Forget-me-nots

      Уверена, что мой дорогой читатель прекрасно знаком с легендой о Содоме и Гоморре, двух библейских городах, уничтоженных Богом за грехи их жителей. Отвернувшись от Всевышнего, горожане погрязли в разврате и распутстве, отвратив Его; грехи их были настолько тяжелы и многочисленны, что Господь решил покарать города, стерев их с лица земли. Авраам молил Его смиловаться над теми праведными, что остались в Содоме и Гоморре и тот, безусловно, согласился. Под видом двух странников во врата одного из поселений вошли два ангела. Сидевший у содомских ворот племянник Авраама Лот встал и поклонился путешественникам, после чего пригласил их к себе в дом, чтобы те могли согреться, поесть и спокойно переночевать. Когда путники вошли в его дом, у дверей Лота собрались толпы разъярённых, жаждущих крови горожан, желавших узнать имена скитальцев. Ангелы открылись Лоту, сказав, кто они такие, и для какой цели прибыли в Содом. Беснующихся у дома горожан они поразили слепотой, самому же хозяину ангелы наказали срочно покинуть город, забрав с собой членов своей семьи. За их спинами раздавались истошные крики и пронзительные вопли, застывшие в воздухе наравне с серой и огнём, падавшими с Небес; над местом, где когда-то стояли города теперь расплывалось столпище черного, свинцового дыма, окутавшего мёртвую землю.       Жене Лота Бог наказал не оборачиваться на горящий город. Сожалея об утраченном доме, быть может, поддавшись отчаянию, она оглянулась через плечо на разрушенный город и тут же была превращена в соляной столп. Утирая ещё горячие слёзы и не имея сил идти дальше, Лот с дочерьми остановился в городке Сигор, расположенном у подножия горы, на которой они должны были найти спасение. От небольшого ума ли, от влияния Содома ли, дочери Лота решили продолжить свой род - напоив убитого горем отца, они свершили грех "кровосмешения".       Конец оригинальной библейской легенды остаётся открытым. В Средние века к ней писались дополнения, которые, впрочем, тут же были признаны ересью - тех, кто держал при себе подобные писания тут же карали, а книги изымались в специальные монастырские библиотеки, где досконально изучались, в надежде найти источник. Внимание моё в этой легенде, по правде говоря, привлекло совсем иное. Отбрасывая в сторону патриархальность Библии, её пренебрежительное отношение к женщине, я бы обратила ваше внимание на смерть жены Лота. За что была она превращена в соляной столп? Неужели Бог покарал её за человеческую любовь к родному дому, неужели так жестоко обратился с ней за всего один поворот головы? Этот вопрос так долго мучал вашего преданного автора, что мне пришлось сотни раз перечитать этот отрывок.       В те же Cредние века народ осмелился осуждать Господа за подобную кару. Казалось бы, бедная женщина и вовсе ничего не сделала, лишь обернулась на навеки утраченный дом, в котором прожила всю свою сознательную жизнь. За что можно было с ней так поступить? Ответ кроется в своеобразной перспективе, во взгляде на то, что произошло по пути в Сигор. Бог вовсе не наказал её, наоборот, он предостерёг её, желая спасти ей жизнь. Можно сказать, он сделал всё возможное, чтобы сохранить её душу, и ответственность за себя лежала уже на жене Лота.       Бога винить проще всего, раздумывал Норияки, наблюдая за листьями, перекатывающимися по пустырю перед его домом. Отец вселенной, покровитель судеб, что ткёт их из эфирного вещества где-то на Небесах - кто ещё может быть повинен в горе, в утрате, в ноющем несчастье человека, как не Он? Он насылает скребущую душу скорбь, Он придумал страдание, Он повинен в тоске и печали, к которой, по Его же вине, так склонна человеческая натура. Быть может, не будь Бога, человек был бы абсолютно счастлив.       Оранжевый диск солнца, иссеченный тонкими, прозрачными облаками, склонялся к горизонту. Окрашенное в охру небо казалось особо сферичным и высоким, словно бы мужчина сидел под стеклянным куполом, в котором влага смешалась со спадающей жарой. С рисовых полей позади минки доносился запах мокрой, местами гнилой земли, вечно погруженной в стоячую воду. Из-за этих "бассейнов" в закатном свете казалось, будто эти поля, движимые легким ветром, сияли искрящимся золотом. Изумрудные стебли риса тихо шелестели, раскачиваясь из стороны в сторону, словно соглашаясь с мужчиной.       