Доброе утро, любовь моя, мы, наконец, снова вместе.
Я привстаю, все тело пробирает дрожью, бегут мурашки, и каждую из них я чувствовал на спине и плечах, будто только что голым телом лежал на горячем от солнца песке. Кровать рядом со мной пустует, и словно этой ночью постель не принимала в свои объятия два разгоряченных тела, окутанных животной страстью. — Халит? — Чувство пьянящей эфории сменяется на горький привкус грейпфрута на языке. Конечно, не стоит делать поспешных выводов, но, по всей видимости, он бросил меня в этой комнате одного.Нет. Нет. Нет. Я не верю в это.
Наверняка он спустился на улицу, чтобы принести из магазина нам что-либо на завтрак. Наверняка он решил проветриться, потому что события вчерашнего вечера потрясли не только меня. Наверняка он вернется с минуты на минуту. Наверняка. Но он не возвращается по истечению десяти минут, двадцати и даже двух часов. Я помню, как одевался, оглядываясь по комнате, будто бы мое зрение меня обманывает, а он стоит в каком-нибудь углу и наблюдает за моей паникой, наблюдает, как огонь, загоревшийся во мне на рассвете вновь, гаснет под тяжелым напором ветра, навевающего одиночество. Но даже тогда, когда я обуваюсь, бросив попытки найти свой пиджак, дергаю ручку входной двери, он не выскакивает из шкафа и даже из-за шторы, не хватает за плечо, не разворачивает к себе, не целует отчаянно, сцеловывая остатки паники. На пороге меня встречает Мерьем, уже занёсшая руку, дабы постучать: — Где он? — Кто? — Халит! — Он уехал часов семь назад. Сказал, что вы уедете раздельно, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, — она стыдливо, скрывая неловкий смешок, закусывает губу, — пол здания слышало, что было между вами ночью, потому, наверное, Халит и уехал так рано. Значит, он трахнул меня и оставил одного в долбаном номере, просто воспользовался мной, как какой-то дешевкой. Мерьем стоит с минуту с раскрытым от шока ртом, и после толкает меня обратно в номер, хлопает дверью и пытается обнять, пока я распаляю ядовитую обиду куда-то сквозь неё в стену. В конечном итоге она ударяет меня в плечо и прижимает к себе, и молчит, крепко вцепившись в футболку на спине. Именно она была рядом все эти десять лет, прошла со мной все этапы чувств к нему, и, наверное, она думает, что должна быть рядом, а мне так стыдно показывать слабость и выпускать внутреннего травмированного человека, отчаянно нуждающемся в его любви. Это больно, потому что это имело значение. Но, видимо, только для меня. Плакать не хотелось, хотелось выть. Мерьем сжимала на лопатках мою футболку, что-то говорила, всеми силами стараясь оказать поддержку. Говорила, что разыщет его и устроит взбучку, чтобы поставить мозги на место, говорила, что она будет рядом, если мне нужно будет с кем-то напиться, говорила, что все еще вполне можно исправить. А я даже не обнимал её в ответ. Мерьем посмотрела мне в лицо, под влажными от слез ресницами растеклась черная тушь, которой она, наверное, накрасила глаза утром. Я коснулся осторожно её плеч и поцеловал в лоб, из-за чего она громко всхлипнула. Она была моим ближайшим другом все эти годы, и из-за её слез внутри живота все стянулось узлом. Я старался заверить её, что буду в порядке, говорил, что мне нет до него дела, но она знала меня лучше, чем я сам. Она говорила, что все обязательно наладится, что мы еще будем вместе — на что я во весь голос послал его к чертям! — и только тогда, когда я улыбнулся, а улыбался я ей всегда без исключений искренно, она вытерла слезы и растекшуюся тушь, и я смог ее выпроводить, еще тысячу раз пообещав, что у меня все будет тип-топ, и я позвоню ей, если со мной что-то будет не так. Я уперся лбом в деревянную дверь, прислушиваясь к отдаляющимся шагам, сопровождаемым цоканьем каблуков. В ушах зашумела кровь, с бешеной скоростью движущаяся по сосудам, из-за чего я развернулся и съехал спиной по двери. В голове не укладывается. За годы, которые мы провели вместе, я никогда не сомневался в нем и тем более не мог подумать, что он когда-либо поступит со мной так низко. Мысли путаются. Я никогда не думал, что человек, который опускался передо мной на колени, клявшись в безмерной любви, способен опуститься еще ниже. Человек, который со своей семьей был жестче металла, — и об его ярость, как об пламя костра, можно было обжечься — со мной нежнее сирени. Человек, в компаниях смотрящий всегда на меня одного, и его взгляд никогда не давил, не смущал и не напрягал, взгляд его всегда мягко прикасался к коже, и если я смотрел на него в ответ, он моргал быстро и улыбался привычно, освещая этой улыбкой не только мою жизнь, но и весь мир. Человек, на всех мероприятиях выглядящий абсолютно спокойным и строгим до невозможности, и, пока все были увлечены нами, подбирая лучший ракурс для фото крупным планом, он касался, от переживаний дрожа мелко, одним пальцем тыльной стороны моей ладони, и на всех фотографиях с наших совместных мероприятий я выглядел до одури счастливым без всяких околичностей. Человек, целовавший по утрам мои руки с непередаваемой, присущей одному ему, нежностью, и мне казалось, что спина болит у меня не из-за неудобной позы сна, а из-за того, что у меня вот-вот появятся крылья, и я смогу взмыть к небесам, чтобы поделиться своей радостью со всем миром: в моей жизни есть любовь, в моей жизни есть он!Наши руки. Эти чертовы наши руки.
Все друзья говорили, что главным акцентом на всех наших совместных фотографиях являются руки. Мерьем даже шутила как-то, что если поставить между нами двух человек, мы будем тянуться у них за спиной, пока наши руки не соприкоснутся. «Как дети малые боитесь, что что-то способно вас разлучить» — шутил Мехмет, а Халит на это всегда восклицал, что ничто не способно разлучить нас, и мы будем стремиться друг к другу, даже если между нами вдруг образуется глубокий каньон или вознесутся крутые горы, и я всегда верил в его слова наивно и касался его щеки своей. И в момент, когда что-то внутри меня — вернее кто-то — попыталось вырваться наружу, прорываясь с когтями, чтобы, в приступе неконтролируемой боли и разочарования в жизни, вновь смочить мое лицо ледяными слезами, в голове что-то глухо щелкнуло. Я встаю с пола и, ощущая подступающую к горлу панику, смотрю на свои дрожащие руки. Он мне не нужен. Да, черт возьми. Он мне не нужен. С этой мыслью остаток чувств испарился одновременно с выдохом, резь в груди в одночасье перестала беспокоить, его образ растворился, и пытка закончилась. Тринадцатого августа две тысячи двадцать первого года я вычеркнул из своей жизни десять лет. Десять лет поцелуев, из-за которых на загривке волосы вставали дыбом. Десять лет в лифте его руки в моей. Десять лет абсолютного счастья, заставляющего сердце ударяться об грудную клетку, выбивая из ребер звонкий хруст. Я смотрю в зеркало на синяки вокруг глаз, выступивших после нескольких месяцев бессонницы, на острые, впалые скулы, намекающие, что давно пора поесть что-нибудь тяжелее лапши быстрого приготовления, провожу рукой по многодневной щетине и улыбаюсь: «Я не люблю тебя, Халит Эргенч».