Что для вас измена? Вы способны простить после такого?
Я люблю Халита. Любил, люблю и буду любить, пока смерть не разлучит нас, потому что я появился на свет лишь для того, чтобы однажды столкнуться с ним в каких-либо обстоятельствах, потому что я живу исключительно ради того, чтобы просыпаться от горячих поцелуев на своих плечах, потому что я никакие богатства не возьму взамен на сонный взгляд его глаз, которым он одаривает меня каждое утро, и целует нежно, словно мы совсем недавно влюбились друг в друга. Но совсем недавно… утром он посмотрел на меня так, словно я чужой, словно я самый ненавистный ему человек, из всех живущих на Земле. Я спросил, не случилось ли с ним чего, а он в ответ лишь коротко поцеловал меня в висок и сказал, что ему нужно идти, и не стал завтракать, не выпил даже чашки кофе, просто оделся и, наградив меня странным, до ужаса печальным взглядом, уехал. Я долго размышлял, что могло с ним случиться, о чем он мог переживать, не поделившись этим даже со мной. В глубинах сердца затаилось нервное сплетение чувств. Неужели я мог неудачно пошутить вчера за ужином, из-за чего он теперь в обиде на меня? Неужели он настолько устал от нас, что истратил себя, не в силах объяснить происходящее хотя бы самому себе? Неужели дело во мне? Я разозлился сам на себя и на свои глупые мысли, которые тщетно пытались заставить меня засомневаться. Ведь он не оттолкнул меня, изъявив желание больше никогда меня не видеть, ведь он не стал сопротивляться, когда я обнимал его прошедшей ночью, ведь он все так же любит меня, да и я сам готов сгореть под напором любви, обжигающей легкие ослепительным пламенем, лишь бы он был рядом.Я не умею без него.
Еще немного, и я упаду в обморок от нехватки воздуха, а голова лопнет, от жужжащих, как рой пчел, в ней вопросов, потому я встаю с постели, оставляя её не заправленной, натягиваю домашние брюки, кое-как держащиеся у меня на бедрах, и закуриваю у окна. Халит бы ругал меня, потому что едкий запах из штор в нашей спальне уже невозможно выстирать, но сейчас его нет. Он всего лишь уехал на работу или по каким-то другим своим суперважным делам, а у меня ощущение, будто бы он оставил меня насовсем. У меня с головой, кажется, что-то не так. Одно его утреннее поведение заставило меня начать нервничать на пустом месте. Вечером он вернулся более бодрый. Я не сразу заметил его, потому что готовил в кухне стейки на ужин, воткнув в уши наушники. Он знал, что я всегда так делаю, поэтому подкрался ко мне со спины и поцеловал за ухом, а я никогда не пугался, лишь покрывался мурашками и смеялся, припадая к его лицу щекой. От моей утренней тревоги не осталось и следа, как только он принялся покрывать щекотливыми поцелуями мою шею, словно нарочно отвлекая меня от концентрации на готовке. Мы не были той парой, в которой каждый из нас приходил домой с ненавистной работы, целовал своего супруга в щеку, а потом бы мы вместе ужинали, сплетничая о коллегах, и смотрели мелодрамы до самой ночи, целуясь во время рекламных пауз. Мы были парой, вынужденной скрывать свои чувства от чужих глаз. Мы были парой, не имеющей возможности ходить на свидания по дорогим ресторанам, чтобы продемонстрировать всем свое счастье. Мы были парой, вынужденной ездить на разных машинах, чтобы не попасть в объектив камеры папарацци, иначе разразится скандал. Мы были парой, обреченной оставаться в тени и держаться за руки лишь дома, завешивая окна плотными шторами. Мы пытались соответствовать, как он это называет, «семейным стереотипам». Ходили несколько раз в месяц вместе в супермаркет, когда холодильник был на грани полного опустошения; по средам, если у нас, сверяясь с рабочими графиками, были абсолютно свободные от работы дни, мы отправлялись на набережную, чтобы сходить в малоизвестную, дешевую забегаловку, выпивая по несколько чашек ягодного чая и болтая о всякой отдаленной ерунде; по воскресеньям мы всегда валялись в кровати до обеда, то обнимаясь, то целуясь, то занимаясь сексом, а на ужин съедали ведро фисташкового мороженого, смотря в интернете малобюджетную комедию. Все девять лет, что мы были друг у друга, мы