Норияки сидел на крыльце собственного дома и, оперевшись плечом о дверной проём, бездумно разглядывал сизую землю под ногами. Ступени, по своему обычаю, сильно нагрелись за день и поскрипывали под ним от старости, воздух застыл в растекающейся духоте. Рядом стояла керамическая кружка темно-коричневого оттенка, доставшаяся ему ещё от музея. Неровная поверхность черепка с тонкими кольцами приятно прижималась к пальцам; жёлтый, шипящий раствор в ней отдавал запахом больницы, стены которой слишком явно всплывали в его голове, каждый раз когда он притягивал чашу к губам. Нервно постукивая о поверхность чаши, Норияки то и дело кидал взволнованные взгляды на город, расплывающийся в тонкой дымке в километре от него. Морио стоял неподвижно, словно мираж; в золотых лучах закатного солнца казалось, что он охвачен огнём.       В его душе расцветало странное, не поддающееся ни одному языку чувство, накатывающее на сердце равномерно, словно прибрежные волны. Это чувство нарастало, подступая к самому горлу, но так и не вырывалось наружу, оседая где-то на стенках его груди. Словно вырезанные на сетчатке глаз слова Джотаро застыли перед ним, отдаваясь в ушах неразборчивым гулом. Голос его изменился не сильно - такой же шероховатый, низкий, немного грубый, но вместо с тем очень приглушенный. "Не могу поверить, что слышу твой голос".       Осознание собственной жизни всегда ускользало от Норияки, словно он вечно бредил, погруженный в смазанный сон. Он редко мог вспомнить, чем занимался утром, мог забыть о том, что делает прямо сейчас, если не погружался в работу полностью, и вовсе забывая о своём существовании. Вся жизнь была похожа на сонное, размытое пятно, слившееся в не разборчивый, болотный цвет. Казалось, всё что он мог вспомнить не выходило за рамки работы - проконтролировать успехи художественного отдела, отредактировать пиксельный собор, созвониться с финансовым отделом, и так далее. Совершенно оторванные от жизни вещи, толкающие его к пропасти фантазийного мира видео-игр. Того, что находилось за его рамками он, казалось, не замечал. В иные дни он и вовсе забывал, что ему больше не 17 лет. Просыпаясь по утрам, он, бывало, оглядывался по сторонам и не мог понять, где находится - вместо его комнаты его окружали бамбуковые стены с грязными набросками, прижатые к ним цветными булавками; на комодах стояли катаны, древние вазы, небольшие изваяния синтоистских богов, и только через несколько минут он вдруг осознавал, что ему скоро исполнится тридцать лет. Свой голос он ощущал как нечто отстранённое, нечто, что он лишь слышит со стороны; порой даже собственное тело казалось чужим - полного его ощущения он достигал лишь не выпив викодин в иное время суток.       Как мой дорогой читатель уже мог догадаться, тело Норияки не переставало болеть. Все внутренности, казалось, ежесекундно горели, словно помещенные в раскалённый, медный казан; внутренние швы иногда будто стягивало грубым рывком, отчего его словно насквозь поражал разряд сверкающей молнии. Весь его организм мучился в кипящей агонии, словно пытаясь вытолкнуть его душу из себя - его руки, плечи, грудь, живот, таз, всё словно выдавливало Норияки из своей же оболочки, и ему казалось, что собственное тело превратилось в быка Фаларида. Викодин был чуть ли не единственным, что могло вытянуть его из темнеющей в глазах боли, не успокаивающейся ни на минуту. Одна таблетка вскоре была заменена двумя, две таблетки начали приниматься не один раз в день, а три; викодин в прозрачных оранжевых баночках был аккуратно расставлен в комоде у кровати, таился в шкафчике ванны и на полках кухни; аккуратные таблетницы были педантично разложены по мужским сумкам и карманам пальто - они лежали везде, всегда под рукой и всегда на виду, чтобы в необходимый момент быть открытыми подрагивающими пальцами.       Вам наверное безумно жаль моего героя, но, поверьте, жалости к себе Норияки никогда не испытывал и, тем более, не принимал. Это отношение к себе казалось ему низменным и малодушным; о сожалении, по его мнению, просили лишь убогие.       