Андрей, Андрюша, Дрюнечка

      Лёва пристроился за массивным кирпичным столбом, глядя на толпу встречающих. Снег валил хлопьями, оседал на волосах и на стеклах очков. Он собирался впопыхах, позабыв в гардеробе и теплую шапку, и перчатки. Ещё утром, спросонья, надел демисезонные ботинки и едва не свернул себе шею — они скользили жутко. Мороз кусал за голые уши, но стоило отыскать взглядом в толпе знакомое лицо, как все разом вылетело из головы. И озябшие ноги, и шапка, и мокрые стекла, и позабытый где-то шарф — все на свете.       Маря стал ещё больше. И раньше-то был немаленький, а теперь так вообще… И без того широкие плечи расправились, спина выровнялась. Его ребячья лопоухость смешно сочеталась с совсем не детским ВКПО цвета хаки и бритой башкой.       Вернулся. Он вернулся.       Сердце ухнуло куда-то в желудок и там затрепыхалось, пытаясь выбраться на свободу. Леву затошнило. Он вцепился закоченевшими пальцами в промерзший кирпич, выглядывая из-за угла, как нашкодившая псина. И не мог отвести взгляд. Какой же он… Улыбчивый. Румяный. Даже на таком расстоянии от него разило силой, жизнью. Счастьем.       Марик всегда был не чета ему. Мама говорила, что у Левы аристократическая худоба. Что на языке простых смертных означало — тощий глист и бледная поганка. Круглая спина, паршивое зрение. Если рядом и находился кто-то настолько отбитый, что проявлял интерес к его замшелой персоне, то это было ненадолго. Сомнительное чувство юмора и угрюмый характер быстро расправлялись со всеми претендентами на его время и внимание. Почти со всеми. Марик был другим. Непробиваемым. Индифферентным к любым Левиным закидонам. Пожалуй, он был его единственным другом. А других ему и не надо.       Ее он узнал по пушистой шапочке. Марик звал свою бель анж очень просто — ягодкой. Только так и никогда по имени. Малина — как-то странно для русского уха. Она с разбегу подскочила к новоиспеченному дембелю, и Маря сгреб ее в охапку, отрывая от земли. Толстенная ягодкина коса смешно мотылялась из стороны в сторону, пока Марик кружил ее, целуя раскрасневшиеся от холода нос и щеки, и губы, и руки в варежках, и даже мохнатую шапку.       Они смеялись и были счастливы. Лёве хотелось помереть. Попытался сглотнуть, не в силах отвернуться. Да, сейчас он вполне понимал ревнивого мавра.       Он пришел удостовериться, что все в порядке. Что Маря добрался без проблем, что он жив-здоров, что…       Наверное, так смотрит питон на без пяти минут добычу, предвкушая скорую расправу. Лёва прижал ладонь ко лбу. Изо рта вырвалось облачко пара.       Кого он обманывает? Он здесь, потому что надеялся, что Малина не дождется. Разлюбит, забудет, забьет. За два года порознь многое могло произойти. И тогда Маря стоял бы один посреди перрона. Ненужный никому, кроме него, Левы. Он бы позвал его к себе. Марик бы напился, материл почем зря всех баб, отрубился прямо на диване. Остался бы. Ходил по дому в широченных трусах, глушил по утрам свое варево. Такое крепкое, что не имеет морального права называться чаем.       Лева поправил лямку на плече. Сумка будто камнями набита, этот проклятый Лотман весит целую тонну.       Воссоединившиеся влюбленные так и стояли в обнимку. Что ж, пора домой. Марик позвонит, когда намилуется со своей ягодкой. Или сразу придет. Без предупреждения, как он любит. У этого солдафона ноль уважения к личным границам. Даже от такой глупости внутри будто что-то оттаяло.       Пока трясся в автобусе, стемнело. Лёва бодро выскочил на своей остановке, и под ногами заскрипел снег. Мороз беспощадно гнал его к дому. Казалось, холод пробирал до самых костей. Ноги и руки вообще ничего не чувствовали. Уши, кажись, и вовсе отморозил. Из носа текло. Когда уже во дворе, на плечо легла широченная ладонь, Лев дернулся со страху, взмахнув тяжеленной сумкой. Ботиночки на гладкой подошве борзо заскользили по утоптанной дорожке, и он бы навернулся (как пить дать!), если бы все та же рука не ухватила его за шкирку, удерживая в вертикальном положении.       — Лёва, — пробасил владелец могучей лапищи.       Пострадавший приложил ладонь к груди, грозно сверкая глазами. Вот говнюк! Напугал!       Когда ты очкастый дрыщ с претензией на интеллигентность, расправа может нагрянуть в любой момент. В школе гопоту от него отгонял Марик, в универе всем, в принципе, было как-то похрен, но инциденты случались.       — Васильев, — процедил Лев, стряхивая с себя чужую ладонь и возобновляя нервную рысцу до подъезда.       Его преследователь послушно потрусил следом. Свалился на его голову!       Ну а что делать? Что делать, когда у тебя во всем окружении два с половиной гея! И один из них — ты сам, а второй вообще не считается. Лысеющий педераст с девятого этажа. Естественно, когда пьяненький Ромыч подкатил с недвусмысленным предложением, он долго не раздумывал. У него же тоже эти самые, нужды, есть. Только то, что начиналось как обычный трах, превратилось в какую-то лютую ебанину. Васильев караулил его возле дома, поджидал после пар, подсаживался в столовке.       Они молча дошли до подъезда. В лифте Васильев бросал на него совсем не дружеские взгляды с высоты богатырского роста. Вырисовывалась тенденция: Левушку тянуло к таким вот амбалам, которые могут одной левой свернуть его цыплячью шейку.       — Я не готовился, — осклабился Лёва, глядя на него сквозь запотевшие очки, — и не буду.       Пусть этот сталкер не думает, что его тут хлебом-солью встречают. И жопой кверху.       И вообще, хорошо бы отбрить этого дылду насовсем. Только Лева не питал иллюзий относительно своего шарма. Вернее, его отсутствия. И Рома был его единственным шансом на хоть какую-нибудь интимную жизнь.       — Можно дрочнуть друг другу, — философски отозвался непрошибаемый Ромыч.       Лев тяжело вздохнул, гремя ключами. Вот же инфузория. Ничего его не берет. Две извилины, и одна — в штанах.