Чужие люди

Я давно знал его, видел на большом экране, сидя в самом конце зрительного зала, и мечтал однажды встретиться с ним лицом к лицу, пожать сильную руку, выразить свое почтение. Мы познакомились на съёмках в две тысячи одиннадцатом, актерский состав тогда еще не был утверждён. Но все равно что-то внутри меня вспыхнуло, интерес заискрился перед глазами, словно новогодний фейерверк, и я, признаюсь, не размышляя ни секунды, сразу же принял предложение на эту роль, хоть для меня тогда это и казалось абсолютным безумием. Вдаваться в подробности не буду, скажу только, что, когда работа над первым сезоном была закончена, мы с ним очень сблизились из-за множества совместных сцен. Однажды во время перекура, он проследовал на улицу за мной и всячески пытался намекнуть на свои совсем не дружеские чувства. Я был вымотан, мы снимали несколько дней без перерывов на нормальный сон, поэтому, без зазрения совести, я пропускал его смелости мимо ушей. А чуть позже, очевидно, когда его терпению пришёл конец, он развернул меня за плечи к себе и очень строго посмотрел в глаза, но в ответ получил лишь тяжелый, утомленный выдох. Он долго буравил меня взглядом, пока я не задал самый логичный, но в то же время самый глупейший в ту секунду вопрос: «Что ты от меня хочешь?» — в ответ он обиженно скривил губы, по всей видимости, его задел факт того, что я несколько минут игнорировал его сладкие речи. Я младше почти на девять лет, тогда мне было тридцать два, а ему за сорок. Конечно, я не мог оставить его без внимания, ведь что-то в нем меня привлекало, и я не мог это контролировать: то ли привлекательность его внутреннего мира, то ли сексуальность. Поклонниц у него было море, они появлялись буквально отовсюду, из всех щелей выползали, как тараканы, и он никогда не отказывался подписать чью-то записную книжку или сделать с кем-то памятный снимок. А я всегда оставался позади, вдохновенно за ним наблюдая. Нет, это не зависть, не поймите меня не правильно, — я был влюблен в него. Сначала он зацепил меня своим актёрским мастерством — практически все сцены с ним снимались с первого дубля — а после, я пригляделся: его невероятная харизма, блещущая через край; умение общаться с людьми, не зависимо от их положения, пола и возраста; «отцовская» забота, которой он окружал всех вокруг. Но, на самом деле, я влюбился в него сразу, с первой секунды, как только он устремил на меня свои небесно-голубые глаза, и вряд ли чей-то другой взгляд меня вот так тронет. Наш роман начался не сразу, почти год, находясь рядом друг с другом, нас, словно подростков во время конфетно-букетного периода, сковывала неловкость, но он всегда держался уверенно, а я — терялся. Обычно в перерывах от съемок, он вылавливал меня из толпы и, потупив взгляд, тихо, чтобы слышал только я, говорил о том, насколько я ему важен, а я мог лишь молча рассматривать его обувь — он всегда выглядел настолько великолепно, что даже его сапоги об этом, не стесняясь, сообщали — сейчас я даже не вспомню, что он говорил мне тогда, потому что слушать его и отвечать взаимностью — выше моих сил. А ведь я достаточно взрослый, чтобы находить подходящие слова, описывающие мои трепетные чувства по отношению к нему, мне тогда было за тридцать. Когда мы закончили работу над вторым сезоном, и он, с заслуженной оглаской, вышел на экраны, наши отношения завязались. Впервые он поцеловал меня на корпоративе по случаю дня рождения Мерьем. Я, словно пятнадцатилетняя девчонка, путал слова и царапал тыльную сторону своего запястья, но так и не смог толком объяснить ему, что чувствую, потому что он буквально заставил меня молчать, своими губами нагло украв продолжение фразы. Тогда-то мы и связали наши судьбы. Первое время, мы скрывали нашу связь от остальных, потому что я боялся всеобщего осуждения, потому что я боялся, что его уволят. Но потом ему это надоело, надоело прятаться по углам, как крысам по канализациям. Хоть я и думал, что затея была, мягко говоря, так себе, мы всё равно рассказали всем, кто так или иначе принимал участие в работе над сериалом, что наши тела и души навсегда связаны между собой. Были те, кто понял и поддерживал нас в нашем выборе, и те, кто все оставшееся время съёмок относился к нам с явным пренебрежением. «Навсегда» — для меня тогда казалось слишком громким словом. И сколько бы нам не было лет, я всегда воспринимал его слова, как нечто нисколько не серьезное, детское, и будто это никаким образом не относилось ко мне. Он мне нравился… нет. Я любил его, любил в полном беспамятстве, прятал свои переживания и какие-либо сомнения в невероятном аромате его одеколона, перемешивающимся с моим раздражающим сигаретным запахом, от которого я не могу избавиться и по сей день, а смех… его низкий смех ложился будто бархатная заплатка на раны моей души. Мы стали жить вместе по окончанию четвёртого сезона «великолепного века», когда он был, наконец, свободен от съемок, когда кончились пресс-конференции, бесконечные, однотипные интервью и всякие скучные торжественные открытия выставок или концертов, на которые, пряча кислые мины и круги под глазами, мы таскались вместе с некоторыми другими актерами по несколько раз на неделе. Однажды, когда в субботу вечером, по неожиданно образовавшейся традиции, мы ужинали в небольшом итальянском