Пригубив желтый пенящийся раствор, Какёин поёжился от прохладного вечернего ветра, приносимого с полей. Небо темнело, золотистый горизонт погружался в ночную синеву; с полей начали доносится первые трели ночных птиц и трескочущих цикад.       Клиническая смерть длилась не больше 4 минут. Его тело и правда охладело, закатились глаза, отуманился разум; всё вокруг погрузилось в мягкую, обволакивающую черноту, которая цеплялась за него со всех сторон, словно смола. Это был последний раз, когда он не чувствовал боли и не принимал викодин. Врачи из Фонда Спидвагона предположили, что благодарить нужно его стенд, у которого, как оказалось, был разум. Пробравшись внутрь тела за эти 4 минуты, он заменил вырванную часть тела своим, позволяя крови вновь запустить сердце и раскрыться остаткам лёгких; стянув лентами недостающие куски, он перекрыл вытекающую кровь и часть её заменил собственной, которую позже самостоятельно изъял, чтобы не дать организму Норияки её принять полностью.       Отставив глиняную чашу, Норияки взглянул на темнеющий небосклон с полупрозрачным диском луны и еле заметными звёздами. Одна из них, Полярная, мерцала намного ярче остальных. Протиснув руки меж коленей и сдавленно зевнув, он призвал изумрудную ленту, обрамлённую паутинообразным белым узором, и та, слегка извиваясь в воздухе, проникла внутрь дома через щель в дверном проёме. Через несколько секунд она вновь появилась на пороге, сжимая кончиком ворот пальто. Не оборачиваясь на стенд мужчина подхватил плащ и лениво натянул его на плечи, чувствуя, как с севера надвигается свистящий борей.       Пожалуй, скажи ему кто раньше, что стенд спасёт его жизнь, Норияки бы лишь отмахнулся, скептично оглядывая собеседника. Ребёнком он был одиноким, замкнутым, словно неприметная раковина на песчаном дне моря; родители, безусловно, решили, что существо это, появляющееся за его спиной из воздуха, - не более чем выдуманный друг, собеседник, которого мальчик не находил в реальной жизни. Семья его была ортодоксальна, традиционна и придерживалась консервативных взглядов, никто бы даже не подумал о том, чтобы обратиться за помощью. Разговоры о "сущности" вскоре прекратились. Оставшись наедине с этим "проклятьем", Норияки наблюдал его слабо светящуюся фигуру в углу своей комнаты по ночам, опасливо оглядывался на струящиеся ленты, стекающие по стене у кровати и боялся сделать и единого вздоха, страшась привлечь к себе внимание бесформенного существа.       Человек чем-то похож на таракана. В какие бы условия его не поместили, он приспособиться и сможет продолжить "выживать", как и это насекомое, загнанное в угол ванны. Не важно, насколько ужасны и невыносимы условия, человек будет адаптироваться, пока они не станут нормой. Аморфное существо вскоре приняло гуманоидную форму. На подобии его лица появились зеленые лампочки-глаза, ленты сформировались в руки, непропорционально длинные для его тела, вырисовалась шея и плечи. Норияки даже начал замечать в нём признаки человека - реакцию, разум, примитивные, но ощутимые чувства. Через какое-то время он даже пробовал с ним заговорить, но вместо ответа он услышал лишь лязг железа - на рту сущности защелкнулась трапецевидная маска, скрывающая половину его лица.       Имя ему дал Дио. Комнату, в которой они тогда находились, разглядеть было сложно - вся она была погружена в холодный полумрак, разрываемый лишь раскидистым канделябром в середине стола; тусклый свет от высоких церковных свечей лишь изредка мерцал на витой лепнине стен и расписных вазах, стоящих будто бы в воздухе. На потолке слабо виднелось «вознесение Иисуса на небеса», вселяющее в Норияки смутное недоверие - казалось, что в росписи явно что-то не так, будто под краской лежит нечто совершенно иное; быть может, лица у ангелов были искажены, или возносящейся Иисус был изображен слишком обозленно, но картина эта давила на него сверху так, будто сам Бог вжимал его в спинку стула. Разложив перед ещё молодым Какёином колоду карт, Дио попросил его вытянуть одну из них. "Жрец". Облачённая в красную рясу фигура первосвященника восседает на золотом троне, подняв руки к небу, словно святой. В одной из его кистей сжат золотой скипетр, на голове высится папская тиара. Заметив карту, Дио расплылся в нечитаемой улыбке, и развернув к себе таро, выпрямился, будто был безумно доволен. Лицо его было освещено лишь на половину, разделяя его на две части, впрочем, одинаково ужасающие и бездушные. "Духовность, сдержанность, обдуманность." - Произнёс он низким, бархатным голосом. - "Мудрость, порядочность... покаяние." - Вновь подняв стеклянные глаза на Норияки, он задумчиво облизнул губы, словно подбирал нужное слово, витающее в воздухе. - "У греков иерофант означает старшего жреца, в римской же духовной иерархии выше него только сам Бог. Иерофант Грин, так бы я назвал твой стенд. Безымянными их оставлять бесчеловечно..."       