вели себя, как впервые влюбленные дети, неспособные насытиться друг другом. Помню, однажды за ужином, он упомянул, что его родители хотят со мной познакомиться, чтобы понять, почему их сын живет именно так. Мы встречаемся десятый год, но я никогда не видел его родню, и сначала я упирался, потому что по рассказам, что его мать, что его отец долго терроризировали его, угрожали даже вовсе прекратить общение и разорвать родственные узы, если он не прекратит эти «запретные» отношения, если он не одумается. Но он меня уговорил. Сказал, что мы лишь отобедаем с ними и, если начнется малейшее волнение, навсегда уедем оттуда. И мы поехали следующим же утром. Его родители живут в Бурсе, поэтому дорога заняла несколько часов. Мы давно не ездили куда-то вместе на одной машине, поэтому, когда свободной рукой он потянулся ко мне, я коснулся его смутившись, кончики ушей закололо румянцем, и он умильно посмеялся. Виду он старался не подавать, но все равно заметно нервничал. Я знаю, когда он нервничает: все чаще и чаще смотрит на наручные часы, как будто ожидая, что они скажут ему что-нибудь на родном турецком; кусает нижнюю губу до крови, а потом осторожно убирает её кончиком языка, сморщиваясь от оставшегося привкуса; барабанит пальцами по рулю в такт музыке, которая звучит в его голове. Я люблю эти мелочи. Его родители не особо были нам рады. Саит Эргенч — отец Халита — сухо поприветствовал сначала сына, а потом меня, и, пока он тряс мою руку, с пренебрежением разглядывал серебряное обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки, подаренное Халитом на пятую годовщину. Госпоже Алие Юджеишик — матери — даже в голову не пришло выдавить из себя хотя бы доброжелательную улыбку. В доме было достаточно чисто, и не ясно убрались они перед нашим визитом или просто так, но слишком тесно и неуютно. Цветастые ковры из мягкого ворса небрежно наложены друг на друга, сначала я подумал, что пол еще на этапе стройки залили неровно. Абсолютно в каждом углу стоит ваза из белого мрамора с золотыми и бронзовыми прожилками, будто бы когда-то эти сосуды разлетелись на множество осколков, а скрепить их решили раскаленным металлом. С потолка свисали подвесные кашпо с самыми разными цветами. Возможно, если пересмотреть планировку комнат, здесь было бы достаточно уютно, но сейчас мне хотелось выйти на улицу, потому что казалось, что еще немного и стены начнут сдвигаться друг к другу, превратив нас всех в лепёшки в конечном итоге. Я сказал Алие, что мне нравится интерьер, а она в ответ самодовольно усмехнулась. Стоило мне на секунду задержаться у стены с семейными фотографиями, сразу же со стороны столовой донеслись недовольные возгласы, так что Халиту пришлось отводить меня за руку. Тревожную тишину нарушало звяканье столовых приборов о посуду и еле различимое тиканье настенных часов. Родители Халита выглядели невозмутимо, особенно его мать, сложилось ощущение, будто они намеренно делали вид, что нас здесь нет. Обычно Халит выдал бы какую-нибудь забавную бессмыслицу, но сейчас он был рассеян, и с каждым разом, когда наши взгляды встречались, я понимал, что он хочет уйти отсюда не меньше моего. Мы не говорили об этом вслух, продолжая оставаться на своих местах. — Знаешь, сын, — Саит заговорил внезапно, обращая все внимание на себя, от испуга у меня дрогнула рука, — мы всегда любили тебя, ни в чем тебе не отказывали, а ты… — А ты стал таким, — в разговор бесцеремонно вклинилась Алие, — мы старались принять тебя, закрывали глаза на твои любовные похождения, но теперь, когда мы увидели тебя с ним, мы поняли, что зря терпели тебя столько лет. — У него есть имя, — Халит вытер уголки рта салфеткой, уничтожая взглядом всех вокруг, — и он — смысл моего существования. Мне плевать, какого вы мнение обо мне, но обсуждать и оскорблять Окана я вам не позволю. Мы встаем из-за стола. Я было хотел поблагодарить пару за обед, но Халит осторожно коснулся моей ладони, переплетая наши пальцы, так что мне пришлось поспешить за ним, чтобы не запутаться в ногах и не упасть по дороге.«Лучше бы ты не рождался, чем стал водиться с этим мужчиной столько лет.»
