнесла Елизавета, мягко улыбнувшись племяннику.       — Молодец. Хорошо Божье слово знаешь, — грустно улыбнулся Варсонофий.       — Почему ты сразу не сказал мне? И что теперь? Ты же не отдашь его в приют? — Тонкий изгиб бровей взмыл вверх, Лиза подбоченилась.       — Не знаю, Лиза. Я радуюсь, глядя на него, но уже слишком стар для ребёнка.       — Тебе только сорок! И куда ты его отдашь? Как нас с Алисой — в приют? Ты знаешь, каково это? Это очень тяжело, и я не хочу, чтобы он чувствовал то же самое, что и я. — Лиза указала пальцем на мальчика. — Если ты бросишь его, то я больше никогда не буду разговаривать с тобой. — В Лизиных глазах горел настоящий огонь. В голове Варсонофия мелькнула мысль, что она была бы хорошей матерью.       — Что же… Придётся Юрку оставить, раз у него такая защитница нашлась, — улыбнулся Варсонофий.       В их с Лизой общении началась оттепель. Девушка любила возиться с племянником, когда его дедушка отправлялся на работы в поле. У них с Георгием образовалась тонкая незримая связь, которой было суждено оборваться.       Несмотря на то, что отец стал навещать её, чтобы передать Юру на день, покинутая дочь через четыре года отыграется за весь холод, отрешённость и незаинтересованность отца.       Елизавете исполнилось восемнадцать лет. Она собиралась принять постриг и готовилась к этому подвигу.       Отец не мог скрыть свою радость. Теперь дочь навсегда останется подле него, и с ней не случится ничего плохого там, её не заберёт московский бес.       Однажды Варсонофия разбудил телефонный звонок посреди ночи. Щуря глаза, он с удивлением увидел пять пропущенных звонков от Патрикеи. Отеческое сердце болезненно сжалось. Оно почувствовало, что что-то произошло. Варсонофий не знал, что думать.       «Заболела? Упала? Поранилась? Или… Даже… Нет! Нельзя о таком думать! Лиза ведь жаловалась на некрепкую лестницу на колокольню… Вдруг?..»       — Её нет! Её нет нигде! — кричала в трубку Патрикея.       На негнущихся ногах Варсонофий оделся и постарался, не разбудив Юру, выйти из кельи, но ключи выскользнули из вспотевшей руки и со звоном упали на деревянный пол. Мальчик потянулся и сел в кровати.       — Куда ты? — спросил заспанный Георгий. Кудряшки на его голове растрепались, а на лице отпечаталась подушка.       — Я быстро, спи, Юр, — шепнул мужчина.       — Что-то случилось, да? — Юра зевнул и потёр кулачками глаза.       — Нет, спи.       Раздражение захлестнуло Варсонофия. Чувство дежавю незримо подкралось к монаху и щекотало его разум. Однажды он поехал разбираться с Олей, и девочки увязались с ним. Ничем хорошим это не закончилось.       — Ну ла-а-а-адно, — протянул Юра и улёгся на правый бок.       Ночь двадцать второго июня выдалась тёплой. На улице было множество гуляющей молодёжи. Громко играла музыка из колонок. Кто-то дрался, кто-то был мокрым, а кто-то, пьяный, плакал навзрыд.        Словно ищейка, Варсонофий, оглядывался на молодых людей, вынюхивал у выпускников, не видели ли они Лизу. Адреналин бил в голову. «Вдруг она напилась? Вдруг изнасилуют? Вдруг она сейчас нуждается в помощи? Может, её бьют?» — Страшные мысли накрыли отца с головой. Глаза бегали по лицам. Молодёжь посмеивалась над монахом в рясе. Повсюду слышались гул музыки, лязг стеклянных бутылок с алкоголем. Беспокойное сердце быстро билось о рёбра. Варсонофий понимал — эта ночь решит судьбу Елизаветы.       Наконец среди множества молодых голов мелькнула знакомая макушка. Монах выдохнул с облегчением.       Девушка задорно смеялась с компанией. В её руках была баночка пива. Волосы распущены, и она… Накрашена? Глаза были подведены аккуратными стрелками, губы накрашены блеском. Елизавета не была развязной в кругу молодёжи, но и не забилась в угол, как мышка. Она активно общалась, шутила, и над её шутками смеялись. Одета дочь была в салатовое летнее платье выше колена (наверное, ей одолжили новые знакомые девушки).       — Лиза! — облегчённо, с выдохом воскликнул Варсонофий.       — Кто это? — подал голос парень. Он был самый высокий среди ребят. Голубые ясные глаза упёрлись в монаха.       — Это этот… Вонифатий! К нему моя мать каждое воскресенье бегает, — рассмеялась невысокая девушка с чёрным каре. Она явно перебрала с алкоголем. Девушку качало из стороны в стороны и часто пробивало на громкий хохот.       — Чё те надо Вонифатий? К старости лет на молоденьких потянуло?       — Хватит, — встряла в разговор Лиза. Она отдала пиво рядом стоящей девушке и подошла к отцу: — Что?       — Погуляла? Пошли домой.       — В какой дом, пап? — Лиза неловко улыбнулась, стараясь говорить не разжимая губ.       — В твой! Туда, где ты росла! — сорвался мужчина. — Это не обсуждается. Ты идёшь со мной! Примешь постриг. Ты забыла, чего хотела?       — Не пойду, — решительно заявила девушка.       — Лиз, ты пьяная? Ты же не пила никогда. Вот тебя с глоточка и унесло. Отлежишься, всё будет как раньше.       