Проведя по лицу ладонью, Норияки слегка оттянул щеки, и, глубоко выдохнув, оперся локтями о колени. Воспоминания, неимоверно глубоко захороненные в его памяти, иногда вырывались наружу и застывали перед его глазами, словно живые трупы. Двенадцать лет назад он в последний раз увидел полу-дьявольский профиль Дио, и в последний раз увидел лицо Джотаро.       Отчего он, подобно крысе, скрывался в маленьких городках Японии, отчего спрятался в самое отдалённое место Морио, надеясь, что никто не различит его силуэт через матовые сёдзи? Ответить я не могу. Это просто казалось правильным. Казалось, что всё, что с с ним произошло можно забыть, быть может, даже притвориться, что этого не было. Начать жить нормальной, человеческой жизнью, какой живёт любой японец со средней зарплатой.       Спустя год после реабилитации Норияки поступил в один из самых престижных университетов Японии, выбрав направление гейм-дизайна. Окончил он институт с отличием, тут же устроившись на работу в Nintendo, которая только начинала набирать популярность. Быстро пройдя стажировку, вышел на полноценную работу, начал неплохо зарабатывать, получая премии и повышения, которые сыпались на него одно за другим. Два года назад ему выделили финансирование на его первый личный проект, который он тоже решил возвести в идеал, обратившись к самому читаемому мангаке мира. Казалось бы, чего больше, но и здесь он смог выделиться из обычных людей, приглянувшись мужчине для чего-то большего, чем дружба или партнёрство. Продлилось это право, не долго, всего несколько дней, и закончилось так же внезапно как началось - сломанной лестницей, сорванной с петель дверью и разодранными в клочья обоями. В целом, мемуары бы после его "нового рождения" получились бы неплохие, даже увлекательные, но Какёина постоянно преследовало чувство, будто что-то неизменно отсутствует.       Открыв окно поздно ночью, Вы тут же упрётесь взглядом в нескончаемое, иссиня-черное небо, утягивающее внутрь себя ваш взгляд. Словно зыбучие пески, небосклон будто бы поглощает сам себя, втягивая вас в образовавшуюся перед глазами дыру, чернеющую, по мере того, как вы в неё вглядываетесь. Нечто похожее зияло где-то в его груди и животе, поглощая в себе любое чувство, хоть немного проявляющееся на её фоне.       Откинувшись на деревянную дверь, мужчина вновь опустил взгляд на город. Где-то там, среди правильных, ровных улиц стоит итальянский ресторанчик Тонио с целебной едой. Там он окажется завтра, казалось, против своей воли, словно его насильно притащат туда, обмотав холодными и массивными, железными цепями.       Встреча с Джотаро была столь же желанна, сколько и отвратительна. Эти два понятия выстроились параллельно друг другу, вызывая в его душе резкий, острый диссонанс, разрывающий сердце на две части. За эти двенадцать лет, мужчина не раз поднимал трубку телефона, собираясь набрать номер, сообщенный Фондом Спидвагона, но что-то непременно останавливало его руку, заставляя её повиснуть в воздухе. Всё его нутро стремилось к этому каждой своей клеткой, одновременно разрушаясь при первой же мысли о заветном звонке. Быть может, он бы ещё успел собрать вещи и сесть на первый поезд до любого отдалённого города, но уважение к Джотаро и ненависть к трусости, не позволили бы Норияки свершить подобное.       Завтра они встретятся, это точно. Это уже определившаяся и устоявшаяся во времени константа, которую невозможно отменить или сдвинуть, лишь ждать пока она подступит ближе. Тяжело и протяжно выдохнув, Норияки залпом допил очертевший ему жёлтый раствор и, поднявшись на ноги, скрылся в сжавшейся в темноте минке.