Эта фраза врезалась нам в спины, почти сбив с ног. Язык его матери был острее клинка, она сама это знала и охотно пользовалась своей способностью. От неожиданности я приоткрыл губы, с опаской наблюдая за тем, как он медленно разворачивается к родителям, и глаза его сверкают так, словно сейчас он начнет пускать искры, и весь дом вспыхнет под напором бешеного пожара. — Халит! — Я отчаянно пытался развернуть его за плечи и заставить уйти на улицу, но было уже поздно. Если он заводиться, то остановить это будет почти невозможно. Его гнев сравним с попытками голыми руками одолеть носорога. — Ты хочешь попытаться что-то возразить мне? — Уйди в другую комнату. Мне есть, что сказать этой женщине, — сначала я не понял, что он обращался ко мне, но уйти пришлось, когда он сжал кулаки, готовясь нападать. Когда-то он жил здесь. Комнатушка на втором этаже дома не походила на детскую, не походила и на комнату подростка. Правды я не знаю, но мне кажется, что он жил здесь во взрослом возрасте; возможно, когда приезжал навещать родных, а возможно, когда ему было некуда идти. Мда, эти люди те еще фрукты… я бы не сказал, что мои родители отнеслись к нам лучше, ибо они сразу же оборвали со мной все связи, когда узнали подробности моей личной жизни. В комнате большое окно, спрятанное за пыльными занавесками, огромная кровать, на которой мы оба поместились бы, и осталось бы место еще на одного не особо крупного человека, есть даже письменный стол со стареньким компьютером, который вряд ли уже включится, но с ним наверняка связаны какие-либо воспоминания, так что избавляться от него не хочется. За дверью грохот и звон посуды. Халит кричит, а кричит от злости он редко, и слов, что он произносит я не разбираю, но слышу только его, только его голос, надрывающийся от нарастающего негодования. Иногда я его побаиваюсь. Я смотрю в окно на лениво ползущие облака. Хотел бы я хоть иногда забывать о своих проблемах, переживаниях и сомнениях, и так же, не торопясь, плыть по небу, доверившись ветру. А потом он входит в комнату, и я почти лечу к нему на встречу. Его глаза ничего не говорят мне, он устал, я пытаюсь выведать, каково наше положение в его семье, но он ничего не отвечает, целует меня в лоб и дышит расстроенно.***
Прошло несколько месяцев с того утра, когда его пустой взгляд забрался мне в голову, почти заставив меня расплакаться, и каждый следующий день он задерживался на работе, часто даже не удосужившись отправить мне сообщения в духе: «я буду поздно», и мне приходилось либо ждать его в гостиной, перещелкивая один за другим каналы телевизора, либо засыпать в одиночестве, что я ненавидел больше всего из того, что он мог со мной сделать. И однажды я взорвался. В четвёртом часу утра он вернулся домой, небрежно бросив связку ключей на тумбочку в коридоре, хотя сам всегда ругал меня за то, что я ими разбрасываюсь; не знаю от чего, но тот день у меня выдался не легкий, поэтому он сразу попал под горячую руку. Обычно мы не ругаемся, только спорим из-за бытовых мелочей, — тех же ключей, например, которые частенько гуляют по квартире, — но сегодня я действительно был зол, так что выяснения отношений не избежать. До этой секунды я никогда не повышал голоса и не обсыпал его всеми известными мне ругательствами, поэтому он, устало пустив руки в карманы брюк, смотрел на меня так, будто видел впервые, и, когда я, резко замолкнув, уставился на него, он сказал лишь: «Я ухожу» — но я не позволил ему пройти мимо, схватил его под локоть, надеясь, что он попытается найти хоть какое-то оправдание своему поведению.«Ты и шагу не ступишь, пока я не услышу хотя бы извинений! Неужели тебе плевать на то, что я говорю?»
«Я ухожу не от разговора. Я ухожу от тебя, Окан.»
Сначала он смотрит на мою руку, которую я с каждым мгновением всё крепче сжимал, а потом — на меня. Если глаза зеркало души, то что говорить о глазах, которые совсем ничего не отражают, отгородившись от всего мира мутной пеленой? Передо мной не те лазурные глаза, в которых я утопаю каждый раз, передо мной сейчас словно замерший пруд, о лед которого я отчаянно бьюсь вот уже несколько недель. Он ничего не говорит, молча опускает глаза, высвобождается и уходит, даже не оборачиваясь на меня. Страх потерять его смешался с горечью обиды. Он собирает вещи абсолютно молча, а я стою на пороге спальни и не могу поверить в происходящее. Я просто надеюсь, что глаза обманывают меня. Я спрашиваю, куда он пойдёт, но он молчит. Я спрашиваю, действительно ли он сейчас серьезен и не разыгрывает меня, но он молчит. Я спрашиваю, как мы будем друг без друга, но он молчит. Я спрашиваю, почему он принял это решение так внезапно, но он молчит. Молчит. Молчит. И молчит. По щекам градом текут горячие слезы, и я быстро их вытираю, а после падаю на колени и перехватываю его запястье. Самым обидным было то, что мы действительно любили друг друга.«Наверное, я больше не хочу любить тебя.»
Я пытаюсь встретить его взгляд в бессмысленной надежде на переосмысление им всего этого абсурда. Он садится на колени перед моим лицом, целует в лоб, извиняется и уходит. Я не иду за ним. Нет смысла. Потому что, если он целует меня в лоб значит, у нас все плохо.