В компании послышались сдавленные смешки. Лиза обернулась, щёки её заалели, а на глазах выступили слёзы.       — Это неправда. Чего слушать сумасшедшего старика?       Звонкая пощёчина оглушила выпускников. Все замолчали. Казалось, что эта минута длилась бесконечно. Стыд охватил девушку. В первый раз она была «своей» среди сверстников, в первый раз думала о себе, своих желаниях. Впервые она смеялась, не прикрывая рот рукой, была громкой и лучистой. Была такой, какой хотела быть. Словно настоящая Лиза пробила эту ледяную корку и вырвалась на свободу.       Варсонофий схватил дочь за плечо и повёл за собой.       — Ты всё испортил! Отстань от меня! Я никогда, никогда не стану монашкой. Лучше бы я тогда сбежала с Алисой к маме. Ты сам закрылся от мира тут и закрыл меня! А я не хочу быть закрытой! Я хочу любить не только Бога, веселиться, а не молитвы читать! — Лиза вырывалась из хватки отца, который тащил её за руки в сторону машины. Мужчина отмахивался от слов дочери, как от назойливых мух.       — И в тебя бес московский проник. Ничего, ничего, моя девочка, — тихо повторял монах. Он взял её лицо в руки и попытался приложиться к дочкиному лбу своим, но она вырвалась и чуть не выбила отцу зубы. — Я хочу спасти тебя! Неужели ты не понимаешь? Сейчас приедем, Патрикея тебе поможет.       От этих слов Елизавета обомлела. Она знала как может «помочь» Патрикея.       — Нет, нет, нет, — говорила, как в бреду, Лиза, пытаясь из последних сил выкрутить свои руки из отцовской хватки. На тонких девичьих запястьях уже появились синяки.       Внезапно поднялся сильный ветер. Над их головами грянул гром, а за ним начал крапать мелкий тёплый дождь. Лиза устремила взгляд в небо и попросила про себя: «Боже, ну пожалуйста, отпусти меня!»       — Кому ты там нужна, Лиз? Если я буду уверен, что всё будет хорошо, что ты будешь не одна, то отпущу тебя.       — Мы… Мы… — Елизавету всю передёргивало, когда она делала вдох. — Мы с Александрой, мы с ней уедем вместе. У нее есть квартира. Я пойду работать, отучусь на кого-нибудь. Всё будет хорошо, папа.       — Она же уехала. Ты что?       — Как уехала? Она… Ты всё лжёшь! Зачем ты это делаешь?! — закричала Елизавета.       — Лиза, я сам отвозил её вещи к вокзалу. Игуменья меня попросила, не в кузове же грузовика её везти.       — Как ты можешь лгать мне!.. Фарисей!       Новая пощёчина заставила девушку присмиреть. Она застыла, склонив голову, и легко раскачивалась из стороны в сторону, будто была готова упасть.       — Пойдём, дочка, я отвезу тебя. Всё будет хорошо. А то размалевалась вся. Смешная. Зачем? В молитве и послушании суть, в них все печали, все горести тебя отпустят, понимаешь? Ты же ещё молодая, многое не знаешь в силу возраста. Но ты всё поймёшь, когда станешь взрослее. Вот увидишь, Лиз! Я же только добра хочу для тебя. А о Юре ты подумала? Как он без тебя? Ты видела, как он любит тётю Лизу? Когда ты уходишь, или я забираю его, то сразу спрашивает: «А когда мы к тёте Лизе пойдём?»       Она молчала. Тушь текла по её щекам. Губная помада размазалась по подбородку.       — Папа, я красивая?       Такой вопрос ввёл Варсонофия в тупик. Он окинул её, растрёпанную, виноватым взглядом.       — Что?       — Я красивая? Я могу понравиться кому-то?       Варсонофий молчал. Он всё пытался подобрать слова, но у него никак не получалось. Монах открыл перед дочерью дверь, и как только та забралась на сиденье — сразу посмотрела в зеркало и заплакала в голос. Сев рядом, Варсонофий пытался приобнять дочь за плечи, но та отбилась от отеческой ласки.       — Приведи себя в порядок. Салфетки в бардачке.       Елизавета закатила глаза и не сразу, чтобы не выглядеть послушной, начала оттирать косметику с лица. Намокшее платье неприятно прилипало к телу. Взяв ещё салфеток, она стала промакивать ткань, но очевидно, что занятие это было бесполезным.       — На тебя не напасёшься, — по-доброму рассмеялся мужчина. Елизавета была серьёзной. — Царевна Несмеяна…       — Ложь, папа, — это смертный грех. Зачем ты сказал такое про Сашу? Я с ней виделась вчера. Мы с ней всё обсуждали…       — Лиза, я не знаю, что вы там обсуждали, но мне позавчера позвонила игуменья, просила отвезти двадцать первого числа послушницу Александру на вокзал       Елизавета после этого инцидента замкнулась в себе. А через неделю приняла постриг. Отец не захотел лезть в душу дочери. Просто оставил её. Да и если бы она хотела, то сама рассказала бы.       Варсонофий отмахнулся от болезненных воспоминаний, которые в последнее время преследовали его. Он уже не так молод, чтобы терзать своё сердце. Пока мужчина гулял по окрестностям, уже начало светать. Из-за горизонта появилось солнышко.       Мимо монаха проехал знакомый чёрный минивэн. В окнах показались опасные, наглые физиономии, которые тогда преследовали Марию. А на заднем сидении был Юра.       В висках запульсировало, руки вдруг стали ледяными, на лбу выступил пот. Опасность дышала в спину.