ресторане на окраине Стамбула, где нас почти никто не знал, и мы могли, не боясь лишнего внимания и своей собственной известности, спокойно отужинать в компании друг друга, после двух бокалов шампанского он вдруг начал не на шутку заводиться и злиться, потому что общественность подозревала меня в романе с Сельмой Эргеч, с которой на экранах мы изобразили женатую пару, и многие поверили в нашу невероятную любовь и за пределами сценария. Сначала я не понял, действительно ли он сейчас серьезен и говорит это все не в шутку, и рассмеялся, неосознанно обижая его еще больше. На тот момент мы встречались чуть более двух лет, но никто из нас и не думал даже заводить разговор о совместной жизни, даже если в тайне рассуждал об этом чисто гипотетически, поэтому, после вспышки ревности, которую, кстати, он решил показать мне впервые, я взял инициативу в свои руки и сказал, что, если у него есть сомнения на мой счёт, а я не хотел, чтобы они были, нам следовало бы съехаться. Вам, наверное, интересно, спали ли мы, как мужчина с мужчиной? На тот момент лишь единожды. Это произошло совершенно спонтанно во время какого-то мероприятия, когда я, как ни странно, покинул всех празднующих, чтобы покурить, а на улице стоял январь, и было слишком ветрено, поэтому я, словно в выпускных классах школы, укрылся в туалете. Очередной раз за этот вечер. И он точно знал, где искать меня, если я пропаду из виду хотя бы на пару минут, и знал, что кабинка будет не запертой, потому что никому другому нет дела, кто набрался смелости курить в мужском туалете сигареты, потому что он знал, что я буду ждать его. Дверца скрипнула, и он возник передо мной абсолютно молча, закрывая единственный в помещении светильник, так что я видел лишь силуэт. Он нарушил покой вокруг меня и мое личное пространство, нагло в него вторгаясь, и коснулся моей руки, смотря умоляюще, чтобы я затушил сигарету сейчас же и выбросил куда-нибудь, потому что я и сам давно догадываюсь, что эта моя привычка его раздражает. Его губы скользнули к внутренней стороне моего запястья, где кожа очень тонкая и чувствительная. Он всегда целовал мои руки таким образом, когда уставал от того, что происходит вокруг и с какой скоростью меняются события, проносясь мимо него с оглушительным свистом, и тогда я высвобождался из цепкой хватки пальцев и обнимал его за талию, обязательно за талию и никак иначе, прислоняя наши лбы друг к другу, и он опускал веки и всегда говорил, что я — его спасение от людской суеты, я — тот покой, который он потерял где-то много лет назад, и, наконец, вновь обрел. Но в этот раз он не позволил мне обнять его. Как только я поднялся и выпрямился, он круто развернул и вдавил меня в дверь кабинки, и теперь, даже при большом желании, сюда вряд ли кто-то войдет, и поцеловал он меня слишком внезапно, но сначала, словно старик, причитал, потому что после выкуренной сигареты меня невозможно целовать, а меня его обиды нисколько не волновали, поэтому я рассмеялся ему в губы и спрятал последующий смешок в поцелуе. Мы оба были достаточно выпившие, чтобы сотворить еще что-либо, выходящее за границы адекватного. И он взял меня в той кабинке, неумело придерживая над землей и кусая мою шею. В ту секунду я не жалел ни о чём, да и сейчас не буду. Иногда я захлёбывался им так, словно он — бокал самого дорогого в мире белого полусладкого вина. Иногда я боялся самого себя, потому что дышал не кислородом, как принято обычно у живых существ, а дышал я им: его парфюмом, его кондиционером для душа, его любимыми жевательными конфетами, его любимым бренди, его запахом по утрам… и дело даже не в ароматах, которые в разные отрезки дня струились вокруг него! Иногда мы дышали одним запахом приготовленной пищи, а иногда я задыхался, когда он задерживался в городских пробках и не был рядом, когда я засыпал. Иногда по утрам мы вместе стояли на крыльце, рассуждая, как пахнет после дождя в городе, а иногда я, когда нас окружало много чужих людей, будто бы случайно задевал его руку своей и в тот же миг ощущал, как бушующее внутри меня адское пламя превращается в небольшую искру, способную поджечь разве что фитиль свечи. Иногда по выходным я принюхивался к запаху кофе с корицей, которое он готовил, чтобы принести мне завтрак в постель, а иногда, когда по рабочим делам он покидал Стамбул, от ярости и одиночества, которое нарастало с каждой минутой, которую он проводил не со мной, я бил в доме посуду и страдал от бессонницы в пустой спальне. Я был одержим. Я помню, как грудь сдавливало счастьем каждое утро, стоило только выйти на кухню. От осознания, что любовь всей моей жизни стоит перед плитой, готовит что-то, и не важно что — все, абсолютно все из-под его руки будет вкусным — иногда отвлекается на телевизор, по выходным крутящий повторы фильмов, которые он видел сотни раз, и он даже может в один голос с персонажами сюжета говорить какие-то фразы. А может и не на кухне вовсе, а в гостиной на диване зачитывается очередной книгой, совершенно не думая о том, что я был готов плакать от того, насколько мне хорошо. И порой, все же замечая мой взгляд с другого конца комнаты, он улыбался, звал сесть рядом или просто брал меня за руку. Так мы прожили семь лет. И все это не было магией, не было обманом, все было настоящим, живым, дышащим так глубоко…

наверное.